1 часть 2 часть
Текст: (Начало)
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы слушаете «Эхо Москвы в Екатеринбурге». Михаил Иванович Трепашкин сегодня вышел на свободу — 30 ноября истек срок его 4-летнего заключения по обвинению в разглашении государственной тайны. Михаил Иванович, добрый день!
М. ТРЕПАШКИН: Здравствуйте!
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: И Виктор Ишуков — это бывший заключенный, который какое-то время с Михаилом Ивановичем Трепашкиным находился в одной колонии-поселении.
В. ИШУКОВ: Добрый день!
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Меня зовут Лариса Раздьяконова. Первый вопрос. Я не могу не спросить, конечно же, о Вашем самочувствии, потому что в колонии Вам стало хуже — у Вас бронхиальная астма — и, как говорили защитники Ваши, 4-ая стадия бронхиальной астмы. И Вы не раз заявляли о недостатке лекарств, о не очень хорошей медицинской помощи. Вот как Вы сейчас себя чувствуете?
М. ТРЕПАШКИН: Перед тем как выпустить меня на свободу в связи с истечением срока отбытия наказания, я находился в медсанчасти, и мне было оказано то лечение, насколько возможно в ФГУ ИК–13, к концу срока, чтобы меня поставить на ноги перед выходом на свободу. Поэтому чувствую себя нельзя сказать, что хорошо, но более-менее. Тем более есть определенное состояние легкой эйфории, в связи с тем, что наконец-то удалось, как говориться, выбраться из этого — ни чуть не преувеличу, если сказать — кромешного ада. И вот это легкое состояние эйфории, оно тоже способствует тому, чтобы чувствовать себя получше.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, а Вы надеялись на то, что Вас отпустят, или все-таки были сомнения до конца, что, может быть, найдется еще какой-нибудь повод задержать Вас?
М. ТРЕПАШКИН: Если сказать откровенно, мне уже было как-то все равно, потому что столько времени отсидел не совершивший ни одного преступного деяния, и так и не смог достучаться до сознания многих, что за дело, что за разглашение гостайны мне вменили тогда. Там все это дело придумано. Поэтому 18 дней — они ни как не решали. Это был чисто такой вопрос юридической чистоты.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: А вообще, в принципе, что Вас отпустят и не найдут еще какого-то дополнительного повода задержать Вас?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, у меня таких опасений уже не было, хотя они неоднократно высказывались. Почему? Потому что к этому делу уже было определенное внимание. И это было бы новое судебное разбирательство, которое, разумеется, чтобы вскрыло, что там явная фабрикация. Это, во-первых. А во-вторых, я так понял, что, не смотря на указания из Москвы об организации здесь определенного прессинга, в принципе, и администрация (большинство сотрудников администрации), и осужденные, которые могли в принципе…ну, их руками осудить. Вот этот прессинг… Они знали ситуацию, и они уже если бы и пошли, то с величайшей неохотой. Скорее всего, они бы не пошли уже на это.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Сегодня у Вас было несколько интервью на разных государственных телеканалах — хочу заметить. Честно признаться, за 4 года очень мало информации было на телеканалах. Было мало информации на государственных радиоканалах. А сегодня такой ажиотаж, такой интерес к Вам. Как Вы думаете, почему?
М. ТРЕПАШКИН: Я не знаю, почему. Я думаю, что был определен… Насколько мне известно, в Свердловской области, в частности по Нижнему Тагилу, насколько мне известно от адвокатов, было наложено определенное табу на информацию по моему делу. Я могу понять, из чего это исходило. Это исходило из тех же источников, откуда и прессинг был организован здесь, на территории Свердловской области — это от тех, кто фабриковал это дело, грубо фабриковал. Они совершили преступление — они это прекрасно понимали. Поэтому старались, чтобы поменьше информации, чтобы подольше отсидел — мало ли чего измениться, там, и так далее.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Почему табу сейчас нет, как Вы считаете? С чем это связано, как Вам кажется?
М. ТРЕПАШКИН: Для меня это тоже вопрос, который останется невыясненным. Потому что когда я освободился по условно-досрочному освобождению в августе 2005 года и прибыл в Москву, меня… Если Свердловский край, так скажем, здесь это дело мало знали и, как бы, я уехал отсюда спокойно. В Москве меня встретили очень бурно. И тоже различные каналы, редакции газет, да и просто граждане. В школу ребенка привел — там буквально рукоплескали, поздравляли с освобождением. Если бы я был такой преступник, сами понимаете, меня бы так никто не встречал. То есть внимание тоже было. Но потом, из-за недостатка информации... Очень сложно с информацией там... В исправительной колонии я был блокирован. Сами понимаете, первый вариант — колония-поселение внутри зоны. Как может быть поселение внутри колонии? Это смешно. Но, тем не менее, оно есть. И законодательство, которое предусматривает режим отбывания в колонии, оно ни чуть не соблюдалось. Мы были блокированы. Вот находящийся рядом со мной Ишуков Виктор Петрович может подтвердить. Практически мы находились постоянно в локальной зоне, без права выхода за ее, как говориться, территорию.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, вот сейчас оглядываясь на то, что было 4 года назад, как Вы думаете, почему Вас посадили? за что? на самом деле.
М. ТРЕПАШКИН: Для меня вопрос ясен, вот, как Божий день. Почему? Потому что в материалах уголовного дела — первый том, страница 4–5 — лежит письмо Федеральной службы безопасности Российской Федерации, исполнитель Парамонов, кто подписал, я не помню сейчас, но смысл его такой. Я не буду передавать это письмо — смысл такой, что, якобы — якобы (я не знаю, чья это версия очень такая, умопомрачительная) — по поручению Литвиненко и Березовского, которые находится в Лондоне, и сотрудничают с контрразведкой, почему-то (хотя б тогда указали разведка, если внешняя), с контрразведкой. Я собираюсь накопать компромат, в ходе защиты интересов потерпевших по взрывам домов. Ну, сами понимаете, компромат — если он есть, то есть. Если чистое дело — какого компромата надо бояться? Там лежало так, что ни в коем случае не допустить — ни в коем случае не допустить. Но как — там, конечно, не указано. Ну, каким путем можно не допустить — посадить.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы заговорили о Березовском. Вы, наверное, слышали, вчера было вынесено решение о заочном, так скажем, осуждении Березовского на 6 лет — за растрату денег. Это связано с аэропортом. Вы, как адвокат, Вы предполагали такой исход? Могло быть какое-то другое решение суда? Могло быть оно?
М. ТРЕПАШКИН: Я на эту тему много раз писал. Это повторный вопрос. Первый раз такой же возникал и я, как адвокат, Так скажем, консультанта, мягко так скажем, занимался этим вопросом, когда он находился во Франции, и генеральная прокуратура выдала санкцию на его арест. Тогда многие говорили: Борис Абрамович, не возвращайтесь, Вас тут сразу посадят. Против чего я сказал: «Да возвращайтесь, там ничего нет. Ну, хозяйственное преступление — там несет ответственность руководитель. Вы кто — учредитель. Вы принимали ключевые решения — нет». Я знаю стиль Березовского, он не является тем, кто диктаторским способом дает указания — как вот нынешние многие руководители — вот именно это, это, это. У него свой такой определенный, мягкий, так скажем, метод внедрения. И он не мог отвечать. Он мог быть соучастником совместно с кем-то… как бы пособник. Ну, что такое соучредитель? И то, маловероятно. Я уверен, хотя точно, оговорюсь, я точно материалов всех не знаю, я уверен, что это типичный политический акт. О чем я тоже предупреждал, что Путин, до ухода с поста президента Российской Федерации, раз он наметил, что Березовского надо как-то, это самое... он предпримет все возможные меры, чтобы его как-то прижать, мягко говоря, к ногтю. И 11 дел, которые там возбуждены, я думаю, что они не имеют под собой почву. Основания так заявлять мне говорят… дают почву для таких выводов. Это работа главной военной прокуратуры, генеральной прокуратуры по целому ряду политических дел. У нас адреса еще есть, политические дела, ну, даже по главной военной прокуратуре, дело Литвиненко — помните, сколько было приговоров, по всем почти оправдан, за последнее еле-еле натянули три с половиной года условно — и то, когда он отсутствовал, то есть не мог себя защищать. То же самое, дело генерал-полковника Олейникова, замминистра юстиции, натянуто. … (?) Тимошенко, которого у меня на глазах заставляли одного писать ложную информацию — «мы тебя отпустим, только напиши, что ты получал у него взятку». Человек написал, в конце концов. Потому что боялся. Ну, неприлично, полковник из министерства обороны, и там он будет сидеть… Ряд дел можно таких перечислять, которые под собой почвы юридической не имеют. И, тем не менее, у нас есть величайшая опасность, о чем хотел бы предупредить общественность, потому что у нас очень многие судьи стали до того политизированы, что легко идут на сговор со следователями и... со следователями прокуратуры, ведущими расследование, что они этого человека осудят. И не важно, есть у них доказательство или нет. Мое дело типичный пример, которое я могу любому продемонстрировать прямо на основании приговора.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович…
М. ТРЕПАШКИН: что касается Березовского. Еще два слова. Сам по себе я считаю, с точки зрения как юрист и адвокат, не совсем правильно рассматривать заочно дело — это специально сделано чисто под Березовского, наверное, и разрешили у нас в России заочное суждение, хотя они не должны быть вообще. Я думаю, что там не присутствовали адвокаты, потому что иначе такое бы решение не было бы вынесено. И в принципе я хочу сказать, и об этом я говорил много-много лет, что судьба бы Березовского была бы такова, если бы его выдали. Его бы посадили, по беспределу, как говорится, здесь давили бы в зоне — выжил бы, не выжил бы — это другой вопрос. Но через энное количество лет дело бы пересмотрели, и было бы признано, что оно полностью сфабриковано. И я уверен, что вот это дело, рано или поздно, оно будет признано, что оно незаконно и необоснованно.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, Вы сами писали Борису Березовскому письмо с просьбой о помощи. Он Вам ответил?
М. ТРЕПАШКИН: К сожалению, я не увидел реальной и открытой помощи. Я не знаю причину. Но, тем не менее, мне оказывал помощь в оплате адвокатов Фонд гражданских свобод, выступая чаще всего не в качестве плательщика, а в качестве, когда разрешалось работать на территории Российской Федерации, посредника. То есть мне сестры Морозовы — Елена Александровна и Татьяна Александровна — платили за адвокатскую работу, но они отдавали в Фонд гражданских свобод, а фонд гражданских свобод, работающий на территории Российской Федерации, уже мог передать эти деньги коллеге адвокату. Напрямую, в валюте, ну, по тем временам, затруднительно было вот это все проплачивать. А фонд, как известно, это же Березовский Борис Абрамович… Лично от него я помощи не получал. Но он готов был оказать помощь, когда в 2005 году я находился заграницей, знал, что отменяется условно-досрочное освобождение, и что мне здесь уготовано. Он предложил свою помощь, в том числе и материальную помощь, проживания заграницей. Он и Боннер Елена, супруга Сахарова. Они мне звонили несколько раз и говорили, что останьтесь, там на закон никто не посмотрит, Вас по беспределу вернут в зону и устроят прессинг. Так и получилось.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Вы не жалеете, что вернулись?
М. ТРЕПАШКИН: Нет, я не жалею, потому что… Хотя вот эти, я не знаю, как их назвать, уроды натуральные, которые постоянно в судах пишут, что собирается скрыться, бежать заграницу и так далее. Я никогда не собирался и не собираюсь убегать заграницу. От кого и от чего?
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Что касается дела Литвиненко. Вы, находясь в колонии-поселении в Тагиле, говорили о том, что знаете ключевую фигуру в этом деле, и даже сообщали имя газете «Daily Telegraph». Вы сейчас можете повторить?
М. ТРЕПАШКИН: Да, я могу повторить. Но, оговорюсь. Не ключевую фигуру, а это тот факт, который является основанием для построения следственной версии. В целом освещать эту схему очень-очень длительно, очень много фактов, которые нужно выстроить, для того чтобы любому человеку, особенно не знающему эту тему, это было понятно. Это нужно выстроить определенную цепочку фактов и событий, которые предшествовали. Я затрону только последний факт. Значит, в конце августа, в начале сентября 2002 года у меня была встреча с Шабалиным Виктором Васильевичем. Это участник известной пресс-конференции 17-го ноября 98-го года. Человек в маске. Который, по не понятным мне причинам, вышел в маске, чем сам скомпрометировал весь ход этой пресс-конференции. Если ты хочешь заявить о преступлениях, ты должен выступать с открытым лицом и не стесняясь, а не прятаться за маску. Как оказалось, это его в целом натура такая. Так вот я встречался с ним. И он сразу же, только встретились, начал говорить, что создана очень серьезная группа, которая будет — там было употреблено матерное слово — все, что связано с Литвиненко, Березовским, мочить, с Литвиненко, Березовским, и близкое окружение. И он хотел у меня выяснить некоторые данные по Москве о родственниках Литвиненко. На что я сразу сказал: «Ты что, меня под мокрое дело подписываешь? Вообще, забудь ты про Литвиненко. Смотри, что у тебя под носом творится. Передай своему шефу…». Он не скрывал, что он восстановил потом связи с управлением собственной безопасности на контрактной основе. И назвал ему факты, говорящие о том, что в Москве произошло сосредоточение боевиков — это накануне «Норд-оста» было – в западном, юго-западном районах и так далее, и появился полевой командир, которого я когда-то задерживал в 95-ом году еще, который известный специалист именно по террористическим операциям. Вот если бы они по этим материалам сработали — «Норд-оста» у нас бы не было, и не было бы 130 смертей. Но они… Понимаете, когда есть зашоренность на определенное заказное дело, все остальные, какими бы они серьезными не были, почему-то отходят на второй план. В данном случае произошло и по моему делу. И когда грянул «Норд-ост», я опять предъявил претензии: что же Вы там натворили, и прочее. Вот те документы, которые я передавал Шабалину, они у меня были по действиям чеченской группировки в Москве, которые могли быть причастны к «Норд-осту», значит, они на основании этих документов подняли дело оперативного розыска, по старым опять же делам, потом прямо из архива принесли эти документы в главную военную прокуратуру, и Шабалин заявил, что яко бы после обыска я передал ему на хранение. С какого, как говорится, испугу стороннему человеку передавать информацию? Кроме того, у меня на обыске, квартирка небольшая, но у меня каждый документик перебрали, а вот эти сводки, которые он принес, там в углу крупным шрифтом было написано «секретно», и не пропустить при такой бригаде — это было невозможно. Ну, явно было, что это бред.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: то есть британской стороне Вы говорили о Шабалине?
М. ТРЕПАШКИН: Да, я имел в виду Шабалина. Вот это заявление довольно-таки серьезно. Это потом там была информация, что выезжала группа на рекогносцировку. Потом была информация — просто так, галопом по Европам — была информация, что мне необходимо выехать в Лондон, встретиться с Литвиненко. Потому что тот адрес, который идет официально, и тот адрес, который… по которому можно найти — разнятся. Поэтому по официальным проверяют — Литвиненко найти не могут. А нужно было установить его контакт, взять. Кому-то там показать нужно было. Для чего, как? Я думал, что просто хотят отследить. Но это потом уже…
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Но Вам запретили участвовать в расследовании с британской стороной, помогать им. Сейчас, как Вы планируете, Вы хотите помочь им?
М. ТРЕПАШКИН: Я хотел бы остановиться в двух словах на вот этом запрете. Это вообще чудовищная ситуация. Почему? Потому что, чтобы не дать встретиться со следствием Скотланд-Ярда, значит, была распространена преступная ложь, чистый состав преступления, охваченный статьей 129. Руководитель пресс–службы ФСИН Россия Сидоров Александр заявил РИА Новости, и это демонстрировалось в отрывках по центральному телевидению, о том, что якобы я отбываю наказание за измену родине. Это совершенно другой состав, никак не связанный с разглашением гостайны, где наказание от 0 до 4, а там до 20. И, мол, поэтому нельзя ему встречаться со следствием Скотланд-Ярда. Я сейчас добиваюсь возбуждения уголовного дела через генеральную прокуратуру против Сидорова Александра за вот эту клевету, которая не способствовала расследованию дела по убийству Литвиненко, и, в то же время, очернила меня перед многими. Потому что мне звонили ветераны, которые до этого меня поддерживали — ветераны спецслужб, которые говорили: «Так что, изменник родины что ли?». Примерно такие вопросы были. Это, ну, явное такое неприятие вот этой информации было. И генеральная прокуратура до настоящего времени не ответила, на протяжении уже 10 месяцев. Я подал на него в суд тверской, районный суд города Москвы. И получил уже 4 уведомления, что сотрудники генеральной прокуратуры просто-напросто уклоняются от явки в суд, чтобы разрешить вот этот вопрос, почему не возбуждают дело. Потому что там состав 100%.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, если откровенно, тюрьма все-таки, наверное, учит быть более осторожным. Ваши взгляды за эти 4 года, они изменились? И, Вы продолжите расследование взрывов домов в Москве и в Волгодонске, то, что Вы делали в конце 90-х годов, когда и последовал, собственно, Ваш арест и, затем, осуждение?
М. ТРЕПАШКИН: Вопрос, конечно…
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Готовы ли Вы пойти на конфронтацию сейчас просто откровенную с властью?
М. ТРЕПАШКИН: На откровенную конфронтацию я сейчас пойти не готов. И не потому, что у меня изменились взгляды, либо еще, ну, что-то, как говорится, ну, совестью решил поступиться, либо еще чего-то. Дело в другом. За это время у меня изъят компьютер, где находилась значительная часть доказательств. Они уничтожены просто-напросто. Уничтожено еще ряд доказательств. Это одна тема. Ну, не буду, здесь можно долго, что касается доказательственной части, которую я сейчас не могу поднять. А я, как следователь, я привык говорить только языком фактов и доказательств, а не общими фразами, как многие там говорят. И второй момент, который меня в этом плане останавливает. Вот я отсидел больше 4 лет — потому что 22-го октября было 4 года, а сейчас уже 4 года, один месяц и 8 дней. И очень слабая реакция общественности на это. Меня закрыли практически, ни чуть не преувеличивая, могу сказать, бандитским путем. Прямо глядя в глаза, заявляя, что у тебя состава преступления нет, но есть команда тебя отстранить от дела, поэтому мы тебя посадим, и уже договоренность с судьями из военной коллегии, что они пропустят это дело, и будут всячески его удерживать. Оно так и получилось. Я не могу пробиться в высшую военную коллегию. Хотя по закону над военной коллегией стоит дальше президиум верховного суда Российской Федерации. Я туда не смогу пробиться, хотя писал и Лукину, и так далее. Поэтому вот возникает вопрос: а, может быть, общественности это и не нужно, правда? И носивший при себе постоянно пистолет — пистолет для охраны людей, которых я десятилетиями, как говорится, спасал их жизни, предотвращал теракты, за это я имею правительственные награды и так далее. И вдруг, в 99-ом году, значит, я забрал у ребенка несовершеннолетнего один патрон, который уничтожил. Потому что вести куда-то это из Брянска в Москву было сложно. Практически все в рамках закона. Более того, я приехал в Москву и доложил. Я заснял это на видеокамеру, чтоб подтвердить, что патрон этот, который я у него забрал, я именно уничтожил. А мне это вменили как преступление, и за это целый год дали — за один патрон. 222 применялась однозначно. И любой юрист знает, что по амнистированным деяниям запрещено возбуждать уголовное дело — это практически человек сам совершает преступление. Но военная прокуратура пошла на совершение преступления. Судья Седов, московский окружной суд пошел на преступление. И вменили мне амнистированное деяние. Вот, говорят: если бы ты динамит раздал детям, — ну, я так, немножко грубо выражаюсь, — и они бы взорвались — вот тогда бы ты получил Героя России. У нас, говорят, сейчас так принято. А отбирать у детей, чтобы предотвра… и предотвращать теракты — сейчас стало не модно.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Хорошо. Чем Вы займетесь, Михаил Иванович, сейчас? Правозащитной деятельностью, адвокатской?
М. ТРЕПАШКИН: Ну, во-первых, конечно, у меня больной вопрос еще один. У меня больной вопрос семьи. У меня, как говорится, все это время дети росли беспризорными, вот за такие деяния. Почти всю жизнь посвятил спасению других людей, в том числе и предотвращению убийств детей и так далее, а моих детей мне никто, фактически не помог защитить, куда бы я не обращался. Ко мне применили персональный спецнаряд, который применяется только к преступным авторитетам, к изменникам родины и к террористам. Вот прессинг этот объясняется именно применением персонального спецнаряда. Это гулаговский чисто персональный спецнаряд. Поэтому мне надо как-то вот в семье наладить отношения, с детьми. Как говорится, заняться, прежде всего, семьей. Это основная тема. Подлечиться — это второе. Далее, конечно, нужно не просто заниматься правозащитной деятельностью — его нужно реформировать. У нас очень мало юристов среди правозащитников. У нас очень много говорильни и очень мало конкретных предложений, которые можно реализовать через депутатов Госдумы. Я хотел бы еще два слова сказать, что на мою ситуацию откликнулась практически половина Государственной думы, включая и Грызлова, и Совет федерации, Миронов, и Бабурин, и Лахова, и Смирнова, независимый адвокат, и Кондауров, и так далее. Но все были направлены в генеральную прокуратуру. Генеральная прокуратура спускала тем, кто фабриковал дело. Сами знаете, как обычно идет ответ и все. И в результате я весь срок отсидел не пробившись. Не разработана эта система, надо чтобы она как-то срабатывала практически. Как можно защитить человека невиновного в такой ситуации, если будут все жалобы направляться тем, кто фабриковал дело, тем же преступникам, которые лепили все это? Вот надо разработать практическую ситуацию. Ну, и плюс деятельность правозащитников не только, что касается осужденных, где тоже это очень большая тема. Это касается и пенсионеров, и других. Много, еще раз повторяю, говорили, но мало конкретных дел. Надо доводить через суды, и эти суды через... с Вашей помощью, через СМИ, оглашать, чтоб было видно, что, вот, закон требует так вот, поэтому дело решено так, чтобы другие не наступали на те же самые грабли.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Михаил Иванович, Вы видели систему исполнения наказаний изнутри. В Свердловской области, наверное, она мало отличается от того, что происходит в целом по России. И, наверное, редко у кого бывает возможность действительно заявить о том, что происходит и отстаивать права заключенных. Вы можете рассказать о своих впечатлениях об этой системе исполнения наказаний, то, что Вы видели за 4 года?
М. ТРЕПАШКИН: Впечатления ужасны, о которых в спокойном тоне, тем более сразу после выхода из мест заключения, очень-очень тяжело говорить. Но я постараюсь. Значит, правильно Вы сказали, что большинство боятся. Как только человек скажет что-то против, правду притом, его сразу же могут запрессовать от и до. Вплоть до убийства. Это первый вопрос. Что касается Свердловской области. Это очень специфичный край. Не даром сюда заслали. Здесь отработана система со времен еще ГУЛАГа, с 45-го года, и она действует. Я могу конкретные факты привести, как подвергнуть жесточайшему прессингу неугодных. ФГУ ИК–13, там выращиваются две категории людей… не выращиваются — выпускаются, после «исправления», якобы. Так вот, одни, которые пишут на всех ложные доносы, чтобы человека подвергнуть прессингу, они, как говорится, привыкают врать. И они выходят потом, и уже много дел, я как адвокат сталкивался, когда люди идут, особенно, что связано с наркотиками, люди идут невиновные, только по одни ложным доносам. То есть выращивают лжедоносчиков. Прокуратура, нижнетагильская в частности прокуратура по надзору за исполнением исправительных учреждений, господин Климентьев прокурор возглавляет, и на это смотрят как на обычное явление. Даже удивляются: а как же это тогда прессовать кого-то надо, а где же свидетелей взять? я говорю: так свидетелей, но не лжесвидетелей, которых там вообще никогда не присутствует. И отдел прокуратуры Свердловской области по надзору за соблюдением законов в ИУ, он точно такой же. У них взгляды на закон очень туманные. Я приведу пример, когда на колонии-поселении один обратился и показал конкретные нормы закона, на что, сидя в бане — представитель прокуратуры свердловской областной, он баню принимал — говорит: «УК и УПК — они не правильно, вот мы правильно делаем». Ну, сами знаете, к чему такой… И вторая часть, которых давят, они выходят очень обозленные. И даже лица, которые осуждены… оказались осужденными за незначительные преступления, вот он там подвергается такому прессингу, как будто бы убил несколько человек. А убийцы как раз прессуют. Вот на колонии-поселении вот этих за незначительные преступления загоняют в зону, как за тяжкие преступления, а у лиц, у которых по два, по три трупа, выводят на колонию-поселение, где им предоставляются льготы. И вот получается так, что одни привыкли, я повторюсь, лжедоносительством заниматься, а вторая, вот эти обозленные, они готовы на любое преступление. То есть он сидел за два дерева, он вышел — он готов на убийство. Он говорит: «Меня только тронут где-то, я сразу пущу в ход…». Мы будем, если не изменим в ближайшие годы вот эту систему, мы будем поглощать вот эти плоды, очень нехорошие. То есть это и рецидив, это кровавые преступления от числа судимых, и вот эти лжедоносы. Смотрите сразу сколько явлений. Они здесь всячески поощряются. При чем, что я… Уполномоченный по правам человека Мерзлякова Татьяна Георгиевна, на эту обстановку знает, но почему-то менять не хочет.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Она приезжала туда. Она приезжала к Вам в колонию, и рассказывала затем нам о том, что в принципе-то условия в колонии-поселении №13 в Нижнем Тагиле, они такие, приемлемые. Выпили чай вместе, обсуждали Ваши вопросы, обеспечивание лекарствами и так далее. Все-таки, наверное, лучше, чем в Краснокаменске, где сейчас Ходорковский сидит?
М. ТРЕПАШКИН: Не думаю. Во всяком случае, он хоть небо видел. Я за все время даже не мог посмотреть небо в клетку. Песня «небо в клетку, небо в клетку…» — это уже ушло в небытие. Сейчас закрыто даже, это самое… То есть если тебя замуруют, то замуруют окончательно. И ты не видишь ни неба, ничего. Это так называемая у нас сейчас в отношении прессингуемых, к которым я и себя отношу, применяется, осужденная уже странами Западной Европы, так называемая сенсорная депривация, когда человека держат в маленьких камерах, мало движений, мало света, мало… Глаз, например. Тесная камеры, что она дает? Глаз привыкает только к небольшим расстояниям. К большим расстояниям — уже не работает, атрофируется. Уже зрение у меня готово. Хотя в законе написано, что при отбытии наказания не должно, как говорится… То же самое по всем. Я могу на эту тему целый час рассказывать.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Давайте мы расскажем, что такое колония-поселение, в которой Вы находились большую часть времени, и колония общего режима, в которую Вас, по решению суда, должны были бы перевести, если бы срок продлили. Виктор Ишуков, пожалуйста, расскажите, что такое колония-поселение в Тагиле, ИК–13, как это выглядит?
В. ИШУКОВ: Колония-поселение ФГУ ИК–13, правильно она называется, находится на территории исправительной колонии № 13 города Нижнего Тагила. То есть эта территория колонии-поселения состоит из общежития и локальной зоны, по периметру натянута колючая проволока. И не смотря на то, что по закону, по законодательству, лица, которые осуждены к режиму колонии-поселения, должны содержаться без охраны, тем не менее, «колючка» натянута и забор достаточно высокий. Это нельзя назвать надзором, который положен по уголовно-исполнительному кодексу. Кроме того, на территории колонии-поселения существует штрафной изолятор. Это вообще отдельная история.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: В котором сидел Михаил Иванович.
В. ИШУКОВ: Там сидел Михаил Иванович, там сидел я. Многие через это прошли. Практически… Очень маленькая камера. Буквально полтора или два квадратных метра. Зимой стены покрываются толстым слоем льда, просто-напросто льда. Отопление там не налажено. Там не налажена нормальная вентиляция. То есть летом жарком, зимой холодно. Это ужасные, античеловеческие условия. Более того, в 2006 года, когда Михаила Ивановича водворили в штрафной изолятор за то, что якобы он ругался с врачом ИК–13, мне осужденный рассказывал, который приносил ему пищу туда, он мне говорил, что Михаил Иванович сидит в ледяной камере, на стенах у него намерз лед, он там не снимает верхнюю одежду, ходит в курке, в шапке. Разве можно так поступать с человеком в цивилизованной стране?
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Виктор, ну, все-таки эти условия наверняка лучше чем то, что могло быть в колонии общего режима? Поэтому, в общем, и старались продлить вот этот срок, для того чтобы не перевели все-таки Михаила Ивановича в колонию общего режима, как-то растянуть до 30-го ноября, дождаться этого дня, да, ведь?
В. ИШУКОВ: Ну, конечно, конечно, безусловно. Я сам был переведен в колонию общего режима незадолго до окончания срока. Ну, то есть мне довелось пройти определенный путь такой, который мог ожидать Михаила Ивановича.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Насколько были бы другие условия жестче?
В. ИШУКОВ: Да. То есть, конечно, условия намного жестче. Во-первых, есть такая процедура, называется она «карантин» — 14 дней. Лиц пребывших в колонию помещают в штрафной изолятор на охраняемой территории, Где содержат, ну, примерно сутки. После чего начинается личный досмотр вещей, и перевод в «карантин». «Карантин» — значит, эта процедура выглядит следующим образом. От двери штрафного изолятора до помещения «карантина» выстраиваются члены секции дисциплины и порядка — осужденные лояльные к администрации. В руках у многих имеются деревянные биты, под бейсбольные сделанные в токарке, и вот люди, которые приехали этапом, ночью, не спавшие, с вещами, одетые кое-как бегут бегом через этот коридор, и их в это время избивают — руками, ногами, палками. То есть это реальность. После этого эта команда, которая прибыла в колонию, через всю зону, не смотря на погоду, полураздетая идет в баню. Мне самому довелось идти по зоне в 30-градусный мороз в январе месяце 2007, находясь в спортивном трико и в футболке с коротким рукавом, больше на мне ничего не было. Если это у нас цивилизованное государство — сомневаюсь.
Л. РАЗДЬЯКОНОВА: Ну, хорошо, что Вы вышли.
В. ИШУКОВ: Ну, вышел.
Продолжение:
http://tapirr.livejournal.com/1023815.ht