...решил выложить.
Это так, левой пяткой. На конкурс "Путешествие по России осенью 1917 года". Решил выложить уже написанное.
=======
Это была странная осень, на фронте было довольно спокойно – и совершенно иная страна была за нашими спинами. Газеты приходили, завернутыми в слухи – и слухи эти были смутными, непонятными, но не предвещающими ничего хорошего. На политику все плюнули уже давно – сам чорт ногу сломает во всех этих эс-эрах, кадэтах и прочих анархистах с марксистами. Мне, чуть более года назад выпустившемуся из Александровского военного училища в полк – было совершенно не до того. Да, прошлым летом голова была забита дурацкими месчтаниями о подвигах, моем портрете в «Ниве» - но, упаси Бог, не в черной рамочке!.. А потом были реалии, проливные промозглые дожди Западного фронта, частые перестрелки, редкие вылазки, дурацкое ранение в плечо и Георгиевское оружие, врученное в одно утро под серым шинельного цвета небом, походя, уставшим Великим Князем. И портрет в «Ниве». Маленький, еле заметный среди других – на страничке «Герои войны».

- Александр, спать изволите?
Кажется, я действительно уснул над своим дневником. Милейший полковник Дуборинский вежливо тряс меня за плечо. Он был дежурным офицером по полку уже третьи сутки кряду и совершенно потерял привычный вид фронтового щеголя.
- Поручик Высокогорский, «папа» срочно требует Вас в штаб полка.
Поручик Александр Высокогорский – это, если Вы еще не поняли – я. С началом Великой войны мой отец, Царствие ему небесное, генерал-лейтенант Людвиг фон Хальтенберг, в патриотическом порыве подал прошение на имя Государя – и семейство наше в одночасье стало Высокогорскими. Ну а «Папой» мы в общении между собой за глаза именовали грозного Николая Михайловича Вецкого, всю жизнь прослужившего в N-цах и поднявшегося от простого субалтерна до командира полка. После Рождества прошел шепоток, что вот-вот «папа» станет «беспросветным» - но то ли его неуживчивый и прямой характер был тому причиной, то ли февральские беспорядки и последующая неразбериха – но он так и остался на полку.

- Садитесь, поручик.
В штабном блиндаже было натоплено так, что было тяжело дышать – воздух был горячий и влажный, с привкусом болота и гниющего дерева. Вецкой сидел на сундучке, спиною к двери и подкидывал дрова в буржуйку. Я снял фуражку и рукавом шинели вытер мгновенно выступивший пот.
- Да снимите Вы шинель, Саша. Так и заболеть недолго. Мне-то греться нужно – ревматизм, знаете ли. – «Папа» приподнялся и поплотнее запахнул офицерское пальто. Помолчали.
- Саша… - Вецкой обернулся и стало понятно, что он тяжело болен – лицо осунувшееся, землистое, с совершенно приклеенными усами и неестествено яркими, живыми глазами. – Саша, война закончена…
- Николай Михайлович, что вы говорите такое! Война идет, вон, в Румынии бои идут вовсю… Вам с ревматизмом надо в госпиталь… - неловко закончил я.
Вецкой вздохнул, отвернулся, ссутулился и стал похож на серый суконный валун у буржуйки. Еле видно было, что этот валун дышит.

- Саша, это не горячечный бред. То, что сейчас происходит в России… Ничем хорошим не кончится. У нас, слава Богу – полковник перекрестился на висящий в углу образ – с полковым комитетом проблем нет, чужих людей не пускают. Украинцы у нас крепкие – только позавидовать можно. А вот в соседних полках – знаешь, что творится? В спину стреляют. По ночам режут. Не думаю, что наша идиллия продлится еще хотя бы месяц… - Вецкой подбросил дрова в печку, от нее пахнуло новым жаром, смоляное полено щелкнуло и уголек приземлился на полу моей шинели.