Февральское


Стихи за февраль


ЗЕРКАЛО ГУИНПЛЕНА

Рот хоть завязочки пришей.
А я привык уже. Как странно.
Ну почему ты, Джозиана,
Меня не выгонишь взашей?

Явился я к тебе незвано,
Добрёл, как путник к миражу...
Но нынче - знаешь, Джозиана, -
В тебя, как в зеркало гляжу:

Твоё лицо теперь - как рана,
И искривлён, как сабля, рот...
Ты мне подходишь, Джозиана.
Я - твой единственный урод.


ДОМ

Четыре года словно миг прошли.
Уже забылся тот хрущёвский дом.
Его до основания снесли,
А мы живём. А мы пока живём.

И, кажется, привыкли с давних пор,
Что за окном уже не полумгла
Кустов, а светлый долговязый двор,
А вдалеке - Поклонная игла.

Струятся дни сияньем типовым,
И фарами сверкают вечера;
Двор способом квадратно-гнездовым
Засеян автопарком до утра.

Две тысячи затерянных миров,
Две тысячи домашних алтарей...
А вот и мой несокрушимый кров
За гранью металлических дверей.

На самой тихой из семейных сцен
Творится благоденствие моё...
И о себе вещает из-за стен
Соседей разношёрстное житьё.

Живёт один, без бабы, без родных,
Сосед - простая русская душа.
Он въехал в дом позднее остальных
И схоронил папашу-алкаша.

Он смирен - но относится, увы,
К совсем уже другому типажу:
Несётся душный аромат травы
Из логова его по этажу.

А снизу проживает сатанист,
А может, наци. Были времена:
Ночами хэви-метал, голосист,
Звучал. По счастью, нынче тишина.

В субботу по утрам я слышать рад
(Хотя рано просыпаться очень жаль),
Как чьи-то дети наверху шумят
И кулачками мучают рояль.

Внизу - площадка детская, цветник,
И малыши пищат, съезжая с гор;
С утра гребёт старательный таджик
То снег, то листья, то бумажный сор.

Мой дом. Моя родная сторона
Теперь - и, вероятно, навсегда.
Мне так тепло у этого окна,
Куда стучится иногда звезда.


О МАЯТНИКЕ

И кажется, что всё напишется,
Что время вовсе не потеряно,
Что острый маятник не движется
С высот размашисто-размеренно...

Сменились толки и течения,
И постулаты, и обычаи;
Часы сменили облачение,
Сменил и маятник обличие.

На улице - опять распутица,
Долготы лаются с широтами...
И что-то бестолково крутится
В часах настенных с "наворотами".


ОДЕССКОЕ

Как смутно вспоминается. Как ярко.
Синеет море, как во сне цветном.
Акации шевченковского парка.
Зелёный шум эстрады за окном.

Остались малочисленные фотки
Квартиры, где лета мои прошли -
На Энгельса, вблизи от мореходки
(Я не слыхал тогда о Маразли)...

Одни лета (я здесь не жил по зимам,
Но летом - к морю. С мамой. Каждый год.)
И этот город был всегда любимым.
Там жили те, кто больше не живёт...

Нет-нет, не буду. Лучше про другое.
Про что же? Ну сперва - про Ланжерон!
Виднеются на рейде китобои,
Пришельцы из загадочных сторон;

Остались дома хлопоты и хвори,
Смешные беды, зимние дожди...
А мы на пляже. Перед нами море.
И лето - лето - лето впереди!

Парк - центр Одессы. Для меня, конечно.
Но дальше - тоже город не чужой.
И мы гуляем славно и неспешно
По Арнаутским - Малой и Большой.

Как старые названия занятны!
Мне бабушка твердит: "Не отставай!
Здесь по Почтовой прямо до Канатной,
А там идёт до Греческой трамвай".

Одесса детства! Ты во мне - живая,
С улыбкой разморённой на лице:
Булыжник старых улиц, и трамваи
На мартыновско-греческом кольце,

Дворы, где запах пригоревшей рыбы
Перемежался запахом цветов,
И берега неспешные изгибы,
И Порт. На свете нет других портов.

Был в комнате - приюте книголюба -
Открыт балкон. И там я засыпал
Под музыку вечернюю из клуба
(Соседний двор, открытый кинозал).

Дан занавес в давно забытой пьесе,
И прошлого уже не воскресить.
Мне чудится: я родился в Одессе.
Не помню сам. И некого спросить.


ФЕВРАЛЬ

Покрылся буграми ночной винил,
Иглою скрипит мороз,
И небо цвета дрянных чернил
Роняет ледышки слёз.

Колючий месяц вступил на пост
Над белым сном миткаля...
Но что же не видно средь блёклых звёзд
Бредущего февраля?

Он прячется в облаке серебра,
Как джокер в колоде карт.
Январь удалился только вчера,
А завтра явится март.

И братец меньшой упадёт во тьму,
Со свистом войдёт в пике.
Недолго осталось висеть ему
У месяца на крючке.

Не станет беднягу скрывать в сени
Лучистый небесный брат,
А братья земные считают дни
И больше ждать не хотят.

Разбитое сердце, негромкий звон,
Осколков живая ртуть...
Кометой сгоревшей закончит он
Свой краткий морозный путь.


НЕЗАПИСАННАЯ ИСТОРИЯ

За то, что делом натворил и словом,
В чём был виновен сам - или другой,
Стоял он пред судилищем суровым,
Избитый, оклеветанный, нагой.

Он умолял, чтоб выслушали, чтобы
Не верили в напраслину и вздор...
Но злые люди не избыли злобы,
И злое солнце не смягчило взор.

И судия глядел неумолимо.
И прокурор вещал, непримирим.
И смерть пришла - вдали Иерусалима:
В Эфесе? Смирне? на дороге в Рим?..

Сокрылось солнце. Воцарилась слякоть.
И некого и некому спасать.
И не было Марии, чтоб оплакать,
Луки и Марка, чтобы записать.


ПИСЬМО НЕ ТУДА

Над дальним погостом спускается сумрак, клубясь...
Придуманный Постум, оставь непонятную вязь
Неведомых литер – возиться не стоит труда;
Свидетель Юпитер: попало письмо не туда!

Попробуй, однако; ты был, полагаю, смышлён –
Патриций, гуляка, философ минувших времён.
Меняется мерка, всё ближе к Юпитеру бык...
Ты выдуман – ergo, поймёшь незнакомый язык.

Вот солнце, не грея, по-рыбьи уходит на дно,
Темнее, темнее... гляди, уже вовсе темно...
Над снежной рекою плывут облака в тишине.
Минута покоя богами дарована мне.

Веселья не много. Но всё же осталось чуток.
Преддверье итога. Холодных ветров шепоток.
С недобрым норд-остом куда-то умчалось тепло.
Ты слышишь ли, Постум, как ветки стучатся в стекло?

Сияние снега – как искры сгоревших лучин!
Полночная Вега. Секреты небесных пучин.
Там капельки Леты – замёрзшие – в этих снегах,
И, значит, секреты откроются только в стихах.

В стареющем мире все тайны былые смешны.
В подсвеченной шири – безмерная ясность луны.
Я взор поднимаю в колючее небо, к Ковшу.
Я всё понимаю. И что-то ещё напишу.

Несутся куда-то послания и времена;
Друзей маловато – так, значит, им выше цена.
Вот ветка шальная опять постучала в стекло...
О Постум, я знаю: письмо до тебя не дошло.

Бессмертные боги! недолго уже до весны.
Какие итоги? Кому они, к чёрту, нужны?
Сейчас - передышка. Планеты взирают с орбит.
И плюшевый мишка на старой скамейке забыт.


НЕКАЛЕНДАРНОЕ

Как говорится, всё элементарно:
Не слушая ни мудрых, ни плутов,
Живу я просто и бескалендарно,
Ни маслениц не зная, ни постов.

Мне в долю перепали от вселенной -
Залогом тишины и синевы -
Свой пост (хоть невеликий, но бессменный)
И масленицы (редкие, увы).

Из графика, привычки и цитаты
Кумира для себя не сотвори.
В чужих пирах своей не сыщешь даты.
Лукавят святцы. Врут календари.


* * *

В покорной церкви молится ханжа.
В его руке зажатая свеча –
Оплавленным подобием ножа,
Пылающим подобием меча.

Земля ему покорна одному,
А с небом – он поладит без труда.
Ему прощенье свыше ни к чему:
Он сам других прощает. Иногда.

Реляции победные звучат,
Крест осеняет ханжескую спесь,
А церкви покорённые молчат,
Как будто им важнее то, что здесь.

Господь глядит с тоскою на кресты...
И где-то там же, рядом, в двух шагах,
С печалью той же, с той же высоты
Глядит на полумесяцы Аллах.

И, облачившись в гостевой наряд,
Они идут друг к другу без затей.
И пьют зелёный чай. И говорят
О жалком бессердечии детей.


ХИМЕРЫ

Восточные люди бормочут о чуде, но вся их возня - мишура:
Лишь карма поманит - "ом мани" обманет, и харя у Кришны хитра.
А Шива от скуки несчётные руки топырит, как будто паук,
Глядит нагловато - и страшно от хвата таких загребающих рук.

Лихие бахаи, Конфуций в Китае, японская древняя Мать...
Такие мученья - освоить ученья! А лучше подольше дремать.
В нирване упрямо сидит Гаутама, взирает на землю, незрим;
И полная драма - ученье ислама... Но лучше о том умолчим.

Восточные веры - сплошные химеры (и прочие тоже, увы);
Тюрбаны, бурнусы... - на всякие вкусы наряд и убор головы,
Но если, ребята, тюрбан тесноватый - нелёгкое будет житьё.
Ищите же веру себе по размеру. Ищите, ищите её.


ВИСОКОСНАЯ ТРОЙКА

Три карты одной картотеки
Не знают с судьбой компромисса:
Они високосны навеки -
Дракон, Обезьяна и Крыса.

В глазах у Дракона злорадство,
И Крыса хохочет до колик:
Попасть в високосное братство
Не смогут Собака и Кролик.

Уж так предназначил Создатель
В своём замечательном плане,
Что Крыса Свинье - не приятель,
И Лошадь - не друг Обезьяне.

Есть слух, что насчитывать плохо
День лишний февральский морозный...
Но тройка не видит подвоха
В судьбине своей високосной:

Кривляется и веселится,
На слухи плюёт Обезьяна,
Дракон неудач не боится,
И Крыса живёт непогано.

Пусть судят их прочие строго -
А я к одобрению склонен:
Я сам високосен немного,
Я тоже немного драконен.


АССОЦИАТИВНАЯ БЕССВЯЗИЦА

Гусь - не товарищ лебедю, по слухам...
Да нет, свинье; но - лебедю подавно.
Земля пребудет прахом или пухом
Для всех, кто благоденствует бесправно.

Не пей, Гертруда, сваренное зелье:
Дурному сыну не помогут ляхи;
В чужом монастыре искать похмелье
Не станут даже скверные монахи.

Шерсть сыплется в компании с зубами,
И ноют утомлённые суставы...
Но тем, кто громко в стенку лупит лбами,
Не писаны законы и уставы.


УЧИТЕЛЬ

Мой старый учитель забытых времён,
Тебя вспоминаю сейчас:
Ты был многословен порой, но умён,
Зануден, зато седовлас.

Ты мне про диез говорил и бемоль,
Учил меня ночи и дню,
Трисекции куба, деленью на ноль,
Земле, и воде, и огню.

Меня обучал ты худому добру
И вписывал в угол овал...
А я на урок приходил поутру -
И к вечеру всё забывал.

Мне вспомнить науку твою тяжело;
Из невода выпал улов,
Немало по рекам воды утекло
И в воздухе сгинуло слов.

Мой старый учитель на все времена,
Твоя ли, чужая вина:
Наука твоя оказалась верна,
Но всё же - совсем не нужна.

Осталось напрасным твоё мастерство...
О прошлом не слишком скорбя,
Я всё вспоминаю тебя - оттого,
Что не было вовсе тебя.


БЕЗРАЗМЕРНАЯ ДОРОГА

Тщете фонарной и аптечной
Сполна оплатим векселя
И предадимся, друг сердечный,
Кривым дорогам февраля.

Ведомы дарованьем аса
И произволом колеса,
Летим, летим - за трассой трасса,
За полосою полоса.

Плюя на удушенья жабы,
Помчимся вдаль от суеты,
А мимо - светофоры, бабы,
Дворцы, хрущобы и менты...

В пути пространство не пытаем,
Дурное время не корим -
Увы, в безвременье витаем
И в беспространствии парим.

Дорогу отыскать непросто,
Но всё же - направляем бег
Туда, куда часы и вёрсты
Упрятал несмышлёный век.

Всё так понятно и сермяжно:
Как богатырь на рубеже,
Гуляет по цепи вальяжно
Яйцо работы Фаберже,

И ясно всем, откуда чванство
И дума на крутом челе -
В яйце и время, и пространство
Сидят уютно на игле.

Непрочны золотые латы,
И можно тупо, без идей,
Извлечь иголку из-под злата,
Сломать - и никаких гвоздей,

И загуляем на просторе,
И завтра больше не умрёт!..
Но вход закрыт на Лукоморье,
И гоблин бродит у ворот.

Вернёмся... В пропасть повторений,
В постылый, призрачный пейзаж -
Где не осталось измерений,
А лишь дорога и мираж.


КОЕ-ЧТО О НОКТЮРНАХ

Когда горит родная хата
Под непрестанный громкий туш,
Играть ноктюрны странновато
На струнах обожжённых душ.

В преддверье крупного пассива
Напевы удручают слух;
Играть ноктюрны некрасиво.
Не это подымает дух.

Свет не вернётся безвозмездно
Ни к скрипачам, ни к трубачам...
Играть ноктюрны бесполезно.
Пусть будет тихо по ночам.


ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО СЛИШКОМ МНОГО

Человек, которого слишком много,
Изрекает истины слишком веско,
Всех на свете судит легко и строго
И ведёт дискуссии не без блеска.

Человек, которого слишком много,
Обучался многому, несомненно:
Знает всё про йога, и про бульдога,
И про кодекс жизненный джентльмена.

Правота его всех правот правее -
Что в своей епархии, что в соседней,
И дрожат соседи, благоговея,
Отрекаясь мигом от прежних бредней.

Он шагов неверных не совершает -
Человек, которого слишком много,
И упрямо догмы свои внушает,
Словно помесь бога и демагога.

И уверен он, что его любое
Утвержденье верно - поскольку верно.
Ну и верь, и ладно, и чёрт с тобою,
Человек, что всем надоел безмерно...