+ Колкер, «День гнева»'
*
ДЕНЬ ГНЕВА

Кинжал и яд, удар из-за угла –
Вот чем жила эпоха. Кондотьер
Не чаще умирал на поле боя,
Чем от руки подосланного браво –
И кем подосланного? Не врагом,
А нанимателем властолюбивым:
Прелатом, князем иль народоправцем.

Пишу – и вижу пред собой Бальдаччо…
Вот, чудилось мне, баловень судьбы!
Всем взял: и молод, а уже прославлен
Искусством полководца и отвагой
(он в этом никому не уступал),
Уже перед республикой заслуги
Имел он, был солдатами любим
И счастливо женат… Чего б, казалось,
Тебе еще? Стоит он, как живой,
Передо мной с учтивою улыбкой
На площади… Умен, добавлю, был.
Умен ведь тот, по мне, кто место знает
Свое – и о чужом не помышляет…

И с ним расправились за дружбу с Нери!
Что ж странного? Он – славный капитан,
А тот – глава владетельного клана.
Всяк знал, кому их давняя приязнь
Мешала спать и вены леденила.
Развязкою могла быть только смерть:
Решили, что держать его опасно,
И в десять раз опаснее – прогнать.

Но я имел в виду совсем другое:
Ореховое дерево в цвету,
Весну и пряный воздух флорентийский,
И молодость нескладную мою,
И женщину, что звали Анналена,
Жену Бальдаччо...

Предательски зарезали его:
Накинулись остервенелой сворой
На безоружного, в момент беседы
В Палаццо Веккьо – и, еще живого,
Швырнули вниз, на камни мостовой…

Прослышав об убийстве, Анналена
Всё разом поняла, похолодев,
И словно бы предстала перед Богом.
Когда ее трехлетнего сынишку
Нашли задушенным в его постели,
Она не уронила ни слезы,
А лишь слова библейского пророка
Беззвучными устами повторяла:
– О Господи, ты слышал голос мой...

Она была из рода Малатеста,
Из Римини, – богата, хороша,
Не старше двадцати, – но с этой смертью
В ней всё навеки разом пресеклось,
Чем сердце связано с юдолью слезной.
Людей она не прокляла, хоть знала
Убийц по именам – и не со слов
Наушников, а просто все их знали.
Так жизнь была устроена: ничто
Игры страстей, как прочих сил природы,
В христолюбивом граде не стесняло.
Игра велась по правилам. Порядки,
Обычаи, установленья, нравы –
Всё было в мире жестко, неизменно,
Всё раз и навсегда заведено.
Свободу обещало только небо.

Дом Анналены стал монастырем.

Не раз под окнами ее часовни
Я слушал страшный гимн: Тот день, день гнева,
Ее чудесным голосом ведомый,
Потом подхватываемый другими
Со строчки Mors stupebit et natura:
Смерть и рождение оцепенеет.
О, всё и впрямь остановилось в жизни
Нездешней этой женщины...

Нездешней
Она была с младенческих годов.
Я обожал ее, когда был молод.
Уж тридцать лет прошло, как день один,
Я сам давно монах, святым Франциском
Напутствуем к вратам неотвратимым, –
Но и пекущемуся о спасеньи
Ее волшебных черт не позабыть...
Мне было девять, восемь – ей, когда
Я понял, что на всей земле обширной
Нет и не будет существа роднее
Мятущемуся сердцу моему.
Она преображала строй планет,
Когда улыбкой встречных осеняла,
И люди говорили про нее,
Что имя ей – Дарящая Блаженство.

Что плоть убогая? Сегодня персик
Ланиты дев, а завтра – лист осенний.
Но Анналену старость, пощадив,
Чуть тронула: она и в пятьдесят
Светилась изнутри чудесным светом
Неизъяснимым...

И в миру, я помню,
Была она строга и нелюдима,
В монашестве ж – подавно. Только раз
Ее за стенами монастыря
Я видел – у Дуомо, в день пасхальный, –
И странной удостоился беседы,
Едва ли не кощунственной. Она,
Увидев скорбь в моих очах, сказала:
– О Воскресении Христовом нам
Возрадоваться сердцем надлежит,
Что ж мрачен ты? Ах да, ты знал Бальдаччо.
Поверишь ли? Я, что ни ночь, во сне
Его встречаю с маленьким Джованни.
Они вдвоем, рука в руке, стоят
На гравием усыпанной дорожке
И машут мне. Кругом – чудесный сад,
Дрозды поют, цветы благоухают.
Уж, верно, недалек счастливый день,
Когда навеки мы соединимся,
И теплые мальчишечьи ручонки
Меня обнимут...

1997

--------------------------------
Стихотворение Юрия Колкера.