Людмила Петрушевская / Гигиена
---

Однажды в квартире семейства Р. раздался звонок, и маленькая девочка побежала открывать. За дверью стоял молодой человек, который на свету оказался каким-то больным, с тонкой, блестящей розовой кожицей на лице. Он сказал, что пришел предупредить о грозящей опасности. Что вроде бы в городе началась эпидемия вирусного заболевания, от которого смерть наступает за три дня, причем человека вздувает и так далее. Симптомом является появление отдельных волдырей или просто бугров. Есть надежда остаться в живых, если строго соблюдать правила личной гигиены, не выходить из квартиры и если нет мышей, поскольку мыши — главный источник заражения, как всегда.

Молодого человека слушали бабушка с дедушкой, маленькая девочка и ее отец. Мать была в ванной.

— Я переболел этой болезнью,— сказал молодой человек и снял шляпу, под которой был совершенно голый розовый череп, покрытый тончайшей, как пленка на закипающем молоке, кожицей.— Мне удалось спастись, я не боюсь повторного заболевания и хожу по домам, ношу хлеб и запасы, если у кого нет. У вас есть запасы? Давайте деньги, я схожу, и сумку побольше, если есть — на колесиках. В магазинах уже большие очереди, но я не боюсь заразы.

— Спасибо,— сказал дедушка,— нам не надо.

— В случае заболевания всех членов семьи оставьте двери открытыми. Я выбрал себе то, что по силам, четыре шестнадцатиэтажных дома. Тот из вас, кто спасется, может так же, как я, помогать людям, спускать трупы и так далее.

— Что значит спускать трупы?— спросил дедушка.

— Я разработал систему эвакуации путем сбрасывания их на улицу. Понадобятся полиэтиленовые мешки больших размеров, вот не знаю, где их взять. Промышленность выпускает двойную пленку, ее можно приспособить, но где взять деньги, все упирается в деньги. Эту пленку можно резать горячим ножом, автоматически сваривается мешок любой длины. Горячий нож и двойная пленка.

— Нет, спасибо, нам не надо,— сказал дедушка.

Молодой человек пошел дальше по квартирам, как попрошайка, просить денег; как только захлопнули за ним дверь, он звонил уже у соседних дверей, и там ему открыли на цепочку, так что он вынужден был рассказывать свою версию и снимать шляпу на лестнице, в то время как его наблюдали в щель. Слышно было, что ему кратко ответили что-то и захлопнули дверь, но он все не уходил, не слышно было шагов. Потом дверь опять открылась на цепочку, кто-то еще желал послушать рассказ. Рассказ повторился. В ответ раздался голос соседа:

— Если есть деньги, сбегай принеси десять поллитровок, деньги отдам.

Послышались шаги, и все утихло.

— Когда он придет,— сказала бабушка,— пусть уж нам принесет хлеба и сгущенки… и яиц. Потом надо капусты и картошки.

— Шарлатан,— сказал дедушка,— хотя не похож на обожженного, это что-то другое.

Наконец встрепенулся отец, взял маленькую девочку за руку и повел ее вон из прихожей — это были не его родители, а жены, и он не особенно поддерживал их во всем, что бы они ни говорили. Они тоже его не спрашивали. По его мнению, что-то действительно начиналось, не могло не начаться, он чувствовал это уже давно и ждал. Его охватила какая-то оторопь. Он взял девочку за руку и повел ее вон из прихожей, чтобы она не торчала там, когда таинственный гость постучит в следующую квартиру: надо было с ним как следует потолковать как мужик с мужиком — чем он лечился, какие были обстоятельства.

Бабушка с дедушкой, однако, остались в прихожей, потому что они слышали, что лифта никто не вызвал и, стало быть, тот человек пошел дальше по этажу; видимо, он собирал деньги и сумки сразу, чтобы не бесконечно бегать в магазин. Или ему еще никто не дал ни денег, ни сумок, иначе он уже бы давно уехал на лифте, ибо к шестому этажу должно было набраться поручений. Или же он действительно был шарлатан и собирал деньги просто так, для себя, как уже однажды в своей жизни бабушка напоролась на женщину, которая вот так, сквозь щелочку, сказала ей, что она из второго подъезда, а там умерла женщина шестидесяти девяти лет, баба Нюра, и она по списку собирает ей на похороны, кто сколько даст, и предъявила бабушке список, где стояли росписи и суммы — тридцать копеек, рубль, два рубля. Бабушка вынесла рубль, хотя тети Нюры так и не вспомнила, и немудрено, потому что пять минут спустя позвонила в дверь хорошая соседка и сказала, что это ходит не известная никому аферистка, а с ней двое мужиков, они ждали ее на втором этаже, и они только что с деньгами скрылись из подъезда, список бросили.

Бабушка с дедушкой стояли в прихожей и ждали, потом пришел отец девочки Николай и тоже стал прислушиваться, наконец вышла из ванной Елена, его жена, и громко стала спрашивать, что такое, но ее остановили.

Однако звонков больше не раздавалось на лестнице. То есть ездил лифт туда-сюда, даже выходили из него на их этаже, но потом гремели ключами и хлопали дверьми. Но все это был не тот человек в шляпе. Он бы позвонил, а не открывал бы дверь своим ключом.

Николай включил телевизор, поужинали, причем Николай очень много ел, в том числе и хлеб, и дедушка не удержался и сделал ему замечание, что ужин отдай врагу, а Елена заступилась за мужа, а девочка сказала: «Что вы орете»,— и жизнь потекла своим чередом.

Ночью внизу, судя по звуку, разбили очень большое стекло.

— Витрина булочной,— сказал дедушка, выйдя на балкон.— Бегите, Коля, запасайтесь.

Стали собирать Николая, пока собирали, подъехала милицейская машина, кого-то взяли, поставили милиционера, отъехали. Николай пошел с рюкзаком и ножом, их там внизу оказалась целая группа людей, милиционера окружили, подмяли, через витрину стали впрыгивать и выпрыгивать люди, кто-то подрался с женщиной, отобрал у нее чемодан с хлебом, ей зажали рот и утащили в булочную. Народу внизу прибывало. Наконец пришел Николай с очень богатым рюкзаком — тридцать килограммов сушек и десять буханок хлеба. Николай снял с себя все и кинул в мусоропровод, сам в прихожей протерся с головы до ног одеколоном, все ватки выкинул в пакете за окно. Дедушка, который был доволен всем происходящим, заметил только, что придется дорожить одеколоном и всеми медикаментами. Заснули. Утром Николай за завтраком один съел полкило сушек за чаем и шутил по этому поводу: «Завтрак съешь сам». Дедушка был со вставными зубами и тосковал, размачивая сушки в чае. Бабушка замкнулась в себе, а Елена все уговаривала девочку есть побольше сушек. Бабушка наконец не выдержала и сказала, что надо установить норму, не каждую же ночь грабить, вон и булочную заколотили, все вывезли. Подсчитали запасы, поделили все на пайки. Елена в обед отдала свой паек девочке, Николай был как черная туча и после обеда один съел буханку черного хлеба. Продовольствия должно было хватить на неделю, а потом наступала крышка. Николай и Елена позвонили на работу, но ни на работе Николая, ни у Елены никто не брал трубку. Звонили знакомым, все сидели но домам. Все ожидали. Телевизор перестал работать, там свистела частотна. На следующий день телефон не соединял. Внизу, на улице ходили прохожие с рюкзаками и сумками, кто-то волок спиленное дерево небольшого размера. Возник вопрос, как быть с кошкой — зверек второй день ничего не получал и ужасно мяукал на балконе.

— Надо впустить и кормить,— сказал дедушка.— Кошка — ценное свежее витаминное мясо.

Николай впустил кошку, ее покормили супом, не особенно много, чтобы не перекормить после голодовки. Девочка не отходила от кошки, те два дня, когда кошка мяукала на балконе, девочка все рвалась к ней, а теперь ее кормила в свое удовольствие, даже мать вспылила: «Отдаешь ей то, что я отрываю от себя для тебя».

Кошку, таким образом, покормили, но продовольствия оставалось на пять дней. Все ждали, что что-нибудь будет, кто-нибудь объявит мобилизацию, но на третью ночь заревели моторы на улицах, и город покинула армия.

— Выйдут за пределы, оцепят карантин,— сказал дедушка.— Ни в город, ни из города. Самое страшное, что все оказалось правдой. Придется идти в город за продуктами.

— Одеколон дадите — пойду,— сказал Николай.— Мой почти весь.

— Все будет ваше,— сказал дедушка многозначительно, но и уклончиво. Он сильно похудел.— Счастье еще, что работают водопровод и канализация.

— Тьфу тебе, сглазишь,— сказала бабушка.

Николай ушел ночью в гастроном, он взял с собой рюкзак и сумки, а также нож и фонарик. Он вернулся, когда было еще темно, разделся на лестнице, бросил в мусоропровод одежду и голый обтерся одеколоном. Вытерев подошву, он ступил в квартиру, затем вытер другую подошву, ватки бросил в бумажке вниз. Рюкзак он поставил кипятиться в баке, сумки тоже. Добыл он не много: мыло, спички, соль, полуфабрикаты ячменной каши, кисель и ячменный кофе. Дедушка был очень рад, он пришел в полный восторг. Нож Николай обжигал на газовом пламени.

— Кровь — самая большая инфекция,— заметил дедушка, ложась под утро спать.

Продовольствия, как посчитали, должно было теперь хватить на десять дней, если питаться киселем, кашами и всего есть понемножку.

Николай стал каждую ночь ходить на промысел, и возник вопрос с одеждой. Николай стал ее складывать еще на лестнице в полиэтиленовый мешок, нож все время прокаливал. Но ел по-прежнему много, правда, теперь уже без замечаний со стороны дедушки.

Кошка худела день ото дня, шкурка ее обтянула, обеды, ужины и завтраки проходили в мучениях, так как девочка все время старалась что-нибудь бросить на пол кошке. Елена начала просто бить по рукам. Все кричали. Кошку выводили, она бросалась об дверь.

Однажды это вылилось в страшнейшую сцену. Девочка пришла с кошкой на руках на кухню, где находились дедушка и бабушка. Рот у кошки и у девочки был измазан чем-то.

— Вот,— сказала девочка и поцеловала, наверное, не в первый раз, кошку в поганую морду.

— Что такое?— воскликнула бабушка.

— Она поймала мышку,— ответила девочка.— Она ее съела.— И девочка снова поцеловала кошку в рот.

— Какую мышку?— спросил дедушка, они с бабушкой оцепенели.

— Такую серую мышку.

— Вздутую? Толстую?

— Да, толстую, большую.— Кошка на руках у девочки начала вырываться.

— Держи крепче!— сказал дедушка.— Иди в свою комнату, детка, иди. Иди с кошечкой. Ах ты, гадина, ах, сволочь. Доигралась с кошкой, дрянь такая. А? Доигралась?

— Не ори,— сказала девочка и быстро убежала к себе.

Следом за ней пошел дед и побрызгал все ее следы одеколоном из пульверизатора. Потом он запер дверь в детскую на стул, потом позвал Николая, тот спал после бессонной ночи, с ним спала и Елена. Они проснулись. Все было обсуждено. Елена начала плакать и рвать на себе волосы. Из комнаты девочки доносился стук.

— Пустите, откройте, мне в туалет,— со слезами кричала девочка.

— Слушай меня,— кричал Николай,— не ори!

— Пусти, пусти! Сам не ори! Пустите! Николай и остальные ушли в кухню. Елену пришлось держать запертой в ванне. Она тоже стучала в дверь.

К вечеру девочка угомонилась. Николай спросил, ходила ли она в туалет. Девочка с трудом отвечала, что да, сходила в трусы, и попросила пить.

В комнате девочки находилась детская кровать, раскладушка, шифоньер с вещами всей семьи, запертый на ключ, ковер и полки с книгами. Уютная детская комната, которая теперь волей случая превратилась в карантин. Николай прорубил в двери что-то вроде оконца и велел девочке принять на первый случай бутылку на веревке, где был суп с хлебными крошками, все вместе. В эту бутылку девочке велено было мочиться и выливать в окно. Но окно было заперто на верхний шпингалет, девочка так до него и не дотянулась, да и с бутылкой было придумано плохо. Вопрос с экскрементами должен был решиться просто — выдирался лист или два из книги, на него испражнялись и выбрасывали в окно. Николай сделал из проволоки рогатку и пробил, выстрелив три раза, довольно большую дыру в окне.

Девочка, правда, показала все плоды своего воспитания и испражнялась неряшливо, не на бумагу, не успевала сама следить за своими желаниями. Ее по двадцать раз на дню спрашивала Елена, не хочет ли она ка-ка, она отвечала, что не хочет, и в результате оказывалась измаранной. Кроме того, трудно было с питанием. Бутылок и веревок было ограниченное количество, веревка каждый раз отрезалась, и девять бутылок валялось в комнате к тому моменту, когда девочка перестала подходить к двери, вставать и отвечать на вопросы. Кошка, видимо, не вставала с тела девочки, она, правда, не появлялась в поле зрения давно, с тех пор как Николай стал охотиться на нее с рогаткой, поскольку девочка скармливала кошке почти половину того, что сама получала в бутылке, все это выливалось ей на пол. Девочка не отвечала на вопросы, кроватка ее стояла у стены и не попадала в поле зрения.

Трое предшествующих суток, борьба за устройство жизни девочки, все эти нововведения, попытки как-то научить девочку подтираться (до сих пор это делала за нее Елена), передача воды, чтобы она как-то умылась, все эти уговоры, чтобы девочка подошла под дверной глазок за бутылкой (один раз Николай хотел помыть девочку, вылив на нее бидон горячей воды вместо подачи корма, и тогда она стала бояться подходить к двери),— все это настолько буквально стерло в порошок обитателей квартиры, что, когда девочка перестала отзываться, все легли и заснули очень надолго.

Но потом все завершилось очень скоро. Проснувшись, бабушка с дедушкой в своей постели обнаружили кошку со все той же окровавленной мордой — видимо, кошка ела девочку, но вылезла через отдушину — попить, что ли. Ай, ой, закричали, застонали бабушка с дедушкой, на что в ответ возник в дверях Николай и, выслушав все плачи, просто захлопнул дверь и завозился с той стороны, запирая дверь на стул. Дверь не только не стала открываться, но и отдушины Николай не сделал, отложили это. Елена кричала и хотела снять стул, но Николай запер ее в ванной — снова.

А Николай лег на кровать и начал вздуваться, вздуваться, вздуваться. Прошлой ночью он убил женщину с рюкзаком, а она, видимо, была уже больна, так что не помогла дезинфекция ножа над газом — кроме того, Николай тут же, на улице, над рюкзаком, поел концентрата ячменной каши, хотел попробовать и, на тебе, все съел.

Николай все смекнул, но поздно, когда уже стал вздуваться. Вся квартира грохотала от стуков, мяукала кошка, в верхней квартире тоже дело дошло до стука, а Николай все тужился, пока наконец кровь не пошла из глаз, и он умер, ни о чем не думая, только все тужась и желая освободиться.

И дверь на лестницу никто не открыл, а напрасно, потому что, неся хлеб, шел по квартирам тот молодой человек, а в квартире Р. все стуки уже утихли, только Елена немного скреблась, исходя кровью из глаз, ничего не видя, да и что было видеть в абсолютно темной ванной, лежа на полу.

Почему молодой человек пришел так поздно? Да потому, что у него очень много было на участке квартир, четыре громадных дома. И второй раз молодой человек пришел в этот подъезд только вечером на исходе шестого дня, через три дня после того, как затихла девочка, через сутки после исхода Николая, через двенадцать часов после исхода Елениных родителей и через пять минут после Елены.

Однако кошка все мяукала, как в том знаменитом рассказе, где муж убил жену и заложил ее кирпичной стеной, а следствие пришло и по мяуканью в стене разобралось, в чем дело, поскольку вместе с трупом в стене был замурован любимый кот хозяйки и жил там, питаясь ее мясом. Кот мяукал, и молодой человек, услышав единственный живой голос в целом подъезде, где уже утихли, кстати, все стуки и крики, решил бороться хотя бы за одну жизнь, принес железный ломик, он валялся во дворе весь в крови,— и взломал дверь. Что же он увидел? Черная знакомая гора в ванной, черная гора в проходной комнате, две черные горы за дверью, запертой на стул, оттуда и выскользнула кошка. Кошка ловко прыгнула в отдушину, грубо выбитую еще в одной двери, и там послышался человеческий голос. Молодой человек снял и этот стул и вошел в комнату, усеянную стеклом, сором, экскрементами, вырванными из книг страницами, безголовыми мышами, бутылками и веревками. На кровати лежала девочка с лысым черепом ярко-красного цвета, точно таким же, как у молодого человека, только краснее. Девочка смотрела на молодого человека, а на подушке ее сидела кошка и тоже пристально смотрела.

Людмила Петрушевская / Тень жизни
---

Сейчас это вполне взрослая, высокая замужняя женщина, а была сирота при бабушке, бабушка взяла ее к себе, когда мать исчезла, бывают такие случаи: человек исчезает. Отец исчез еще раньше, когда девочке было пять лет, на похороны ее не взяли, она думала: пропал, и очень боялась за мать, буквально цеплялась за нее, если мать вечером уходила; не плакала — не была вправе плакать, мать ее не баловала; тихая, скромная росла и дождалась, что мать действительно исчезла, и в свои девять лет девочка переночевала одна, накрывшись маминым халатом, утром умылась и как была, в том же платье, пошла в школу. Соседи заметили неладное через два дня, девочка перестала ходить в школу, из комнаты раздавались странные звуки, как будто кто-то смеется, а на кухне ничего не варилось, никто не выходил, в том числе и мать этой маленькой Жени. Соседка добилась от девочки признания в том, что она не ела ничего два дня и что матери нет. Все забегали, отбили бабушке телеграмму, и бабушка среди зимы забрала из маленького города на реке Оке свою внучку и отвезла ее к себе в курортный городишко у моря.

Дорога была знакомая. Женя ездила к бабушке на все каникулы, но тут никаких каникул не предвиделось, а было долгое ожидание. От матери не нашли ничего, ни следа. Мать, говорила бабушка, всю жизнь боролась за правду и никогда не воровала, а кругом все воровали, она работала в детском саду. Мать, считала бабушка, поехала куда-то в Москву добиваться правды (перед исчезновением ее уволили), ее, наверно, держат в доме сумасшедших; так бывает, считала бабушка.

Женя выросла тихой, симпатичной девушкой, поступила даже в пединститут в другом городе, усиленно занималась и прославилась в своем общежитии тем, что каждую бабушкину посылку с овощами, салом и сухофруктами ставила на стол и всех кормила, а потом наступали голодные деньки, но сразу для всех. Женя как росла при матери и бабушке без претензий, так и сейчас жила в своем общежитии.

У нее появился молодой человек, строитель и даже бригадир на стройке, который весной возил ее на электричке в лес, читал ей свои самодельные стихи, но был, к сожалению, женат, как оказалось.

Жена его однажды обнаружила Женю, нашла ее в общежитии, увела на улицу и рассказала, что Саша женат, у него двое детей и она сама временно с ним не живет, потому что у него венерическая болезнь, он обязан лечиться, и она сама тоже лечится от него, а где он это подхватил, вот вопрос, сказала эта жена и с ненавистью посмотрела на Женю. Они сидели в скверике. «А тебя,— добавила супруга Саши,— свободно надо убить, как ты распространяешь заразу».

Нищей студентке не с кем было посоветоваться, она боялась идти в поликлинику (все сразу всё узнают), но, по счастью, блуждая в районе рынка, она увидела вывеску: «Венерические заболевания». Ее приняла старуха врач, нужны были деньги, без денег врачиха даже не согласилась ее выслушать. Женя вынула из ушей мамины сережки, единственную память, врач взяла сережки, увела девушку на осмотр и сказала, что надо подождать анализов. Анализы пришли хорошие. Женя, по счастью, не заразилась, либо Сашина супруга наврала. Но Саша больше не появлялся на горизонте, а Женя поняла, что не так все просто у людей и существует тайная, упорно процветающая, животная сторона жизни, и именно там сосредоточены отвратительные, безобразные вещи, и не убили ли вообще маму, думала взрослая (восемнадцать лет) Женя, ведь мама была еще молодая и могла попасть в эту тень жизни, где погибает так много людей.

Тем более, что тут же летом с Женей случилось несчастье, как раз у бабушки. Тем летом за городом на свалке были найдены два женских трупа, изрезанные, изувеченные, с руками, вывернутыми как выжатые тряпки, без голов. Городишко гудел. Видимо, убили двух каких-то отдыхающих или туристок, потому что свои были все на местах.

Не очень поздно вечером Женя возвращалась от подруги, и недалеко от дома ее с двух сторон схватили. Это были подростки лет по шестнадцать-семнадцать, трое, смуглые, то есть, поместному, чурки, она их не знала, они не знали ее, за три года отсутствия они-то как раз и выросли. Они заткнули ей рот кляпом и вели, вывернув руки за спиной, точно по тому сценарию. Женя шла согнувшись, толчками, рывками, под лопатку ее кололи ножом. Они переговаривались по-своему, Женя кое-что понимала, они называли себя греками в городишке, но это были не греки. Женя поняла, что они на ходу спорят, кто первый, потому что один укорял другого, что он болен нехорошей болезнью. Они покрикивали в ночной тьме, ругались по-русски, волоча бегущую согнутую Женю, как вдруг все вокруг осветилось. Будто бы включили прожектор. Трое остановились, выпустив на мгновение Женю, и она, завидев освещенную стройку и старика и женщину среди наваленного камня, рванулась изо всех сил к ним, вытащила кляп изо рта и закричала: «Убейте меня! Убейте меня!» Она стояла около старика, протягивала к нему распухшие руки и кричала: «Убейте меня, но не отдавайте им!»

Трое возмущенно заорали, что это шлюха и она им должна, они платили! Они кричали по-русски.

Старик отправил парней вон одним жестом руки, сказал по-ихнему «идите», и трое повернулись как солдаты и канули в ночную тьму, услышав свою речь.

Старик сказал Жене, что проводит ее в дом, женщина осталась на стройке, и Женя только мельком рассмотрела ее склоненную голову и подумала, как она похожа на маму. Женя боялась уходить, но старик пошел, и пришлось идти. Старик привел ее к какому-то дому. Женя ничего не узнавала в ночной тьме, и, войдя в комнатушку как чулан, она услышала, что старик запер за ней дверь и удалился. Женя села на пол, потом нащупала неровную, корявую стену, прислонилась к ней и заснула.

Утром она очнулась в каком-то месте, она сидела спиной к шершавому стволу тополя, вокруг был глухой, заросший пустырь.

Женя побежала, ничего не узнавая вокруг, наконец нашла дорогу домой и легла спать в сарайчике во дворе. Было раннее утро. Бабушке она сказала, что ночевала у подруги, так как боялась идти домой. Также Женя сказала, что постарается сегодня уехать. Бабушка, наверно, все поняла, руки у Жени были огромные и сплошь в синих пятнах, лицо разбухло и угол рта оказался надорван.

Бабушка сказала, что этой ночью она не спала, рылась в старых вещах и нашла в сундучке сережки своей дочки и иконку, еще от бабушки, и хочет отдать это Жене.

Женя надела материны сережки, точно такие, какие недавно сняла, взяла иконку, собрала свои бедные вещички и пошла на вокзал. Она нарочно решила пройти мимо той стройки, чтобы увидеть старика и женщину, похожую на маму, но ничего такого не обнаружила. Не было ни стройки, ни того пустыря, сиял белый день, кругом тянулись дома и сады.

Бабушка, провожавшая ее, ни слова не спросила у нее, почему Женя идет не на вокзал, а в другую сторону, к свалке, а Женя сказала вдруг, что, думает, где-то тут должна быть могила мамы, надо поискать у тополя на пустыре.

Бабушка возразила, что дочь ее исчезла совсем в другом городе, но Женя не слушала, а все искала тополь, и у первого же попавшегося села на землю, прислонилась к стволу и заплакала навзрыд.

Они так просидели некоторое время, плача, а потом Женя в своем зимнем платье с длинными рукавами уехала из городка насовсем и с тех пор больше не ждала свою мать и не разыскивала ее по психбольницам и тюрьмам. Сережек, правда, она не снимала и не снимает.

выглядит, кстате, не менее охуенно
чем пишет

уважаю люто

http://petrushevskaya.livejournal.com/

Владимир Сорокин / "Член Партии"
---

К северной стене пробились к вечеру. Коксов опустил кирку, уселся на камень, вытер лоб тыльной стороной ладони, улыбнулся застенчиво.
-Оксана Евгеньевна, можно закурить?
Оксана Свириденко поправила волосы; ее сиськи, выглядывающие из выреза топика, завязанного узлом в районе пупка, белели в свете факела. Коксов отвел глаза.
-Курите, Леонид Романович.
Коксов достал сигареты, закурил.
-Оксана Евгеньевна?
Свириденко оторвала глаза от испещренной иероглифами стены и посмотрела на напарника.
-Как вы думаете, это все правда?
-Что правда?
-Ну, что рассказывают про него?
Оксана усмехнулась, дотронулась рукой до изображенного на стене фаллоса.
-Леонид Романович, вы же сами знаете, что неправда.
Коксов почесал бороду.
-Да, знаю. Однако, они же в него верили, как в божество. Неужели, вы не испытываете ни малейшего трепета, находясь здесь, у его гробнице? А, Оксана Евгеньевна?
Свириденко, казалось, задумалась.
Коксов затянулся сигаретой, разглядывая барельеф на стене.
Это было нечто древнеегипетское, а вместе с тем, с изрядной примесью сталинского ампира. Люди с головами птиц перемежались с пятиконечными звездами, и пышнотелыми колхозницами, точно младенцев, держащими на руках снопы пшеницы. Барельеф изображал процессию, направляющуюся к пирамиде, увенчанной кремлевской звездой. Кроме птицеглавов и колхозниц, в процессию входили весталки храма Амона в широких и длинных (до пят) одеяниях, оскопленные юноши (голый низ, сверху — костюмчики воспитанников суворовского училища), сакральные проститутки, одетые, как героини фильма «Интердевочка» и с соответствующими прическами, горгонообразные старухи, несущие в левых руках собственные непричесанные, сморщенные головы, благообразные старцы с длинными любовно расчесанными бородами, и эрегированными членами, к которым припали головами люди в военной форме, евреи - гермафродиты, несущие на руках иссеченное дамасскими клинками тело Ясира Арафата, карлики с распоротыми животами, в которые вставлены электрические экономичные лампы в 100 ватт. За пирамидой - сидит некто, чье лицо скрывает пятиконечная звезда, однако, над звездой видна головка исполинского члена, с воткнутым в каналец свернутым трубочкой Планом Расширения Московского Метрополитена за 1976 год. Некто обнимает пирамиду таким образом, что на ребрах пирамиды видны его ладони, а у подножия, - крупные босые ступни с испещренными грибком ногтями.
Что-то пробежало по руке, Коксов невольно вскрикнул.
Жук-скарабей.
-Ах же дрянь ты этакий.
Леонид Романович сбросил жука на каменный пол и раздавил. Поднял глаза на Свириденко.
-Оксана Евгеньевна.
Женщина встрепенулась.
-А?
-Вы мне так и не ответили.
-Простите, Леонид Романович, я … я отвлеклась. О чем вы спросили?
-Я спросил, Оксана Евгеньевна, - несколько обиженным тоном сказал Коксов. - Испытываете ли вы трепет, находясь у гробницы Члена Партии?
Оксана Евгеньевна засмеялась, обнажив ряд белоснежных зубов.
-Леонид Романович, о каком трепете вы говорите?
Коксов отчего-то смутился.
-Ну, как же, все-таки божество, на него полстраны молилось...
-Ах, вот вы о чем.
Оксана Евгеньевна полезла в подсумок, вынула фотоаппарат.
-Нет, Леонид Романович, такого трепета я не испытываю. Все-таки Член Партии — мертвое божество.
Она усмехнулась.
-Да, мертвое. Но трепет исследования, который, вероятно, испытал Шлиман, я ощущаю. Давайте, однако, работать, Леонид Романович.
Свириденко принялась фотографировать барельеф.
Оксана Евгеньевна соврала Коксову, которого всегда считала человеком, как минимум, недалеким, а то и просто глупым.
Она испытывала не только исследовательский трепет.
Свириденко сфотографировала фаллос, повернулась к Коксову.
-Леонид Романович, - ее лицо стало строгим до сердитости. - Пора.


Коксов потянул фаллос, легко скользнувший вниз, точно был выполнен не из камня, а из металла, и регулярно смазывался. Над рычагом надпись на древнеегипетском: «Не гнушайся».
Свириденко дышала тяжело, ее сиськи вздымались, на коже выступили капельки пота.
В подземелье до поры до времени было тихо, но затем послышался скрежет камня, похожий на урчание тасманийского дьявола. Стена с барельефом медленно поползла вверх. Посыпалась пыль.
Коксов чихнул, Оксана Евгеньевна натянула на лицо свитер.
Стена поднялась до потолка, замерла. Сережет прекратился. Осела пыль.
-Боже милосердный, - охнул Коксов.
Оксана Евгеньевна издала особый звук, знакомый лишь ее мужу, Олегу Аркадьевичу.
Они увидели золотой хуй, покрытый россыпью бриллиантов, торчащий из бронзовой головы Брежнева, узбекские ковры, кавказские кинжалы на стенах; стеллажи, уставленные трехлитровыми банками с этикетками «Огурцы соленые. Производство Крымтеплица» и заспиртованными младенцами, сморщенные тельца которых опутали белые корни лука; статуи совокупляющихся пионеров; статуи совокупляющихся рабочих и колхозниц; статуи совокупляющихся Ленина и Сталина; сырки дружба, все надкушенные, черные от плесени; чучела крокодилов; велосипеды «Орленок» на которые взгромоздились насилуемые футболистами тбилисского «Динамо» карлицы; костюмы космонавтов с самими космонавтами, истлевшими до костей; зарезанные латышскими егерями тридцатилетние девственницы; работники магазина «Елисеевский» в венецианских масках, с весами и счетами в руках, а так же с пучками свежего лука-порея, вставленными в анальное отверстие; студенты-отличники философского факультета МГУ с видами на хорошую работу и отдельную двухкомнатную квартиру в Черемушках; клиторы фригидных работниц КГБ, стимулировавших оргазм во время коллективной оргии на Лубянке; замороженная сперма участников 18 Олимпийских игр в Лейк-Плесиде; отрубленные головы всего актерского состава фильма «Иваново детство»; надутые до критического предела презервативы с разноцветной надписью: «Вставай»; евреи, жарящие на костре печень Солженицына...
Посреди всего этого великолепия стоял золотой гроб, усеянный свежими розами, выращенными юннатами Всесоюзного Детского Лагеря Артек и отрубленными мизинцами швей-мотористок фабрики «Ударница» города Чугунова Смоленской области.
-Вот это да, - охнула Свириденко, подойдя к гробу. - Коксов.
Леонид Романович приблизился, засмотрелся завороженно на лежащую в гробу мумию. Это был невысокий человек с аккуратно расчесанными волосами (пробор; расческу при расчесывании подставлять под кран с горячей водой); в узкополой, серого цвета, шляпе. Белая накрахмаленная рубашка, синий галстук, костюм-тройка того цвета, что и шляпа. Ботинки из натуральной кожи коричневого колора, с подбитыми задниками. Из кармашка на груди выглядывает позолоченная шариковая ручка. Руки протянуты вдоль туловища, между указательным и средним пальцами правой руки воткнута красная книжица. Ширинка расстегнута, уд лежит на боку; яйца отрезаны.
-Член Партии, - выдохнул Коксов, протянув руку. Свириденко схватила его за рукав.
-Леонид Романович, не трогайте ничего.
Оксана Евгеньевна приблизилась к золотому хую.
-Надо же. Здесь золота на пару тонн...
-Сомневаюсь, что артефакт полностью золотой, - Коксов шмыгнул носом.
Свириденко усмехнулась, дотронулась до золотой головки.
Рокот камня донесся откуда-то снизу. Оксана Евгеньевна вскрикнула.
-Что за поебень? - пожал плечами Коксов.
Со стены сорвался китайский кинжал и упал, срезав Леониду Романовичу часть лица. Черная кровь хлынула на пол.
Оксана Евгеньевна отступила, глядя на конвульсирующий труп напарника. Она постояла, прислушиваясь к доносящимся из горла Коксова хрипам, затем шагнула к гробу.
Жук-скарабей пробежал по желтому лицу Члена Партии, исчез во рту мумии. Свириденко наклонилась и лизнула хуй мумии, осторожно, так, чтобы усохшая плоть не треснула. Но плоть не была усохшей. Язык Оксаны Евгеньевны ощутил податливость живой плоти. Хуй мумии стремительно увеличился в размере, медленно поднялся, дрогнул, багровея, как ученик перед строгой, но красивой училкой. Свириденко завороженно наблюдала. Член Партии пошевелился, сел в гробу, не выпуская из рук красную книжечку. Оксана Евгеньевна подалась вперед, беря в рот хуй. На ее голову легла сухая рука, в волосы вцепились пальцы. Свириденко застонала, ощущутив давление, погрузившее хуй в ее горло, так, что она на мгновение задохнулась. Член Партии за волосы поднимал-опускал голову
Свириденко до тех пор, пока язык Оксаны Евгеньевны не ощутил подрагивание хуя, готового выстрелить семенем.
Член Партии отпустил голову Оксаны Евгеньевны, отстранил женщину, тут же, - рывком, вновь приблизил к себе.
Свириденко покорно шагнула в гроб, присев на колена, задрала юбку. Спустила колготы и трусы.
Хуй легко проник в смазанную соками археологического вожделения пизду. Оксана Евгеньевна задвигала жопой, скребя ногтями спину мумии.
Тело мумии мелко задрожало и в пизду Свириденко полилось нечто, горячее, как расплавленный свинец. Оксана Евгеньевна закричала, но мумия закрыла ей рот поцелуем. Женщина задергалась, забилась в цепких руках Члена Партии, чувствуя, как щекочет язык жук-скарабей.


В отделении милиции района Бескудниково кроме дежурного Дениса Лыжина да мухи, сонно кружащей у бутерброда с колбасой «Обобая черкизовская» никого не было.
-Кыш, гадость!
Денис отогнал муху от бутерброда, принялся за еду.
Он откусил от бутера третий раз, когда дверь отделения распахнулась и в помещение ворвалась встрепанная женщина в изодранной и измятой одежде. Покрытые пылью и потом сиськи выглядывают из завязанного у пупка топика так, что виден коричнивый ободок соска правой сисяндры.
-Что случилось, гражданка? - жуя, осведомился Лыжин.
-Меня … меня изнасиловали!
«Ну понятно, - подумал Денис. - Ты шлюха, вот тебя и чпокнули. И не заплатили».
-Ясно, - бросил он, откладывая бутерброд и доставая из шкафчика стола чистый бланк. - Фамилия Имя Отчество, гражданка.
-Свириденко, Оксана Евгеньевна.
-Где живете, работаете?
-Улица Рихарда Зорге, Дом 9, квартира 0. Работаю археологом в Корпусе Мира.
Лыжин поднял глаза и посмотрел на потерпевшую с интересом. Не шлюха, надо же.
-Как, где, когда это случилось.
Свириденко шмыгнула носом.
-Ну, рассказывайте.
-Можно мне закурить?
-Курите.
Оксана Евгеньевна достала из выреза на груди пачку дамских сигарет.
-Меня пытался изнасиловать мой напарник Коксов, Леонид Романович.
-Пытался? - сверкнул глазами Денис (иногда ему нравилось поиграть в Шерлока Холмса).
-Ну, да. Пытался и изнасиловал. Мы проникли в гробницу...
-Так дело было в Египте?
«Вот тупой», - сверкнула глазами Свириденко.
-Молодой человек, гробницы бывают не только в Египте. Мы вскрыли гробницу в Миусах.
-Ясно. Продолжайте.
-Как только мы проникли в нее, Коксов, ну, мой напарник, накинулся на меня.
«Ничего удивительного» - Лыжин еще раз взглянул на сиськи потерпевшей.
-Ясно, гражданка. Распишитесь.
Оксана Евгеньевна чиркнула казенной ручкой.
-Ваше дело не представляется мне сложным, - продолжил умничать Денис. - Сейчас направим надряд к этому вашему Коксову...
-Он мертв.
-Что?
-Леонид Романович мертв. Я убила его, сопротивляясь.
Лыжин заморгал, уставившись на Свириденко.
-У меня не было другого выхода.
-Да, - Денис кашлянул, шмыгнул носом. - Да... Но...
-Что?
-Я вынужден задержать вас. До выяснения обстоятельств.



Оксану Евгеньевну выпустили через две недели. За это время из под земли в Миусах был поднят труп Коксова с проломленным черепом и спущенными штанами. Анализ спермы, взятой из влагалищной трубы Оксаны Евгеневны, показал несомненную принадлежность этого генетического материала Коксову Л. Р.
Оксана Евгеньевна ушла из археологической службы при Корпусе Мира и в самом деле стала проституткой, берущей 3000 рублей за час, с аналом и БДСМ — 5000, за ночь — 10000, и приглашающей в апартаменты в Бескудниково. Однажды ее клиентом стал полицейский Денис Лыжин, который, ебя Оксану Евгеньевну, все приговаривал счастливо: «А я знал. Я ведь знал».
Родившийся через девять месяцев после событий в гробнице мальчик, сделал успешную карьеру в газовой корпорации, имеет несколько незадекларированных счетов в Швейцарии и виллу на Адриатическом побережье, женат на усатой уродливой дочери руководителя корпорации, инвестирует в недвижимость, автопром и фармацевтический бизнес. Большой поклонник древнеегипетской культуры, особенно почему-то его завораживают жуки-скарабеи. Имеет большую коллекцию оных жуков. С матерью не знается. Ей не помогает.
Коксов Леонид Романович похоронен на кладбище поселка Киевский, откуда родом его родители. Могилу изредка посещает ворона, но лишь затем, чтобы нагадить на фотографию.

"Потребность в обществе,
проистекающая из пустоты и монотонности личной внутренней жизни,
толкает людей друг к другу;
но их многочисленные отталкивающие свойства
и невыносимые недостатки
заставляют их расходиться.

[...]

У кого же много собственной,
внутренней теплоты,
тот пусть лучше держится вдали от общества,
чтобы не обременять ни себя, ни других".

Дилемма дикобразов. Шопенгауэр, хуле

исключительно вомиторненько

(апогеем выступают косорыло неуклюжие петтинги какбе лизбиянок
у которых
три руки и три ноги
на двоих)

Best Nude Amputee Scenes

Людмила Петрушевская / В доме кто-то есть
---

Кто-то явно был в доме. Войти в маленькую комнату — в большой что-то упало. Посмотреть где кошка — она сидит на столике в прихожей, отражаясь в зеркале, ушки торчком, тоже что-то явно слышала. Пойти в большую комнату — там упал сам собой лист бумаги с пианино, листок с телефоном неизвестно чьим, неслышно слетел и отчетливо белеет на ковре.

Кто-то неосторожен — думает хозяйка квартиры — кто-то уже не скрывается.

Человек всегда боится присутствия неизвестных тварей, боится насекомых, мелких муравьев в ванной, боится, допустим, единичного пьяного таракана, прибежавшего, похоже, с места побоища от соседей в наркотическом состоянии, т.е. сидит на видном месте. Всего боится человек, оставшийся наедине с кошкой жить, все куда-то делись, вся предыдущая семья, оставив сидеть такого человеческого таракашку одного на видном месте.

Особенно что ни суббота-воскресенье, то падают вещи и кто-то тайно, неслышно перешмыгивает из комнаты в комнату, такое впечатление.

Женщина никому не говорит о своем полтергейсте, еще Тот прячется и не стучит, не хулиганит, не поджигает, холодильник не скачет по квартире, не загоняет в угол, то есть нечего жаловаться.

Однако уже что-то поселилось, какая-то живая пустота, по росту маленькая, егозящая, подсмыкивающая по полу, такое впечатление. Кошка недаром таращит ушки.

— Что, ну что,— разговаривает женщина с кошкой, кошка тихая и странная, как все кошки. Не идет под руку, не любит, когда ее втаскивают на колени, а вдруг сама прыгнет и ляжет в неподходящее время.— Ну что ты боишься, Лялечка, ну успокойся.

Кошка уворачивается от руки и отходит.

Хозяйка смотрит телевизор до упора и, погруженная в голубоватое излучение, уплывает в сладкие миры, пугается, заинтересована, скучает, то есть живет полной жизнью. Хозяйка положения тут, на диване. Бац! Опять рухнуло в маленькой комнате.

Рухнуло жутко, громыхнуло, отдалось эхом.

Вбежав, женщина оцепенело стоит. Оборвалась полка с пластинками. Причем пластинки разлетелись повсюду, пыльными веерами лежат на неубранной диван-кровати, на полу. Если бы там кто-то (ясно кто) спал, пластинка углом бац в висок. Но не случилось. Теперь: в стене две рваные темные раны, выпали гвозди, которые когда-то вбивал Некто, не будем вспоминать. То есть это не гвозди, а как-то они иначе называются. Это был целый подвиг, большая история почти любви. Понадобилась дрель.

Но эти негвозди были вбиты в конце концов, и в конце концов все рухнуло.

Полка лежит на пианино, отсюда такой дикий гром с резонансом как в горах. Пианино тоже была история, маленькая девочка училась играть на нем. Мама настаивала. Заставляла, сажала. Ничего не вышло. Упрямство победило. Упрямство, которым человек защищается от чужой воли. Отстаивает свою жизнь. Пусть эта жизнь получится хуже чем кто-то запланировал, беднее, но своя, какая ни есть, хоть без музыки, без талантов. Без семейных выступлений для родни. Однако и без ненужных страданий, что кто-то лучше. Мама очень страдала, якобы другие дети талантливей ее дочери. Дочь это часто слышала и отомстила матери, став совсем никудышной, с точки зрения обеих сторон.

Затем все растворилось, эти взаимоотношения отцов и детей, осталось пианино и старые пластинки. Мама скупала классическую музыку. Мама по телефону обсуждала жизнь своей дочери, раскрывая перед подругой (разбрасывая веером как ненужное) чужие тайны. Теперь ни мамы ни дочери, ни полки. Женщина стоит на пороге, пораженная картиной разрушения, ни мать ни дочь. На этой постели уже не спать, все порушено, пропитано пылью, грязно. Надо менять белье. Надо мыть, стирать, поставить все в ряд (где?).

Женщина отступает в большую комнату, закрывая дверь маленькой как бы навсегда.

Хоть бы поймать за мерзкий, полувидимый хвост Того кто это все устроил. Зачем? Умереть от ужаса и омерзения. Ведь Его не убить, не раздавить каблуком. Значит, ловить не надо.

Тот, кто все рушит, он чего-то хочет, добивается. Как та мать добивалась от дочери. Если понять чего Он добивается, то можно (как уже было раньше) перебить Ему интерес, лишить Его перевеса. Есть такой прием, идти навстречу. Как пожар зажигают в лесу навстречу идущему пожару, если они встретятся, то оба погаснут!

Так, например, мать пуще своих глаз берегла немецкий кофейный сервиз, то ли на черный день, то ли в виде накопления на случай похорон, а когда дочь в припадке гнева бросила чашечку на пол (дзынь!), то мама хладнокровно стала бросать весь сервиз, предмет за предметом, с размаху на пол (ддряннь!), и дочь чуть не сошла с ума, схватилась за голову, а мать сказала: «Если я умру, и у тебя ничего пускай не будет».

Но вот вопрос: хочет ли Тот полного разрушения или хочет просто выгнать на улицу?

Из дому уходить нельзя. Некуда. Может быть, даже кто-нибудь захочет вернуться (думает мать-дочь). Значит, остается остаться, но если Тот сеет разруху, надо превозмочь это своей силой. Ответить как Кутузов Наполеону, чтобы стало неуютно внутри своей позиции. Мудрое решение. ТОТ будет повержен.

Решиться на это было сначала трудно, потом легче.

Побила на кухне всю посуду, раскидала по квартире. Сняла с большим трудом и грохнула висячий шкафчик поверх черепков. Теперь: увидела, что этот самый шкафчик как раз и держался уже еле-еле на своих шурупах, когда она его снимала. То есть один шуруп так и вылез из стены вслед за шкафчиком, как рыбка из пруда. Легко-легко. Да и шкафчик уже почти расклеился, задняя стенка, оказалось, отстала в уголке, отошла. Стало быть, этот шкафчик и была первая кандидатура на срыв со стены и на погибель всей посуды! Причем возможно, что и на голову внизу стоящему!

Мать-дочь взбодрилась. Надо же, какое предвидение! Был сделан один шаг навстречу, и вскрылась такая предподготовка! Воля поперек воли!

Ночевала на диване в большой комнате, потом день подождала.

Дождалась. Шуршнуло в маленькой комнате, где пыль, пластинки веером, где со вчера гром стоит в воздухе. Вошла. Там готовилось, видно, нечто. Там стояла вечно разложенная тахта, постель обычно убиралась в нижний ящик под матрац. (С некоторых пор прекратились эти уборки постели, зачем?)

Теперь м-д (мать-дочь) взяла молоток с гвоздодером на конце и подняла пружинный матрац, свезя пластинки в кучу. И гвоздодером начала выдирать какие-то шурупы, придерживающие механизм подъема матраца. Трудно было это делать, согнувшись в три погибели! Пришлось буквально на коленях влезать в ящик и там орудовать во тьме и пыли. Но уже со второго шурупа стало ясно, что он держится буквально на соплях! Шурупы полувылезли сами! То есть еще день-два — и механизм бы отказал. Ни поднять ни опустить. Опять произошло предупреждение теракта! Опять Тот умылся!

Диван теперь нельзя было поднять и сложить. Так тому и быть. Замусоренный, пыльный, с грудой пластинок в сердцевине, в скомканных простынях, он остался навеки таким, как памятное гиблое место, которое надо обходить за километр. Как место гибели в землетрясении.

Опять упреждение и Тому наперекор.

Но требовалось идти впереди событий, не хватать то что уже идет в руки, а искать нетронутое, целое.

Ударом молотка разбила телевизор. Слегка грохнуло. Это был старый телевизор, но показывал он еще исправно, хотя и в черно-белом варианте уже.

Нельзя было найти ничего лучше для придуманного плана борьбы. Если Тот хотел бы сделать совсем жуткий удар, он бы взорвал к такой матери именно телевизор. И только представить по последствиям: раны на лице (позиция всегда была сидя близко к экрану) и общий пожар квартиры. То есть все в углях. И вынос тела в полиэтиленовом пакете, что осталось. По тому же телевизору показывали такие ужасы.

И именно эта точка была наиболее больной. Телевизор служил для м-д всем. Содержанием, счастьем и основой домашнего очага, именно к телевизору она всегда спешила с улицы, из магазина. Для телевизора она брала бесплатное рекламное приложение, где печатались программы. И потом не выбрасывала эти программы, думала над ними, вспоминала.

Но кров над головой ценился по принятой (там) шкале еще выше, тут было над чем подумать.

Чтобы не заостряться теперь на этой страшной дилемме (жить или не жить), м-д выгребла из гардероба ВСЕ и сложила в мешок из-под картошки, вытащила его из-под рухляди в стенном шкафу. Эта рухлядь была давно на выброс (но не сейчас этим заниматься), старые жакеты-юбчонки-калоши, все на тряпки и как вариант для поездки в село, на случай эвакуации и войны, к примеру. Голода, к примеру. Также там хранились старые занавески и одеяла, начиная с детских — спасение, если не будут топить зимой, как было в блокаду. В стенном шкафу копилась спрессованная нищета, а в гардеробе нынешняя жизнь. Итак, долой все из гардероба в мешок!

Уже опустилась тьма, и м-д, взгромоздивши этот мешок из-под картошки на специально открытое окно, вывалила свой груз в пустое пространство за окно. Там оказались кофты, платья, пиджак, пальто. Белье нижнее. Шарфы, перчатки, шапки, берет, одна шляпа, пояса, косыночки. Целые зимние толстые колготки. Брюки. Свитеров три шт. Юбки две широкие, одна прямая, конвертом. И затем — постельное белье, чистое, пахнущее свежестью и туалетным мылом. Полотенчики все. Наволочки и простыни, пододеяльники, один с вышивкой. О боже. Но не в пожаре спалены.

Вслед за тяжелым мешком в открытое окно отправилась картина со стены в золотой раме и три стула один за одним.

Внизу заорали, какая-то ругань, мат, глухой мужской крик.

Она поспешно закрыла окно. Всё.

Надеть теперь было нечего, только халат, под ним ночная рубашка и трусы.

Легла на диванчик, подостлав старые телевизионные программы. Одеяло и подушки остались в маленькой комнате как жертвы землетрясения. Укрылась новым рекламным приложением.

Утром, хорошо выспавшись, м-д подумала, что уже ничего не боится, совершенно ничего, и теперь даже не страшно было совсем бросить свою теперешнюю жизнь, быт, крышу над головой.

Начался постепенный отход из квартиры. Пооглядевшись вокруг, м-д ступила за порог, забыв ключи в сумочке на столе. Но не забыв выпустить кошку на лестницу.

Можно было оставить кошку запертой, но она не представляла собой большой ценности (якобы) и не стоила того, чтобы бросать ее в пасть Того. То есть принесение в жертву живого существа как бы не планировалось. М-д делала хуже себе. Вопрос был — кому будет хуже — кошчонке или м-д, когда м-д начнет жить безо всего, но как бы слыша затихающее мяуканье почти мертвой запертой Ляльки. У м-д начались самоуговоры насчет кошки, что именно для кошки жертва будет больше. Кому она нужна ее морить голодом. Так, случайное животное, снятое с дерева.

Равнодушно и стараясь не думать, мать-дочь решила кошку выгнать. И тут произошел казус, смешная история. М-д была готова к жизни на воле, но кошка нет. Когда м-д взяла кошку рукой и перевесила через локоть, собираясь выйти вон, кошка задрожала мелкой дрожью, как кипящий чайник. Как электричка перед отходом. Как тяжело больной ребенок в ознобе. Она тряслась, видимо, испугавшись за свою жизнь.

— Чего,— плавно сказала м-д,— чего боимся? Ну все, все. Ты же всегда рвалась. Ну и иди! Живая иди!

Кошка, да, всегда рвалась на лестницу, караулила у дверей, надоедая своими хриплыми стонами. Орала ночами. Но выпускать ее было опасно, домой она могла и не вернуться. Все-таки м-д любила животное. Не сейчас, правда.

Веселая, оживленная, она спустила кошку с рук на лестничной площадке и захлопнула за собой дверь, все!

В халате и шлепанцах, она стояла на вершине своей судьбы, сама себе хозяйка, победившая Того. Здесь он может шуршать и перебегать сколько угодно, в этих огромных открывающихся пространствах.

Кошка сидела на хвосте как пришибленная. Она сгорбилась, ссутулилась и как-то призадумалась. Женщина, опустившись уже на поллестницы, обернулась и поглядела вверх. Кошка оцепенело смотрела перед собой, глаза у нее стали совсем как бельма, зрачки обратились в мелкие зернышки, утонувшие в зеленоватой массе, заполнявшей глазницы. Мордочка казалась облизанной. Черепушка вдруг вылезла и обрисовалась под черной шерстью. Смерть сидела на лестнице, одетая тощей шкуркой.

Женщина чуть не заплакала. Кошка готовилась к своей гибели. Ее ожидала улица, отпущенные на волю собаки, голод. Кошка не могла бороться за жизнь, она не знала как спастись. Сегодня же ее погонят из подъезда, саданут ботинком по ребрам после первой же налитой лужи.

М-д остановилась в своем торжествующем движении вниз. Она подумала, что кошка расползется на клочья, как все расползлось — посуда, стулья, телевизор, одежда.

Тот мог торжествовать полную победу.

«Слишком уж,— подумала м-д,— такому ничтожному все».

«Обойдется,— решила женщина,— что это я так сразу поддалась ему на испуг!»

— Нет,— сказала она,— Лялька ни в чем не виновата.

Лялька сидела как чучело кошки, вылупив стеклянные мутные глазки. Хвост ее, обычно энергичный, который тонко выражал все мысли организма, теперь лежал пыльной мертвой веревочкой. Вся шерсть уже была пыльной, тусклой, больной.

Женщина тут же взяла Ляльку в руку, прижала локтем ее окаменевшее тельце и позвонила соседям, а оттуда энергично позвонила диспетчеру и села на предложенный стул ждать плотника.

Затем, когда была вскрыта дверь, женщина вошла в свое разгромленное жилище, спустила Ляльку на пол и оглядела хозяйство новыми глазами. Как будто все тут было новое, чужеватое, интересное.



Обувь сохранилась в прихожей! Из посуды остались живы все кастрюли и миска с кружкой! Ложки-вилки! «Какая роскошь!» — подумала женщина, которая уже готова была пастись там, внизу, на улице, у мусорного контейнера, чтобы найти себе баночку для питья воды и заплесневелый кусок хлеба на пропитание.

— Нашла бы я себе такую роскошь на помойке?— лепетала женщина, открыв холодильник, в котором стояли две тарелки, мелкая и глубокая, с вареными (!) плодами земли. С картошкой и свеклой. И баночка с супом! И мисочка с рыбкой для Ляли!

В квартире было все. Теплое, довольно чистое со стороны кухни жилище, краны работают, ванна, вода бежит, мыло, телефон! А постель! Простыня и пододеяльник есть, какая удача. Пластинки на диване и проигрыватель в углу, забытый, когда-то кто-то любил слушать музыку в этом доме… Мать или дочь.

Мать-дочь быстро убрала расколотую вдребезги посуду (да ладно, не первый случай в данном доме), совершила ряд путешествий к мусорному контейнеру, причем, когда она в третий раз вывалила туда мешок с осколками и мусором, двое мужчин в грязной, засаленной одежде и с сумами через плечо осторожно приблизились, подождали и тут же склонились над помойкой, едва только м-д отошла. Они вели себя как тени людей, стелющиеся, гнущиеся в разные стороны, незаметные, черные.

М-д наведалась и под окно. Разумеется, мешок давно прибрали. Кто-то будет ходить в ее свитерах, брюках, а она, свободная, бродит ничего не имея. Да!

Придя в свою чистую, выметенную, помытую квартиру, м-д прежде всего удивилась своей прежней нерешительности (не выбросила продукты, не разбила внутренность холодильника, оставила все лампочки в целости).

Женщина затем спохватилась, достала рыбку из холодильника и положила Ляльке в лакушку.

Лялька, однако, все еще сидела как столбик, закоченев посреди прихожей, и глаза ее все еще напоминали виноградины, очищенные, без кожицы, с еле видной косточкой внутри.

Дыхание смерти, видно, поморозило ее пугливую душу.

Женщина не стала утешать кошку, задача была одна — как можно скорее вернуть все в прежний вид, тогда кошка тоже придет в себя.

И, как часто бывает, если один член семьи нерешителен, трусит или пребывает в истерике, то второй член семьи взбодряется и буквально взлетает на крыльях, чтобы спасти положение. Женщина забегала еще быстрее, поставила полку на пианино, на ней умостила пластинки, понесла постельное белье в ванную, быстро простирнула и повесила. Полотенца, по счастью, нашлись в виде одного кухонного на крючке и двух на трубе в ванной.

— Ничего!— бормотала Ляльке хозяйка.— Прорвемся!

Мало того, м-д тут же нашла отвертку и укрепила шурупы (хорошо не выкинутые), и быстро сложила тахту в дневное положение, спинкой вверх.

Всё!

И как легко было разрушать, а как тяжело ремонтировать, восстанавливать, приводить в порядок. Как трудно сгибаться, лезть в углы, собирать осколки, выносить, вкручивать, вытаскивать! Хуже всего было с телевизором. Пришлось дождаться ночи и выбросить его из окна полным напряжением сил, а затем там, внизу, разбитый остов легче было взвалить на тележку и отвезти к мусорному контейнеру.

Как война прошлась по мирной жизни м-д, как война.

Пусто выглядела большая комната без стульев и телевизора.

Однако же и безо всего может обойтись человек, если он выжил. Смотреть было нечего, но зато выступил из тьмы целый шкафчик книг. М-д поставила любимую когда-то пластинку, старинные танго!

Затем, под звуки музыки, она стала разбирать рюкзаки и чемоданы со старой одеждой. Вся жизнь прокрутилась перед ней, как кинохроника. Любимые тени ожили и окружили ее, хотя почти ничего из тряпья не налезло на м-д, уже располневшую от сидения перед ящиком (видимо). Хорошо. Имелось несколько кусков ткани, в уголке шкафа таилась старая швейная машинка, и кое-какую юбку можно было сварганить к тем старым трикотажным кофтам, которые еще налезали.

Тем более что м-д давно уже носила только самое завалященькое, а чистое и почти новое берегла для какого-то особого случая, для выхода в люди (который случай все не наступал).

Тут же, по пути, м-д собрала еще мешок старого рванья и негодной обуви, помня о тех черных тенях, которые получили от нее в подарок груду битых черепков.

Господи, какая новая жизнь открывалась теперь перед м-д, а вот кошка все сидела остолбенев, как много переживший человек, и все глядела в одну точку мутным, невидящим взором.

Вдруг кошка подняла уши. Скрипнул пол где-то там.

Женщина усмехнулась.

Ясно, что дом усаживается, ссыхается, половицы трескаются, это раз. Затем, во всех квартирах вверху, внизу и по бокам живут живые люди, у них кто-то бегает, что-то рушится, портится, чинится, движется, житуха такая, громко произнесла женщина, адресуясь, как всегда, к кошке.

Лялька же, подвигав ушками, легко поднялась с корточек и пошла на кухню, загребая передними лапами как тяжелая тигрица, что было странно при ее тщедушном сложении. Затем она деликатно присела перед своей лакушкой в угол носом, склонилась и взяла кусочек, тряхнув головой: решила продолжать жить.

рома жиган, россия:
хуле тут уточнять

http://www.imdb.com/title/tt0099089/ (5,7 / 10)

сильно дохуя редкое кино, кстате
(в середине 90-х 1 р. показывали в телевизоре, причём)

смотреть -
достаточно мучительно:
градус ебанько шкалит