Очень популярной в последние лет двадцать стала фраза Галича: «…бойся единственно только того, кто скажет: "Я знаю, как надо!"» Сегодня её не талдычат, наверное, одни неграмотные (хотя и неграмотные талдычат, перевирая цитату на все лады), нередко же добавляют: «Он врёт! Он не знает — как надо!» А у меня, когда я встречаю эту цитату в очередном трактате «О Швабоде и Широчине сознания homo», возникает уже рефлекторная судорога.
И дело не в том, как я отношусь к Галичу и его стихам (хотя, говоря откровенно, я его терпеть не могу — ни как поэта, ни как человека). Дело в том, что Галич, в отличие от своих поклонников, доходил до всего самостоятельно. Это было его личное, выстраданное, выношенное, вынянченное, выплаканное, взлелеянное. Ещё раз: его. личное. Это ему не дядя Пушкин подсказал, не тётя Ахматова, не дедушка Овидий. Это он сам до жизни такой дошёл, сам, своим умом, сформулировал и сам же миру исполнил. В нём это вырастало через осмысление реальности, в которой он жил. Относиться к нему можно как угодно, но он смотрел на мир своими глазами и самостоятельно пытался делать выводы на основании увиденного.
А вот те, кто повторяют сегодня за ним: «…бойтесь единственно только того, кто скажет: "Я знаю, как надо!"» (добавляя нередко: «Он врёт! Он не знает — как надо!»), ничего бессонными ночами не вынашивали, в муках не рожали и в сердцах не таили. Они взяли афористичное чужое. И отвечать за чужие слова они не готовы: если прижать им хвосты, они, в отличие от своего кумира, потекут, как миленькие, не только за тем, кто скажет: «Я знаю, как надо», но и за тем, кто вообще никаких слов, кроме «надо», сказать не в силах.
Это я всё, собственно, к чему? Это я вот к чему.
В русской литературе доминируют сегодня два мотива — это «незнаю» и «всеправы». Да, вот именно так, слитно, потому что эти конструкции уже стали неразрывными: незнаю и всеправы. Это даже не либерализм, который предполагает хоть какую-то точку зрения, это полное отсутствие точки зрения в принципе. Абсолютная аполитичность. Раньше аполитичность была пороком, доказательством трусости и незрелости человека, но нынче, с лёгкой руки Галича, а вернее его адептов, она почитается за высочайшее достоинство; ею бравируют и называют её «широтою взглядов». За отсутствие «широты взглядов» (то есть за чётко выраженную позицию, за наличие собственного мировоззрения, в котором есть — а их не может не быть — свои «хорошо» и «плохо», «допустимо» и «недопустимо») на автора истово наклеиваются ярлыки: «экстремист», «максималист», «моралист», «глупец», «ребёнок», «зануда», «диктатор», «истерик», — а также многие другие, призванные подчеркнуть недоразвитость такого автора. И у меня создаётся впечатление, что писатели из числа моих современников отчаянно, до полной потери ума и памяти, боятся сказать: «Я знаю, как надо». Гнёт этого страха велик настолько, что они не задумываются даже над абсурдностью формулировки Галича, который, фактически, сам себе противоречит. Я уж не говорю о том, что без этого «знаю, как надо», невозможно никакое мировоззрение в принципе. Не говорю, потому что современных авторов это не интересует, им важно только одно: не обнаружить себя в чужих глазах — в глазах подпевал Галича, которых (вот странное дело, да?!) развелось сегодня столько, что впору спросить, где они были раньше, — врунами, которых надо гнать.
Стоит ли удивляться, что с каждым годом в литературе оказывается всё меньше и меньше гражданского мужества (а ну-ка, кто у нас тут специалист по бирке «пафос»?) и всё больше и больше конъюнктуры? Фактически, писатель, загнанный в угол ярлыками, всеми этими «максималистами» и «ребёнками», всем этим «морализаторством» и «экстремизмом», просто вынужден царапать из книжки в книжку: «Незнаю! Всеправы!», особенно если это писатель молодой и неопытный. Иногда он, правда, набравшись опыта, отваживается на отчаянный шаг. Он пишет: «Всенеправы!» — и, трясясь от собственной наглости, относит рукопись в издательство. Впоследствии, когда его книга расхватывается на ура, он, ставши горделиво лиловым, облегчённо вздыхает и говорит: «Я не такой, как все!» или «Я прогрессирую!» И оголтелая толпа подхватывает: «Да-а-а! Ты не такой, как все-е-е! Ты прогресси-и-ируешь! Пеши истчо-о-о!»
Вообще-то, надо сказать, он недалеко ушёл ото всех. Над ним, так же, как и надо всеми остальными, по-прежнему маячит призрак этого жупела, этого монстра по имени Язнаюкакнадо, и он, так же, как все остальные, по-прежнему считает своим долгом загодя откреститься от этого жупела. У него просто форма креста стала другая — а больше никаких отличий.
Вот это, собственно, и всё, что я хотела сегодня сказать. Аморфная масса макулатуры, напичканной «незнаю» и «всеправы» (или «всенеправы», что, в сущности, одно и то же), скоро погребёт под собой даже память о настоящей литературе. Но разве это важно для тех, кто боится единственно лишь одного…