Копиручет Однажды он поразил меня утверждением, что среди ученых процент дураков значительно выше среднего. "Почему?" - спросил я. - "Потому что природная ограниченность интеллекта усугубляется узостью научной специализации".
* * *
Видимость научной строгости в гуманитарных предметах создавалась исключительно жесткими формальными определениями и классификациями, без которых все рассыпалось. Многие формулы были священными. До XIX съезда партии основщики (преподаватели основ марксизма) задавали, например, такой вопрос: "Как стоит Советская власть?" Единственно правильным ответом было: "Как утес" (так сказал на каком-то съезде Сталин). А после XIX съезда такой ответ означал бы твердую двойку, потому что "утес" превратился в мировую социалистическую систему. Моему другу Аполлону Давидсону, круглому отличнику, на госэкзамене в 1953 г. попался вопрос "Три источника силы и могущества нашей партии по докладу Маленкова на XIX съезде партии". Он отболтал все, как надо, но получил тройку, потому что важна была именно священная троица. В это время я был связан с "Вопросами философии" и спросил кого-то из тех, кто этот доклад сочинял, - естественно, они тоже этого не знали.
* * *
Впрочем, отсидеться за старыми фолиантами от социальных бурь было невозможно. К концу моего аспирантского срока началась кампания против космополитизма, в институте пошли разговоры: "Зачем поднимать какого-то англичанина?" Перетрусившие члены кафедры стали критиковать меня за идеализацию Мильтона, дескать, "революционность его была относительна, а буржуазная ограниченность - абсолютна" (дословная цитата одной очень умной женщины). Я, конечно, понимал, что это чушь. Тем не менее пришлось с серьезным видом доказывать, что Мильтон, при всем его величии, "не дозрел" до идеи диктатуры пролетариата и до исторического материализма, а для характеристики "реакционной буржуазной историографии" заимствовать слова из энгельсовского "Анти-Дюринга"; что-что, а браниться основоположники умели...
* * *
Впрочем, диссертация не занимала меня целиком. Меня тянуло к более общим, философским вопросам. Не сказав никому ни слова, я сдал на юридическом факультете ЛГУ второй кандидатский минимум - по теории государства и права и истории политических учений. Когда об этом узнали на кафедре, меня осудили, хотя никаких претензий к моей основной работе не было. Я не стал спорить, но тут же сдал на кафедре Киселева третий минимум, по философии, а затем представил вторую кандидатскую диссертацию, об этических воззрениях Чернышевского. Способность игнорировать критику, которая кажется мне неосновательной, - мое постоянное положительное свойство.
* * *
Комсомольской карьеры я делать не собирался, с моей фамилией это было бы невозможно. Но человеческая обстановка в райкоме была приятной и веселой, всем старались помочь, чем могли. Даром что мой однокурсник Александр Филиппов, который, собственно, и привел меня в райком, где был сначала вторым, а затем первым секретарем, позже стал самым страшным секретарем ленинградского обкома партии по пропаганде за весь послевоенный период (в то время в Ленинграде делали купюры даже в официально одобренных Москвой итальянских фильмах, вроде "Рокко и его братьев", а в советских посольствах появился термин "филипповщина").
* * *
Дочь академика и вдова академика, помимо чисто исторических сведений, она рассказала мне замечательные вещи о дореволюционной жизни, как все тогда ездили отдыхать за границу, где все было неизмеримо лучше и дешевле, чем в России (например, в Крыму). А второй оппонент, декан истфака Пединститута имени Покровского Моисей Александрович Коган (1907-1982), удивительно красивый и остроумный человек (кстати, родной отец Юрия Левады), вообще был кладезем премудрости.
Воспоминания И.С.Кона.