| 7:01p |
Земного - здесь простыл и след
(Лишь цвет цветов), здесь божий свет
Пчелой сбирает с высоты
Лучи небесной красоты.
Земного - здесь пропал и звук
(Лишь сердца стук), здесь лес и луг
Иною - тише тишины -
Мелодией оглашены,
Той музыкой морского дна,
Что раковинам раздана...
Ах! на земле иначе. - Там
Мы можем только по цветам
Гадать о Красоте, мечтам
Вослед, летя за ней, - куда?
Ответь, звезда!
Об эту пору счастлива Незейя -
Ее планета дремлет, пламенея
Под четырьмя светилами небес, -
Оазис чуда посреди чудес.
Но прочь - прочь - прочь, над океаном света,
Душа - Незейя, крыльями одета,
Над гроздьями созвездий мировых
(Они как волны; пенны гребни их),
Велению божественному внемля,
Пускалась в путь, спускалась к нам, на землю.
Так было раньше... А теперь она
Уснула или грезила без сна
И без движенья - на планете странной
Учетверенным солнцем осиянна.
Избранница на высших эмпиреях
(Где Красота предстала на заре их,
Мерцая, словно жемчуг в волосах
Влюбленной девы, в звездных небесах
И на Ахайю бросив свет Селены)
Взирала восхищенно в даль вселенной.
Раскинулись куртины облаков
У ног ее - весь этот мир таков:
Прекрасен, но прозрачен, чтоб напрасно
Всего не застить, что равнопрекрасно, -
Цветной туман, цветных туманов шторм,
В котором исчезает косность форм.
Владычица упала на колени
На ложе трав, в прелестное цветенье
Левкадских лилий, легкою главой
Качавших над гордячкой страстной той,
Что смертного мятежно полюбила
И со скалы в бессмертие ступила.
А рядом цвел сефалик на стебле
Багровей, чем закаты на земле,
И тот цветок, что дерзко «требизонтом»
Зовем (он за небесным горизонтом
Возрос на самой пышной из планет);
Его хмельной, медовый, дивный цвет
(Известный древним, нектар благовонный),
От благости небесной отлученный
За то, что он сулит восторг во зле, -
Цветет, в изгнанье жалком, на земле,
Где, жаля и желая, в забытьи
Над ним кружатся пьяные рои,
А сам он, брошен пчелам на потребу,
Стеблями и корнями рвется к небу.
Как падший ангел, голову клонит
(Забытый, хоть позор и не забыт)
И горькой умывается росою,
Блистая обесчещенной красою.
Цвели никанты, дневный аромат
Ночным превозмогая во сто крат,
И клитии - подсолнечники наши -
Под солнцами, одно другого краше,
И те цветы, чья скоро гибнет прелесть,
С надеждою на небо засмотрелись:
Они туда в июле полетят,
И опустеет королевский сад.
И лотос, над разливом бурной Роны
Подъемлющий свой стебель непреклонно,
Цветок Нелумбо, Гангом порожден
(А в нем самом родился Купидон),
Пурпурное благоуханье Занте!
Isola d'oro! Fior di Levante!
Цветы, цветы! чисты их голоса
И запахи восходят в небеса.
О великий Аллах!
Ты с высот высоты
Видишь горе и страх
В красоте красоты!
Где лазурный шатер
Гложут звезд пламена -
Там твой вечный дозор,
Страж на все времена -
В окруженье комет,
Из сияния в синь
До скончания лет
Низведенных рабынь,
Осужденных нести
Меж недвижных огней
В нарастании скорости
Факел скорби своей. -
Вечность - только в предчувствии
Нам дарованный срок -
Твоего соприсутствия
Неизменный залог.
В том и радость, Незейя,
В том великая весть:
Ибо, в вечности рея,
Вечность - ведаешь - есть!
Так ты судишь, Аллах.
И звезда одиноко
В путь пустилась в мирах
К свету божьего ока.
Разум был вознесен!
Он один, величавый,
И державу и трон
Делит с богом по праву.
Ввысь, мой разум, взлети!
Стань, фантазия, птицей!
Мысли божьи прочти -
И воздается сторицей!
Петь кончила - и очи опустила,
И лилии к ланитам приложила,
Смущенная прихлынувшим огнем. -
Дрожали звезды перед Божеством.
Она ждала (робела, трепетала)
Речения, которое звучало
Сначала как молчание и свет, -
«Музыкой сфер» зовет его поэт.
Мы - в мире слов, но мир словесный наш -
Молчания великого мираж,
Лишь теням звуков или крыльям теней
Мы внемлем в мире подлинных видений.
Но ах! порой молчание прервет
Глас Господа, струящийся с высот, -
И красный вихрь охватит небосвод:
«Невидимо летит в потоках света
Под скудным солнцем скудная планета,
Божественный презревшая закон, -
За что сей мир в пучину погружен
Отчаянья, мучения, позора,
Изведал ужас пламени и мора,
Под скудным солнцем (так мой гнев велик)
Дано изведать людям смертный миг.
Но, властная и вечная, не надо
Пренебрегать и жителями ада;
С алмазных и хрустальных эмпирей
Ты с сестрами сойди в юдоль скорбей,
Даруйте людям свет иного края,
Как светлячки Сицилии сияя.
Божественные тайны разгласи!
Смиренье неземное принеси!
Свет истины моей! И стань пределом
Всем смелым и опорой - оробелым».
Душа очнулась в златотканый час.
(Как на земле! - Одна луна зажглась.
Мы, люди, однолюбы, одноверцы:
Единственная страсть сжимает сердце.)
И, как луна скользит из облаков,
Восстала с ложа замерших цветов
И обозрела сонный мир Незейя:
То не Земля была, а Теразея.
Гора над миром в пламени заката -
Такую лишь пастух узрел когда - то,
Очнувшись от нечаянного сна,
И прошептал (слепила вышина):
«Спасите, небеса, меня и стадо!» -
Плыла луны квадратная громада
Над той горой, бросая дикий блеск
На пик ее, а волн эфира плеск
Еще златился в ясный полдень ночи
При свете солнц, терявших полномочья.
На той горе в причудливом сиянье
Ряды виднелись мраморных колонн,
Меж них располагались изваянья,
И весь невозмутимый пантеон
Был в искрометных водах отражен.
Колоннами поддержанный помост
Сковали духи из падучих звезд,
Погибших, как злодей на эшафоте,
В рассеянном серебряном полете.
Сам храм - магнит лучей его держал -
Короной на помосте возлежал
И созерцал окна алмазным оком
Все, что творилось в космосе высоком.
Когда, казалось, блеск ослабевал,
Пылал огнем расплавленный металл
Метеоритов, но порою все же
Тревожный дух из сумеречной дрожи
Трепещущим крылом туманил свет...
Здесь целый мир: прекрасен он - и сед.
Здесь Красоты волшебная могила,
Здесь опочила вся земная сила,
Вся слава, вся надежда наша - лишь
Бездушный мрамор, мраком черных ниш
Одетый и навечно погребенный.
Руины и пожарища вселенной!
Обломки Персеполя, приговор
Гордыне вашей, Бальбек и Тадмор,
Величие, расцветшее в Гоморре. -
Исхода нет... О волны в Мертвом море!
Ночь летняя - час пиршества речей.
Эйракский звездочет и книгочей
Умел, внимая звездные порядки,
Расслышать их законы и загадки, -
Но чутче тем реченьям внемлет Тот,
Кто ниоткуда ничего не ждет,
И видит, наши вечности листая,
Как тьма нисходит - громкая, густая...
Но что это? все ближе, все слышнее,
Нежней свирели, звонких струн стройнее,
Звук... нарастанье... грянет... нарастет...
Незейя во дворце... скрипичный взлет.
От быстрого полета расплелась
Ее коса, ланиты заалели,
И лента, что вкруг стана обвилась,
Висит свободно на воздушном теле.
Она вступила в свой заветный зал
И замерла... Но свет не замирал,
Ее власы златистые лобзая
И звезды золотые в них вонзая.
В такие ночи шепчутся цветы
Друг с дружкою, и с листьями - листы,
Ручей с ручьем - все чище, все невинней,
При звездах - в рощах, под луной - в долине.
Но все, что полудух и дух почти,
До музыки не в силах дорасти -
Цветы, крыла, ручьи... Лишь дух единый
Внимал и вторил песне соловьиной:
В очарованных чащах
Под сенью ветвей,
Охраняющей спящих
От слепящих лучей, -
Искры истины! Те, что
Ночною порой
Сквозь сонные вежды
Звезду за звездой
Влекут с небосклона,
Чаруя, к очам,
Как взоры влюбленно
Внимающей вам,
Очнитесь, в эфирном
Своем бытии,
Веленьем всемирным,
Служанки мои!
Стряхните с душистых
Распущенных кос
След лобзаний росистых
И лобзающих рос
(Ведь любовь и лобзанья
Ниспошлют небеса,
Но покой и молчанье
Предпочтут небеса).
Поведите плечами,
Взмахните крылами -
Мешает роса
Взлететь в небеса.
От любви надо лики
Отвратить наконец:
В косах - легкие блики,
В сердце - тяжкий свинец!
Лигейя! Лигейя!
Музыка! Красота!
Темной гибелью вея,
Ты светла и чиста!
О, плакать ли станешь,
Упав на утес,
Иль в небе застынешь -
Ночной альбатрос:
Он дремлет над морем,
Раскинув крыла, -
Ты грезишь над миром,
Чиста и светла!
Лигейя! Покуда
Свет миров не померк,
Ты - певучее чудо,
Берущее верх
Над страхом, что гложет
Людей в забытьи...
Но кто ж приумножит
Напевы твои?
Не дождь ли, шумящий
Над спящей травой
Все чаще и чаще -
И вот - проливной?
Не рост ли растенья?
Цветенье ль цветов?
Ах! Подлинно пенье
Не струн, а миров!
Служанка, не надо!
Оставь свой напев
Для струй водопада,
Для шума дерев,
Для озера, сонно
Поющего в лад,
Для звезд, миллионы
Которых не спят,
Для диких цветов и
Лежащих без сна
В девичьем алькове
(Если в небе луна),
Беспокоясь, как пчелы...
Где вереск сырой,
Где тихие долы, -
Там, верная, пой!
Ведь люди, что дышат
Легко в забытьи,
Уснули, чтоб слышать
Напевы твои,
Ведь ночью иного
Не ждет небосвод -
Ни ласковей слова,
Ни мягче забот,
Ведь ангелы встанут
В хладном блеске луны,
Лишь только настанут
Чары, песни и сны!
И с этим словом духи взмыли ввысь,
И ангелы по небу понеслись,
И сны, не просыпаясь, полетели -
Во всем подобны ангелам, но еле -
Еле причастны Знанию тому,
Что означает Смерть конец всему.
Но заблужденье было так прекрасно
(Хоть смерть еще прекрасней), что неясно,
Зачем дыханье Знанья (или Зла?)
Туманит нам восторга зеркала.
А им - не дуновением - самумом
Открылось бы в величии угрюмом,
Что правда значит ложь, а радость - боль…
Прекрасна смерть - затем ли, оттого ль,
Что жизнь уже пресытилась экстазом,
Что сердце отгремело, замер разум,
И духи речь степенно завели
Вдали от Рая, Ада и Земли!
Но кто, мятежный, в зарослях тумана
Смолчал, когда послышалась осанна?
Их двое... Догадались: не простит
Господь того, кто на небе грустит.
Их двое, посетивших эту глушь...
О, никогда в краю притихших душ
Любовь - слепую смуту - не прощали!
Им пасть - «в слезах властительной печали».
Он был великий дух - и он падет.
Он странник был, скиталец, звездочет,
Был созерцатель в грусти неизменной
Всего, что восхищает во вселенной.
И что за диво? если красота
Ему открылась, истинно свята,
Он не молился ничему священней,
Чем красота - в любом из воплощений.
И ночь во мраке Анжело нашла,
Ночь (для него) отчаянья и зла
Нашла его клянущим мирозданье
Словами из земного достоянья.
С возлюбленной сидел он на холме
(Орлиный взор его блуждал во тьме),
Не глядя на любимую, - затем ли,
Что там, внизу, - в слезах - увидел Землю?
«Ианте! Погляди скорей туда,
Где замерцала слабая звезда!
О, свет ее лился совсем иначе
В осенний час прощания без плача.
В тот час - в тот час (мне памятен тот час) -
На Лемносе закат был златовлас
И злато, не жалея, перенес
На шерсть ковров и шелк моих волос
И на мои ресницы. Свет святой!
Мгновенье счастья перед пустотой?
Цветы... качались... свет... лился... туман.
Я задремал... Саади... Гюлистан
Мне снились... Свет лился... Цветы цвели...
И смерть в тот час взяла меня с земли
И увела, как за руку. Взяла,
Не разбудив, взяла и повела...
Последнее, что помню на земле я, -
Храм Парфенон. Он краше и светлее
Самой земли. Ианте, даже ты
Не воплощаешь столько красоты...
Орлом раскинув крылья, с высоты
Я вниз глядел, на жизнь мою, что ныне
Песчинкою затеряна в пустыне.
Но, пролетая над землей, я зрел,
Что мир земной расцвел - и постарел:
Пустые храмы и пустые грады,
Заброшены поля и вертограды.
И красота, низвергнутая в ад,
Звала меня! Звала меня назад!»
«Мой Анжело! Тебе ль грустить об этом?
Ты избран богом и обласкан светом,
Ты помещен на высшую звезду,
И я земную деву превзойду!»
«Ианте, слушай! с тех высот, где воздух
Разрежен в расстояниях межзвездных
(То голова кружилась ли?), вдали
Я наблюдал крушение Земли!
Она, морями пламени омыта,
Вдруг сорвалась под вихрями с орбиты
И покатилась - жалкий шар - в хаос.
И я, над океаном зыбких грез, -
Я не летел, а падал, и светило
В глубокой бездне красное светило -
Твоя звезда! Твой огненный Дедал!
Я наземь пал - и сам он упадал,
Всемирных страхов жуткое исчадье,
На Землю, что молила о пощаде».
«Да, мой любимый, мы летели - к Ней?
Вниз, вверх, вокруг, под иглами огней,
Как светлячки, - не ведая, доколе
Светиться по владычицыной воле.
Владычица ль, господь ли судит нас -
Не нам с тобой постигнуть их наказ;
Одно я разумею. Землю вашу
Теперь увидев, - нету мира краше!
Сперва не знала я, куда наш путь,
Она, звезда - малютка, лишь чуть - чуть
Мерцала в полупризрачном тумане,
Но чем быстрей, чем ближе - тем сиянье
Ее сильней - и застит небеса!
Уже я предвкушала чудеса,
Бессмертье открывала в человеке.
Но свет померк - и там и тут - навеки!»
Так, за речами, время проходило.
Ночь длилась, длилась... и не проходила...
Поникли. Догадались: не простит
Господь того. кто на небе грустит.
|
| 9:07p |
http://community.livejournal.com/m_sch/100346.htmlВ ответ могу сказать, например, следующее: Самая замечательная и интересная песня на диске "Если" - "Сверчки-кузнечики". Есть в ней такой потайной механизм, который заставляет ее слушать вновь и вновь, заводить ее опять как музыкальную шкатулку и, любуясь крутящейся балериной и лебедями, изнывать от желания посмотреть, что у нее внутри и как она так работает? Может, правда в этой коробочке кузнечики сидят и стрекочут? Такое странное начало - причем тут Крым или Кавказ? И как можно владеть Крымом, только похвалив его? Или речь о кавказком обычае отдавать гостю любую понравившуюся вещь, стоит только похвалить? Тем более странно, ибо речь идет дальше не о вещи, а о человеке как-никак. Или просто надо было как-то начать, и вот такое вышло начало? За 4 неполные минуты звучания меня знакомят с почти всей жизнью главного героя, "тогдашнего", глупого, да быстрого, и сегодняшнего, богатого, но одинокого и бесхребетного. И совершенно ничего не говорится о других героях, а главное - героине этого романа. Она как бы остается за скобками; настолько бесплотны воспоминания, сны, что если вдуматься, начинаешь сомневаться - да существовала ли эта дама сердца вообще где-нибудь, кроме воображения рассказчика? Ну хорошо, допустим что да, и отнесем ее эфемерность к намеренной слабости нажима пера. Что же до "пленителя", то о нем вообще ничего не известно. Кроме фразы "знамо чья" поживиться нечем, так что если и знамо, то только участникам драмы, но не пытливым слушателям. Бывший Лучший Друг? Известный Сердцеед? Карьерист В Мундире из песни про рыжего клоуна или Нежный Недогадливый из песни про погибель нынче, наверняка? Может быть... Почему же так держит на крючке меня эта история? Например, потому, что в ней недосказанного больше, чем сказанного. Если сравнивать эту песню с каким-нибудь еще произведением, то на ум приходит "Расёмон" Агутагавы Рюноске, но рассказанный от одного лишь лица, а все остальные версии только подразумеваются. По-моему, Щ. удалось расширить сценическое пространство путем направления вектора внимания вовне, как если бы на портрете объект смотрел не на зрителя, а на кого-то еще, за рамку. И это напряжение внимания передается мне, поэтому я так заинтригован, как же смотрят из-за рамки в ответ, да и смотрят ли? Посмотрите-ка, как исподволь Щ. подводит слушателей к сопереживанию герою, который его не очень-то заслуживает. Для начала проследим вот такую метаморфозу: предположение - "там она, должно быть, как в плену" перерастает в утверждение "пленница горда", и дальше - "на окне решетка, дверь с замком" уже звучит как приговор. Ну конечно, не может же она находиться за дверью с замком добровольно? Или вот, собственно, сверчки-кузнечики, такой концерт по заявкам дают, что способны растрогать кого угодно, вон как наш герой расчувствовался, аж дымчатым стеклом глаза прикрывать приходится. А "пленнице"-- все ни по чем, черства, как сухарь. Что же вы, кузнечики-сверчки? То, что у струны звон другой и давно не отзывается "знамо-кто", мы как-то уже забываем, но вот почему Сверчки-Кузнечики халтурят? Интересно проследить параллель между песней "Вьюга замолчит..." и "Сверчками". Обе они построены по принципу серенады (не той , что "на балконе, в кружевах...", а "Под окном стою я с гитарою. Так взгляни ж на меня..."). Но во "Вьюге" сюжет развивается классически до самой последней строчки - Мой ли это голос? Нет, он чей-то. Я ли это еду? Нет, другой. Двусмысленность этой строки, будучи расписанной и расшифрованной, может быть перенесена как аппликация на песню о Сверчках. Если иметь в виду буквальное прочтение -- некто другой уже опередил лирического героя и уже окликает даму во дворце, тогда как в Сверчках соперник увел даму сердца и заточил ее в "нынешний приют". А если прочитать ее фигурально, по принципу "я сам не свой, даже голоса своего не узнаю", то Сверчки заиграют дополнительным смыслом, потому что "звон другой" перекликается с тем "чужим голосом" из Вьюги. И наконец, по принципу самое вкусное - напоследок, Нестреляющее Ружьё Щербакова (С). Конечно, речь идет о Кольце и Кинжале, которые своим восхитительным бездействием одновременно и тормозят, и двигают сюжет, как бы нажимая на газ и тормоз одновременно. Двигают - своим наличием и прямой функциональностью, а тормозят - потому что Ружье Не Стреляет (С) . Кто кроме Щ. смог бы так точно выразить одновременно и отчаянное желание героя что-то изменить, и абсолютную его неспособность это сделать? Вот эта пружинка, которая толкает шестеренки сюжета, и вот почему звучит музыка, и вот видны и барабан с дырочками, и разновеликие зубчики, издающие "пинь" каждый на свой лад, и все равно - я снова и снова как околдованный завожу ключиком шкатулку и не могу оторвать глаз от танцующей балерины. Я считаю, что за одну эту песню самого Щ. надо наградить Ружьем имени Чехова, и одновременно учредить приз для будущих литературных критиков - Кинжал имени Щербакова, и награждать им самых беспомощных... То ли дело прежде! Крым, Кавказ… Что ни похвали – твоё тотчас. Чином рядовой, лицом министр. Беден, да не жаден, глуп, да быстр… Нынче ж и умён, да звон другой. Сколько ни склоняйся над струной, может, и сведётся гамма к до, - да не отзовётся знамо кто… Где теперь увидишь нас вдвоём? Разве что во сне, и то – в моём. Что теперь ей Крым, Кавказ, Багдад? Нынешний приют её богат – долог в ширину, широк в длину… Там она, должно быть, как в плену, посреди гардин и хризантем так и пропадает, знамо с кем… Рассеку подкладку по стежку, перстень обручальный извлеку. Осмотрю его, вздохну над ним – и зашью обратно швом двойным. Вы, сверчки-кузнечики в ночи! Всякий до утра своё кричи. Пусть под вашу песню в три ручья пленница заплачет, знамо чья… И дают кузнечики концерт, и поют сверчки на весь райцентр, и под эту песню в три ручья сам, однако, первый плачу я. Плачу о безумствах давних дней, о себе тогдашнем и о ней, о кольце, зашитом на два шва, и ещё о том, что жизнь прошла… А наутро морщусь вкось и вкривь, дымчатым стеклом глаза прикрыв. Между тем как пленница горда – вот уж кто не плачет никогда. На окне решётка, дверь с замком – а она не плачет ни о ком. Ни к чему ей тёмные очки. Что же вы, кузнечики-сверчки? Прежде-то, известно, чуть хандра – не жалей вина до дна ведра. Нынче ж и бальзам ценой в брильянт, еле пригубив, верну в сервант. Древний со стены кинжал возьму, паутину-пыль с него сниму. Лезвие протру и рукоять – и повешу на стену опять. И пошли вы все в жопу к великому жупелу, ага? |