| 9:50p |
Паниковского они настигли только километра через три. Он
лежал в придорожной канаве и громко жаловался. От усталости,
страха и боли он побледнел, и многочисленные старческие румянцы
сошли с его лица. Он был так жалок, что командор отменил
расправу, которую собирался над ним учинить.
-- Хлопнули Алешу Поповича да по могутной спинушке! --
сказал Остап, проходя.
Все посмотрели на Паниковского с отвращением. И опять он
потащился в конце колонны, стеная и лепеча:
-- Подождите меня, не спешите. Я старый, я больной, мне
плохо!.. Гусь! Ножка! Шейка! Фемина!.. Жалкие, ничтожные
люди!..
Но антилоповцы так привыкли к жалобам старика, что не
обращали на них внимания. Голод гнал их вперед. Никогда еще им
не было так тесно и неудобно на свете. Дорога тянулась
бесконечно, и Паниковский отставал все больше и больше. Друзья
уже спустились в неширокую желтую долину, а нарушитель
конвенции все еще черно рисовался на гребне холма в зеленоватом
сумеречном небе.
-- Старик стал невозможным, -- сказал голодный Бендер. --
Придется его рассчитать. Идите, Шура, притащите этого
симулянта!
Недовольный Балаганов отправился выполнять поручение. Пока
он взбегал на холм, фигура Паниковского исчезла.
-- Что-то случилось, -- сказал Козлевич через несколько
времени, глядя на гребень, с которого семафорил руками
Балаганов. Шофер и командор поднялись вверх. Нарушитель
конвенции лежал посреди дороги неподвижно, как кукла. Розовая
лента галстука косо пересекала его грудь. Одна рука была
подвернута под спину. Глаза дерзко смотрели в небо. Паниковский
был мертв.
-- Паралич сердца, - сказал Остап, чтобы хоть что-нибудь
сказать. -- Могу определить и без стетоскопа. Бедный старик!
Он отвернулся. Балаганов не мог отвести глаз от покойника.
Внезапно он скривился и с трудом выговорил:
-- А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался.
Козлевич вспомнил о погибшей "Антилопе", с ужасом
посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
-- Бросьте, Адам! -- сказал великий комбинатор. - Я знаю
все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: "Бог
дал, бог и взял", потом: "Все под богом ходим", а потом еще
что-нибудь лишенное смысла, вроде: "Ему теперь все-таки лучше,
чем нам". Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами
простая задача: тело должно быть предано земле.
Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции
нашлось последнее пристанище. Это была естественная могила,
вымытая дождями у основания каменной, перпендикулярно
поставленной плиты. Давно, видно, стояла эта плита у дороги.
Может быть, красовалась на ней некогда надпись: "Владъние
помъщика отставного майора Георгiя Афанасьевича
Волкъ-Лисицкого", а может быть, был это просто межевой знак
потемкинских времен, да это было и неважно. Паниковского
положили в яму, накопали палками земли и засыпали. Потом
антилоповцы налегли плечами на расшатавшуюся от времени плиту и
обрушили ее вниз. Теперь могила была готова. При спичечных
вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича
эпитафию:
Здесь лежит МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ человек без
паспорта
Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:
-- Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли
покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным
человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все
свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но
общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого
противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что
имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!
Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом
Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор
распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о
помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к
детям, а также обо всем том, что приписывается любому
покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтоб высказать
все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся
быстрыми шагами. |