: Фотограф
Нос у нее был острый. Такой острый, что, казалось, она могла им, как Буратино, проткнуть обшивку кресла, штору, а может быть, и какой-нибудь холст с нарисованным очагом.
На носу теснились, толкая друг друга, ослепительно рыжие веснушки. Они сталкивали менее проворных на щеки, на переносицу, а несколько особенно неуживчивых вынуждены были перебраться на выселки – на высокий крутой берег лба. Они занавешивались жиденькой желтой челкой. Обмылки вихотки были завязаны на затылке в хвост.
Длинным носом – ноздри подвижные, как у зверька – Ленка как будто протыкала каждого, и затем уже привычным движением сноровисто и легко вскидывала к переносице тяжелый фотоаппарат, который всегда носила через плечо.
Фотоаппарат был абсолютно новый.
Он блестел на солнце таинственными черными кнопками и едва заметными, но оттого не менее таинственными рычажками. Когда она давила на миг побелевшим пальцем крупную кнопку, широкий объектив в колодезной своей глубине спирально сокращался, и на флешку оседал еще один цифровой оттиск с быстротекущей реальности.
На фотоаппарат во все голубые глаза глядел мужичок лет четырех, одной ладонью он уцепился за поручень узкой смотровой площадки «Метеора», другую в самозабвенном восторге созерцания сунул почти целиком в рот. По пухлой руке его, размывая ложный загар, бежала, посверкивая, дорожка слюны. На локте она обрывалась в тоненький волосок, что перебрасывался на футболку.
Мать путешественника придерживала сонным рукавом большой туго набитый клетчатый китайский тюк. Она плыла по волнам дремы, то выныривая, то погружаясь, рука ее то и дело соскальзывала, и, вновь встрепенувшись, как крыло белой птицы, твердо бралась за лямку, чтобы через минуту снова обессилить.
Двое парней с крепкими бугристыми черепами и красными крабами грубых, больших рук перекидывались в карты – с трудом отсоединяли от колоды, для таких тонких операций их клешни были мало приспособлены. Один водрузил на коротко стриженную макушку, прямо над козырьком любовно отрощенной щетки-челки, зеркальные очки. Они отсвечивали на солнце ядовито-зеленым. У другого в распахе рубашки блестел золотой крестик на крупнозернистой цепочке. Третий крутил на запястье тяжелый браслет часового механизма, который сподручнее было бы повесить на стену, чем носить. Его нагрудный карман оттопыривался тоже очень большим, почти старинным сотовым телефоном.
Слева девчонка, совершенно не обращая внимания ни на пацанов, ни, уж тем более, на Ленку, грызла семечки, сорила лузгой. Она доставала новую пригоршню из косметички, расшитой блестками, рассыпавшей мелкие брызги солнечных зайчат, и несла по одной ко рту, зажав короткими пальцами, на ногтях еще не до конца облупился красный лак.
Голый живот под короткой майкой слегка, приятной глазу округлостью навесился над ремнем джинсов.
Старушка в платке, облаченная не по летней погоде в видавшую виды фуфайку, старательно подлатанную шерстяную юбку, обутая почему-то в калоши на босу ногу, шелестела полиэтиленовыми пакетами, разыскивая запропастившуюся вещь. На пакете корчился тонкий профиль женщины в шляпке, трепетало перо и волновалась надпись латинскими буквами: «Марианна».
Плотный мужчина закрыл от ветра полой пиджака сигарету, чиркал зажигалкой, прикуривал. Он пригибал голову, и на красной, в пупырышках, шее синела затейливая татуировка, выполненная самодеятельным мастером – два вензеля, «Н» и «Т», сплетались причудливой вязью, во всяческие виньетки были трудолюбиво врисованы кинжалы, мечи, винтовки и, наверное, еще какие-то виды холодного и огнестрельного оружия – курильщик пыхнул сизым клубом дыма, выпрямился, и татуировка скользнула в ворот, махнув хвостом, как ящерица.
Ленка-фотограф, независимо щурясь, смотрела поверх голов. Все, кто не спал, озирались по сторонам, глядели на изрезанные ветром скалы над Ангарой, на ее ровный, мощный, спокойный синий простор, на взбитые кудри высоких кучевых облаков, чуть ниже которых, вторым слоем, проплывали разреженные клочки, словно за горизонтом небесный пастух стриг овец.
От Прибойного до Карахуна, от Подволочной до Карды попадались взгляду стада тощеватых коров на поросших зеленью склонах, одинокий навес над сеном на краю покоса, лодка на каменистом берегу, витая веревка дыма над костром, тянущаяся на небо. Где-то плотили лес, где-то отдыхали на берегу, где-то ставили сети или так, спининговали. Мальчишки удили рыбу короткими удочками – дергалками.
Если идти к Иркутску, кажется, Ангара несколько раз меняет свою ширину. Однообразно зубчатые хвойные берега то приближаются, то удаляются, обнимая заливы, вынося косы, разворачиваясь у причалов. Из отставших от плотов лесин волны набивают плавучие острова. Но в конце концов река тем уже, чем ближе к истоку – у нее впадает много речушек и ручьев, пока она бежит, вырываясь от Байкала, по легенде, от сурового отца, к красавцу-Енисею. Она все ширится, ширится по пути, пока, обманутая, не впадает в Братское море…
Ленке уже наскучило повторение величественных, но схожих периодов: Аталанка – Аносово, Ключи – Шарыгай, а ведь предстояли еще Усть-Уда – Балаганск, Свирск – Усолье…
Ленка ждала, когда она поедет туда, где увидит удивительных людей, удивительные места, где будет очень много того, что хочется сфотографировать. Она не знала точно, чего именно.
Старушка наконец отшелестелась, нашла в пакете неизвестной Марианны морщинистое печеное яблоко, и стала, причмокивая, пристально жевать его, нацеливая в самую сердцевину острый осколок зуба.
Ленка стояла почти у самой кромки воды, глядела на белые кнехты, на канаты, на волны, деревья, облака. Она ощущала в руке холод гладкого металлического поручня и сильное дыхание Ангары на лице. Хотела в Египет. В Шарм-Эль-Шейх.
И немного – в Москву.
Нос у нее был острый. Такой острый, что, казалось, она могла им, как Буратино, проткнуть обшивку кресла, штору, а может быть, и какой-нибудь холст с нарисованным очагом.
На носу теснились, толкая друг друга, ослепительно рыжие веснушки. Они сталкивали менее проворных на щеки, на переносицу, а несколько особенно неуживчивых вынуждены были перебраться на выселки – на высокий крутой берег лба. Они занавешивались жиденькой желтой челкой. Обмылки вихотки были завязаны на затылке в хвост.
Длинным носом – ноздри подвижные, как у зверька – Ленка как будто протыкала каждого, и затем уже привычным движением сноровисто и легко вскидывала к переносице тяжелый фотоаппарат, который всегда носила через плечо.
Фотоаппарат был абсолютно новый.
Он блестел на солнце таинственными черными кнопками и едва заметными, но оттого не менее таинственными рычажками. Когда она давила на миг побелевшим пальцем крупную кнопку, широкий объектив в колодезной своей глубине спирально сокращался, и на флешку оседал еще один цифровой оттиск с быстротекущей реальности.
На фотоаппарат во все голубые глаза глядел мужичок лет четырех, одной ладонью он уцепился за поручень узкой смотровой площадки «Метеора», другую в самозабвенном восторге созерцания сунул почти целиком в рот. По пухлой руке его, размывая ложный загар, бежала, посверкивая, дорожка слюны. На локте она обрывалась в тоненький волосок, что перебрасывался на футболку.
Мать путешественника придерживала сонным рукавом большой туго набитый клетчатый китайский тюк. Она плыла по волнам дремы, то выныривая, то погружаясь, рука ее то и дело соскальзывала, и, вновь встрепенувшись, как крыло белой птицы, твердо бралась за лямку, чтобы через минуту снова обессилить.
Двое парней с крепкими бугристыми черепами и красными крабами грубых, больших рук перекидывались в карты – с трудом отсоединяли от колоды, для таких тонких операций их клешни были мало приспособлены. Один водрузил на коротко стриженную макушку, прямо над козырьком любовно отрощенной щетки-челки, зеркальные очки. Они отсвечивали на солнце ядовито-зеленым. У другого в распахе рубашки блестел золотой крестик на крупнозернистой цепочке. Третий крутил на запястье тяжелый браслет часового механизма, который сподручнее было бы повесить на стену, чем носить. Его нагрудный карман оттопыривался тоже очень большим, почти старинным сотовым телефоном.
Слева девчонка, совершенно не обращая внимания ни на пацанов, ни, уж тем более, на Ленку, грызла семечки, сорила лузгой. Она доставала новую пригоршню из косметички, расшитой блестками, рассыпавшей мелкие брызги солнечных зайчат, и несла по одной ко рту, зажав короткими пальцами, на ногтях еще не до конца облупился красный лак.
Голый живот под короткой майкой слегка, приятной глазу округлостью навесился над ремнем джинсов.
Старушка в платке, облаченная не по летней погоде в видавшую виды фуфайку, старательно подлатанную шерстяную юбку, обутая почему-то в калоши на босу ногу, шелестела полиэтиленовыми пакетами, разыскивая запропастившуюся вещь. На пакете корчился тонкий профиль женщины в шляпке, трепетало перо и волновалась надпись латинскими буквами: «Марианна».
Плотный мужчина закрыл от ветра полой пиджака сигарету, чиркал зажигалкой, прикуривал. Он пригибал голову, и на красной, в пупырышках, шее синела затейливая татуировка, выполненная самодеятельным мастером – два вензеля, «Н» и «Т», сплетались причудливой вязью, во всяческие виньетки были трудолюбиво врисованы кинжалы, мечи, винтовки и, наверное, еще какие-то виды холодного и огнестрельного оружия – курильщик пыхнул сизым клубом дыма, выпрямился, и татуировка скользнула в ворот, махнув хвостом, как ящерица.
Ленка-фотограф, независимо щурясь, смотрела поверх голов. Все, кто не спал, озирались по сторонам, глядели на изрезанные ветром скалы над Ангарой, на ее ровный, мощный, спокойный синий простор, на взбитые кудри высоких кучевых облаков, чуть ниже которых, вторым слоем, проплывали разреженные клочки, словно за горизонтом небесный пастух стриг овец.
От Прибойного до Карахуна, от Подволочной до Карды попадались взгляду стада тощеватых коров на поросших зеленью склонах, одинокий навес над сеном на краю покоса, лодка на каменистом берегу, витая веревка дыма над костром, тянущаяся на небо. Где-то плотили лес, где-то отдыхали на берегу, где-то ставили сети или так, спининговали. Мальчишки удили рыбу короткими удочками – дергалками.
Если идти к Иркутску, кажется, Ангара несколько раз меняет свою ширину. Однообразно зубчатые хвойные берега то приближаются, то удаляются, обнимая заливы, вынося косы, разворачиваясь у причалов. Из отставших от плотов лесин волны набивают плавучие острова. Но в конце концов река тем уже, чем ближе к истоку – у нее впадает много речушек и ручьев, пока она бежит, вырываясь от Байкала, по легенде, от сурового отца, к красавцу-Енисею. Она все ширится, ширится по пути, пока, обманутая, не впадает в Братское море…
Ленке уже наскучило повторение величественных, но схожих периодов: Аталанка – Аносово, Ключи – Шарыгай, а ведь предстояли еще Усть-Уда – Балаганск, Свирск – Усолье…
Ленка ждала, когда она поедет туда, где увидит удивительных людей, удивительные места, где будет очень много того, что хочется сфотографировать. Она не знала точно, чего именно.
Старушка наконец отшелестелась, нашла в пакете неизвестной Марианны морщинистое печеное яблоко, и стала, причмокивая, пристально жевать его, нацеливая в самую сердцевину острый осколок зуба.
Ленка стояла почти у самой кромки воды, глядела на белые кнехты, на канаты, на волны, деревья, облака. Она ощущала в руке холод гладкого металлического поручня и сильное дыхание Ангары на лице. Хотела в Египет. В Шарм-Эль-Шейх.
И немного – в Москву.