«В пору моей юности, в начале 80-х, хорошим тоном было любить „раннего“ Маяковского, а от „позднего“ — эдак с оттенком сокрушенного подросткового максимализма воротить нос. Оно и понятно — „Хорошо!“ и „Владимир Ильич Ленин“ по школьной программе требовалось знать наизусть чуть ли не целиком; навязшие в зубах цитаты звучали с трибун, красовались на улицах, преследовали по радио. Официальный культ отвращал. Хотелось чего-то, что не сливалось бы с окружающим постылым фоном,— любви к дальнему, по формуле Ницше, а не к ближнему. „Ранний“ Маяковский и был таким разрешенным дальним. Сегодня поздние вещи Маяковского, в том числе идеологически неортодоксальные, чтобы не сказать субверсивные — „Четвертый“ или „Пятый Интернационал“, отыскать которые можно было только в ПСС (в „Избранное“ их предусмотрительно не включали) — отдалились настолько, что кажутся циклопическими постройками инопланетной цивилизации: они дальше от нас, чем римский водопровод, чем зиккураты Междуречья. Ранние же, напротив, приблизились на опасное расстояние. Но где опасность, там и спасение, как сказал другой поэт, знавший толк в древнегреческой трагедии».