| Три рецензии на «Зеленый гребень» |
[Sep. 2nd, 2014|09:38 am] |
(Из «Воздуха» № 1’2014)
Лев Оборин. Зелёный гребень. — NY: Ailuros Publishing, 2013. — 75 с.
Во втором сборнике Льва Оборина уже намеченные в предыдущей книге «Мауна-Кеа» экзистенциальная проблематика и несколько игривая «критика поэтического языка» обогащаются всё больше занимающей автора гражданской лирикой (в случае Оборина — несмотря на множество гротескных деталей, подчас весьма рискованных, — представленной в более или менее привычном изводе). Оборин внимателен к мельчайшим деталям окружающего мира и, в то же время, способен работать «широкими мазками», обращаясь к поэтической сатире и прибегая к чёрному юмору. При этом поэт ведёт интенсивный диалог с авторами-ровесниками, чьи поэтики от него довольно далеки: так возникают образы расколотого мира, внимание к историческим сюжетам и т. д. Мир, создаваемый этими стихами, «телеологичен»: его обитатели живут с осознанием конечных целей, придающих жизни смысл.
я говорю вам вы можете / управлять с помощью слов / простыми приёмами / хотели которыми / освобождать с помощью слов / у вас остаётся выбор / этот выбор не нов / манипулировать или / освобождать с помощью слов // вы говорите: но сам-то вы / управляете с помощью слов // да, это моя работа / я один из врунов
Денис Ларионов
Очень «конкретные» стихи. «Конкретные» и потому, что изображают вполне определённого субъекта, существующего в точно определённых ситуациях (театральный разъезд, учёба в вузе, толчея в метро, скупая писательская жизнь на даче, протестная среда...). И потому, что очевидна политическая подоплёка высказывания: у читателя не вызывает вопроса постоянно возникающее «мы» — эти стихи хотят и ищут внутреннего знакомства, общности. Поэзия эпохи Болотной и после неё. «Конкретные», видимо, и по тому, насколько здесь важен опыт Яна Сатуновского, Игоря Холина (Всеволода Некрасова?). Отстранённость, скорее регистрация ощущений, чем вовлечение и вчуствование, ярая ирония. Уже хорошо нам знакомое поэтическое говорение из места, в котором поэзия невозможна: возвышенному вход закрыт, закрыт («herzlich verboten» ему сюда), и вот уже вроде и мелькнёт порой что-нибудь вроде «вот расцвёл шиповник» — ан нет, сразу же далее «помнишь, был сироп?» Не в последнюю очередь девальвация слова вырастает из этого помнишь, или, скорее уж, из «помнишь, но не знаешь». Интимное подначивание этого помнишь (т. е. мы-то с тобой одни и помним, как всё было «там» и «тогда») одновременно сигнализирует, что опыт-то сам по себе вытеснен, остался лишь знак этого опыта: «не более чем помнишь». Культура разреженна и отчуждена, русская классическая литература не более чем набор невнятных сюжетов.
непонятно может надо / разве спрятаться на марс / от грядущего джихада / против горя от ума // брезговать любою связью / кроме сочленений крыл / и потом напишут вязью / тише ехал дальше был // Дети! те, кто хочет выжить, / прочитайте много книжек.
Иван Соколов
«...Сижу в лесу / в избе сижу...» — описание заброшенной избы, глухого деревенского дома, невольно отсылает нас к хармсовой (из «Елизаветы Бам») избушке, где непонятно почему горит лампа. Кто же её зажигает? «Никто. Она горит сама». И далее следует закономерное: «Но ведь такого не бывает». А вот и бывает! Почему? Потому что в мире много необъяснимого... Поэзия Льва Оборина не ставит вопросов и — соответственно — не ищет ответов, это — я бы сказала — поэзия констатации всех объяснимостей и необъяснимостей. И это — конечно — во многом правильная позиция, она позволяет избежать страстности обличителя (или воспевателя). Обязан ли поэт являться тем самым некрасовским «гражданином»? Наиболее интересные образцы современной поэзии отвечают: нет, достаточно просто смотреть и видеть, не обязательно (и лучше всего и не нужно) непременно оценивать... Подобно хармсовой непонятной лампе, в глухой «избе» Льва Оборина работает «ноутбучная батарея», оберегаемая, лелеемая; ноутбук становится символом творчества, таким же простым и ясным, каким некогда было гусиное перо; и говорится о творчестве «в глухой избе», заполненной скудной едой — брусникой и грибами, просто, без тени пафоса. Ноутбук так же естественен в «избе», как почерневшие брёвна и низка грибов. Творчество как «мастерство фигурного стекла»: лирический герой берётся за это ремесло-мастерство; вот уже и зазвучал «клад», и «синева мерцала и влекла», но... предсказуемого восторга, некоторого «Ай да Пушкин...» не будет, потому что «плотный воздух перевесил» — некая реальность препятствует тому самому «восторгу», отменяет его... Что это за реальность?.. Стихи Льва Оборина мне сначала захотелось определить как «лирические миниатюры», но само слово «миниатюра» отсылает к «картинке». Однако короткие ёмкие стихотворения Оборина — отнюдь не «картинки», а сгустки размышлений. Тем любопытней, когда вдруг появляется как раз таки «картинка», эскиз, зарисовка. И вот она — простая и вроде бы совсем понятная — очень хорошо показывающая, почему окружающий лирического героя «плотный воздух» не даёт проявиться восторгу «фигурного стекла»:
Он в первом этаже живёт / в окно под вечер / вываливает свой живот / башку и плечи // Он смотрит на людей и курит / и из-за дыма / он близоруко веки щурит / на тех кто мимо // Когда я прихожу с работы / усталый на закате дня / в окне глаза мордоворота / всегда приветствуют меня
Это стихотворение в сборнике Льва Оборина представляется мне едва ли не программным. Здесь — опять же и опять же — нет ни осуждения, ни возмущения. Просто и спокойно опровергнута, опрокинута известная и казавшаяся чуть ли не вечной концепция «простого человека» как носителя самых что ни на есть возвышенных ценностей. Позиция лирического героя Льва Оборина соотносится с позицией интеллектуала Виктора Александровича, героя замечательной пьесы Максима Курочкина «Мой мастер»: «Слушай ты, народ, я перед тобой ни в чём не виноват!». И что же осталось? Что возможно сказать? Времена страстных поисков некоей истины ушли в далёкое прошлое, туда, где «Аристотель Платона борол...»; отгремели чудеса и открытия. Остаётся нечто незыблемое, и оно — культура-литература, «чтение Бодрийяра» в бесконечно-вечной электричке, «сверхтекучей, как дерьмо». И тут-то и возникают вечные вопросы человеческие поэтические. Кто я? Что есть я? Что нужно «для решений обо мне» и о культуре и об эпохе? И возникает ответ, и ответ этот — открытый вопрос:
Стыдно повторять такое — или / не прошёл за этим век, / или мы и книг не выносили / из родительских библиотек?..
Фаина Гримберг |
|
|