| |
[Dec. 22nd, 2018|03:22 pm] |
(1) Свобода слова становится непопулярной повсеместно.
"Левая" цензура уже не то чтобы круче правой in its
prime, тут трудно сравнивать -- но она заведомо
лицемернее. По крайней мере до тех пор, пока
"левое движение" ветераны его еще как-то связывают
со словом "свобода". Но вот пройдет сорок лет
скитаний по пустыне выжженных смыслов, ветераны
вымрут, и никто уже не будет помнить, что такое
свобода.
(2) Это хорошо только для словесности, но и плохо
уже для нее же, потому что с лютой реакцией
приходит уничтожение исторических документов.
Никаких таких опубликований личных дневников
после смерти -- будут их не хранить даже, а сразу
уничтожать, и возникнут технологии для борьбы
с неубиваемостью документа в Интернете.
(3) Если б я родилась дяденькой, я была бы
дяденькой совсем простеньким, потому что у меня
и так мало мозгов, а мужчины и вообще попроще.
Если бы мне хотя бы столько же женщин, сколько
вот к этому моменту сейчас, поведало бы по
секрету, как они фантазируют (или в юности
фантазировали) об изнасиловании их самих --
а все слышали такие рассказы, это большой
процент популяции увлечен подобным, что, видимо,
и сообразно с эволюцией -- я бы ни в чем уже
не сомневалась. Я бы, во-первых, была уверена,
что Новый Мировой Порядок нанимает себе
игилоподобные формирования, как русский царь
нанимал казаков -- диких, вонючих, которых
все боятся, потому что они шокируют, и могут
цивилизованного человека студента хряснуть
нагайкой, порвать костюм и кожу, нарушить
герметичность. То, что нельзя делать условно
цивилизованными руками, легко сделают дикари.
А во-вторых, я бы абсолютно не сомневалась,
что бабы, отбившись от рук в ходе феминизьма,
заскучали по твердой руке под юбкой,
для чего и устроили вот этот вот сегодняшний
феминизм полицейской волны -- гнобить поддавшихся
мягкотелости европеоидов и в то же время
совершенно не возражать против изнасилования
их самих дикими смертельными вонючими игиловцами,
которые могут им даже сделать женское обрезание.
Дай мне вздрогнуть в мягких лапах, пасть и не
подняться вновь, дай услышать страшный запах,
темный, пряный, как любовь. Как куренья,
пахнут травы, как невеста, я тиха, надо мною
взор кровавый золотого жениха.
И я бы в общем-то твердо знала, что бабе нужно.
И если бы меня не зачистили за европеоидность,
то, когда началась бы реакция, баба бы получила
по полной кровавых взоров и всего, чего ей,
по моему вот таким образом сформировавшемуся
мнению, нужно для счастья. А если бы зачистили,
то тем более получила бы вместе с паранджой. |
|
|
