мать моей мамы, моя бабушка - ульяна, родом из города таращи,
тоесть - украинка, из семьи гриневичей. вышла она замуж за некоего корендовича,
и родила ему трое детей. потом, как положено в начале тридцатых,
ее мужа застрелили за синюю кровь, детей отправили в приюты, а ее - на зону.
там она и приглянулась (красавицей была) моему дедушке - абдулла хамидову, узбеку,
и родила она ему еще трое, из них младшая - моя мама, зинаида.
это в тридцать девятом. а в сорок втором абдуллу убили при сталинграде.
а бабушка с детьми так и остались на казахстане. голодали - как все.
бабушка работала на хлебозаводе и тайком таскала хлеб - передавала детям через забор -
так однажды мама обожгла себе всю ногу, упав на горячие угли, которые из завода выбрасывали -
она и споткнулась, уж очень к этому хлебу тянуло.
когда мама выросла, конечно - комсомолькой была -
поехала на стройку в темир-тау,
и там встретилась с отцом, молодым отставным лейтенантом.
он только что из зоны вышел - отсидел восемь месяцев,
морячок один из его подчиненных застрелился на учениях
и после отсидки - дрова пилил в горах - он уехал учится в ссср.
так зачиналось я.

ведь я помню как юноши в казармах дрожали
во время прошедшей войны рядом

ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ

ЗВЕРИНЕЦ


О, Сад, Сад!
Где железо подобно напоминающему братьям,
что они братья, и останавливающему кровопро-
литную схватку.
Где немцы ходят пить пиво.
А красотки продавать тело.
Где орлы сидят подобны вечности, означенной
сегодняшним, еще лишенным вечера, днем.
Где верблюд, чей высокий горб лишен всад-
ника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку
Китая.
Где олень лишь испуг, цветущий широким
камнем.
Где наряды людей баскующие.
Где люди ходят насупившись и сумные.
А немцы цветут здоровьем.
Где черный взор лебедя, который весь подо-
бен зиме, а черно-желтый клюв - осенней рощи-
це. - немного осторожен и недоверчив для него
самого.
Где синий красивейшина роняет долу хвост,
подобный видимой с Павдинского камня Сибири,
когда по золоту пала и зелени леса брошена
синяя сеть от облаков, и всё это разнообразно
оттенено от неровностей почвы.
Где у австралийских птиц хочется взять хвост
и, ударяя по струнам, воспеть подвиги русских.
Где мы сжимаем руку, как если бы в ней был
меч, и шепчем клятву: отстоять русскую породу
ценой жизни, ценой смерти, ценой всего.
Где обезьяны разнообразно злятся и выказы-
вают разнообразные концы туловища и, кроме
печальных и кротких, вечно раздражены присут-
ствием человека.
Где слоны, кривляясь, как кривляются во вре-
мя землетрясения горы, просят у ребенка поесть,
влагая древний смысл в правду: есть хоцца!
Поесть бы - и приседают, точно просят мило-
стыню.
Где медведи проворно влезают вверх и смо-
трят вниз, ожидая приказания сторожа.
Где нетопыри висят опрокинуто, подобно
сердцу современного русского.
Где грудь сокола напоминает перистые тучи
перед грозой.
Где низкая птица влачит за собой золотой
закат со всеми углями его пожара.
Где в лице тигра, обрамленном белой бородой
и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим
первого последователя пророка и читаем сущ-
ность ислама.
Где мы начинаем думать, что веры - затиха-
ющие струи волн, разбег которых - виды.
И что на свете потому так много зверей, что
они умеют по-разному видеть бога.
Где звери, устав рыкать, встают и смотрят
на небо.
Где живо напоминает мучения грешников
тюлень, с воплем носящийся по клетке.
Где смешные рыбокрылы заботятся друг о
друге с трогательностью старосветских помещи-
ков Гоголя.
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит,
чем груды прочтенных книг.
Сад.
Где орел жалуется на что-то, как усталый
жаловаться ребенок.
Где лайка растрачивает сибирский пыл, испол-
няя старинный обряд родовой вражды при виде
моющейся кошки.
Где козлы умоляют, продевая сквозь решетку
Раздвоенное копыто, и машут им, придавая гла-
зам самодовольное или веселое выражение, полу-
чив требуемое.
Где завысокая жирафа стоит и смотрит.
Где полдневный пушечный выстрел заставляет
орлов посмотреть на небо в ожидании грозы.
Где орлы падают с высоких насестов, как
кумиры во время землетрясения с храмов и крыш
зданий.
Где косматый, как девушка, орел смотрит на
небо, потом на лапу.
Где видим дерево-зверя в лице неподвижно
стоящего оленя.
Где орел сидит, повернувшись к людям шеей
и смотря в стену, держа крылья странно рас-
пущенными. Не кажется ли ему, что он парит
высоко над горами? Или он молится? Или ему
жарко?
Где лось целует сквозь изгородь плоскоро-
гого буйвола.
Где олени лижут холодное железо.
Где черный тюлень скачет по полу, опираясь
на длинные ласты, с движениями человека,
завязанного в мешок, и подобный чугунному
памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы
неудержимого веселья.
Где косматовласый Иванов вскакивает и бьет
лапой в железо, когда сторож называет его
"товарищ".
Где львы дремлют, опустив лица на лапы.
Где олени неустанно стучат об решетку
рогами и колотятся головой.
Где утки одной породы в сухой клетке поды-
Мают единодушный крик после короткого дождя,
точно служа благодарственный - имеет ли оно ноги
и клюв, - божеству молебен.

Где цесарки иногда звонкие сударыни с ого-
ленной и наглой шеей и пепельно-серебряным
телом, обшитые заказами у той же портнихи, кото-
рая обслуживает звездные ночи.
Где в малайском медведе я отказываюсь узнать
сосеверянина и вывожу на воду спрятавшегося
монгола, и мне хочется отомстить ему за Порт-
Артур.
Где волки выражают готовность и предан-
ность скошенными внимательно глазами.
Где, войдя в душную обитель, в которой
трудно быть долго, я осыпаем единодушным
"дюрьрак!" и кожурой семян праздных попугаев,
болтающих гладко.
Где толстый блестящий морж машет, как уста-
лая красавица, скользкой черной веерообраз-
ной ногой и после падает в воду, а когда
он вскатывается снова на помост, на его жир-
ном могучем теле показывается усатая, щети-
нистая, с гладким лбом голова Ницше.
Где челюсть у белой высокой черноглазой
ламы, и у плоскорогого низкого буйвола, и у
прочих жвачных движется ровно направо и на-
лево, как жизнь страны.
Где носорог носит в бело-красных глазах
неугасимую ярость низверженного царя и один
из всех зверей не скрывает своего презрения
к людям, как к восстанию рабов. И в нем при-
таился Иоанн Грозный.
Где чайки с длинным клювом и холодным го-
лубым, точно окруженным очками, оком, имеют вид
международных дельцов, чему мы находим подтвер-
ждение в прирожденном искусстве, с которым они
подхватывают на лету брошенную тюленям еду.
Где, вспоминая, что русские величали своих
искусных полководцев именем сокола, и вспо-
миная, что глаз казака, глубоко запавший под
заломленной бровью, и этой птицы - родича цар-
ственных птиц, - один и тот же, мы начинаем
знать, кто были учителя русских в военном
деле. О, сокола, побивающие грудью цапель!
И острый, протянутый кверху клюв ее! И бу-
лавка, на которую насекомых садит редко носи-
тель чести, верности и долга!
Где красная, стоящая на лапчатых ногах утка
заставляет вспомнить о черепах тех павших за
родину русских, в костяках которых ее предки
вили гнезда.
Где в золотистую чуприну птиц одного вида
вложен огонь той силы, какая свойственна лишь
давшим обет безбрачия.
Где Россия произносит имя казака, как орел
клекот.
Где слоны забыли свои трубные крики и
издают крик, точно жалуются на расстройство.
Может быть, видя нас слишком ничтожными, они
начинают находить признаком хорошего вкуса
издавать ничтожные звуки? Не знаю. О, серые
морщинистые горы! Покрытые лишаями и травами в
ущельях!
Где в зверях погибают какие-то прекрасные
возможности, как вписанное в часослов "Слово
о полку Игореве" во время пожара Москвы.