silencefactory

Миллер, кстати сказать –
крайняя степень
ультимативного охуеньчика

Буковски стайл

девиации
экстремистское зоолюбие
безнадёга
чернуха
мизантропия в кубе

гной и сало

т.е.
книга
где аннотация начинается словами
«человек гаже любой скотины»
хуёвой не может быть
по определению

На краю света, куда почти не добралась цивилизация, стоит старинный сельский частный дом, в котором мать большого семейства, крутясь как белка в колесе между стиркой и готовкой, отцу давным-давно стала чужой, и он повадился трахать единственную дочь. Старший сын в конце концов замечает это и, движимый отчасти потребностью, отчасти желанием подчинить девчонку себе и взять ее под защиту, тоже начинает ее трахать. Между отцом и сыном завязывается что-то вроде тайной подковерной борьбы, и отец начинает трахать старшего сына в зад. Временно они на этом успокаиваются.

Постепенно дочь и старший сын становятся старше и теряют для отца былую привлекательность. Дочерей больше нет, и отец принимается трахать среднего сына, которому исполнилось одиннадцать. Так продолжается с год, и тут средний сын начинает трахать младшего, которому девять. Проходит еще год, и после такой годичной практики младший сын пытается трахнуть среднего, но обнаруживает, что ему не дают. Тогда он идет в хлев и принимается трахать в зад маленькую свинку.

Помимо того что мать не удовлетворяла половой голод отца, все это траханье тот затеял, возможно, потому, что нечто подобное в детстве случилось с ним; а может, потому, что, после того как десять лет назад он упал с трактора и пролежал без сознания полдня, он так и не пошел к доктору; не исключено также, что кто угодно запросто способен стать таким, как этот отец, если будет долго жить в изоляции, вращаясь в узком кругу. Может, тут оказалось намешано всего понемногу. А может, ничего похожего.

Так или иначе, в одно прекрасное утро за завтраком все это непрерывное траханье достигает кульминации. Средний сын к тому времени вышел из возраста, в котором он привлекал отца, и отец как раз накануне ночью отправился в комнату младшего сына, а того и нет. Наступает утро, отец спрашивает, в чем дело. Средний сын, который, как мы знаем, младшего сына потрахивает, нем как рыба. Однако старший сын, который сидит бок о бок с дочерью, отцу докладывает, что младший часто спит в хлеву со свиньей и ее новорожденными поросятами. Похоже, он думает, что поросята от него, и стремится их защищать.

Отец кивает. Молчаливая теща, древняя старуха, тоже кивает. Отец сидит, смотрит на пищу, разложенную по плохо вымытым треснутым тарелкам, которые служили в этом доме трем поколениям. Спустя секунду встает. Он, конечно, понимает, что младший сын не может быть отцом поросят, но безобразие столь велико, что рисковать нельзя. Он надевает в сенях сапоги, выходит вон, выдергивает топор из потемневшей от крови колоды для рубки курьих голов и идет в хлев.

Семья продолжает завтракать. Дочь просит мать передать омлет. Переходя из рук в руки, тарелка движется от одного конца стола к другому, и тут все замирают, слушают крики младшего сына, который умоляет: «Нет, папа, папочка, пожалуйста, не трогай их…» – после чего доносится тонкий визг свиноматки, а затем еще более тонкий писк поросят. Весь этот смешанный вопеж собирается воедино, и тут раздается звук, с которым топор, пройдя через что-то мягкое, впивается в древесину, потом его вытаскивают, и опять все повторяется снова и снова. Омлет продолжает движение к другому концу стола.

Старая дама отирает уголок рта, выпачканный в чем-то густом и темном.

Аленка-Сморчок, Головенка с Кулачок (так дразнили его в детстве старшие братья за то, что он легко краснел, становясь алым, как маков цвет, и за необычайно малый размер головы, рук и ног по отношению к туловищу) ехал из Мобила в Новый Орлеан: у него выдалось что-то вроде отпуска, а работал он билетным кассиром на гоночном треке.

И вот ночью, что-нибудь без четверти двенадцать, Аленка-Сморчок подобрал Кэрол, молодую, хрупкого вида женщину, которая поведала ему, что последние полгода работает на панели после того, как уехала из маленького городка во Флориде. Она рассказывала об этом совершенно спокойно. Кожа у нее была бледной, но не слишком, а про ее зубы он подумал, что они так и сверкают. Она отметила его приятные манеры и красивые руки, а он сказал, что ему в ней нравится то, что он расценивает как неподдельную стыдливость. Она взяла его руку в свою, и он ее повел.

В гостиничном номере она быстро разделась и спокойно легла на кровать, лишь улыбалась немного нервно. Аленка-Сморчок по достоинству оценил то, что под ее профессионализмом скрывается такая невинность, какую редко встретишь не только у женщин ее ремесла, но и вообще у женщин. Поскольку самому себе он виделся ярким пятном в каждой такой, скорее всего, грубой и унылой жизни, с проститутками он всякий раз старался быть нежным и, что называется, состоятельным как мужчина, но с Кэрол он решил расстараться вдвойне.

– Ты просто ляг и расслабься, – говорил он ей, расстегивая штаны. – Я с тобой буду ласковым-ласковым и постараюсь, чтобы тебе было по-настоящему в кайф.

В изножье кровати он встал на колени и нежно разнял ее скрещенные лодыжки. Сперва ему показалось, что на ее промежность падает какая-то странная тень, но сразу понял, что это не так. Черная дыра между ее ногами как раз и была влагалищем, и размеров оно оказалось поистине непомерных.

– Ух ты, – прошептал он. Удивленно отстранившись, он осмотрел ее узкие бедра, твердую подушку живота и почти несуществующие груди. Подняв взгляд, увидел, что она следит за ним с печалью и пониманием.

– Ну что, ты, может, передумал? – спросила она.

Он вновь склонился к ней, положил ладони на ее не очень-то пухлые бедра и побольше их раздвинул. Да, такого громадного влагалища он не видывал в жизни. Губы тоже – толстые и длинные, тяжело свисали, напоминая хлебные лепешки под названием «лаваш слоновое ухо», которые он покупал у лоточников на ярмарке. Само отверстие было, по меньшей мере, дюйма четыре в длину да и в ширину дюйма два. Чернота, на которую у большинства женщин намекает лишь тонкая темная линия, у этой зияла настоящим провалом. Пришлось закрыть глаза и снова открыть. Даже писательная дырочка, как он заметил, раздвинув пальцами губы чуть пошире, такая, что в нее хоть палец суй. Разве что клитор с его капюшончиком обычного размера.

– Ух ты, – сказал он. – Ну и ну.

Она подняла голову и беспокойно завозилась.

– Был-лин, – сказал он. – Как это ни горько признавать, но вряд ли я тебя сильно порадую своим… То есть, ну ты понимаешь: я не Бог весть какой крупный мужчина, хотя, честно говоря, был бы даже и крупный, что толку. Ничего, если я спрошу тебя: ты когда-нибудь что-нибудь чувствовала хотя бы с кем-то?

– Да я не знаю. Наверное, да. Ну конечно, что-то я чувствую почти со всеми, когда мужчины делают там свое дело. Только как-то так слабенько. – Сказала и прикрыла глаза, словно в раздумье. Потом ее глаза широко открылись, и она добавила громким шепотом: – Иногда я удивляюсь, что же мужчина там чувствует. Меня больше всего как раз это беспокоит: что может чувствовать он. Я ничего не говорю, по большей части они добрые и хорошие. Часто бывает, что парень уходит, не сделав вообще ничего, но даже и тогда деньги они оставляют. Не могу пожаловаться: мужчины – они в основном хорошие, просто я за них переживаю, что же они-то с этого имеют.

Аленка-Сморчок немного подумал.

– Я тебе, милая, скажу вот что. Сегодня, то есть в эту конкретную ночь, я хочу, чтобы ты не думала о том, как там мужчина (в смысле я, стало быть) – чувствует он что-то или нет, потому что есть один секрет, и я его тебе сейчас раскрою. Я чувствую вот этим, – сказал он и постучал себя по голове. – Ага, для меня не очень важно, как мне там у тебя – тесно или нет. Бллин, да может, это и вообще не важно! Что мне от тебя надо? Мне надо убедиться, что ты что-то чувствуешь. Тогда нам будет хорошо обоим. А мне – ну что ж, придется поработать головой.

Она смотрела с недоумением.

– Ты не боись. Я в этом вижу трудность, которую надо превозмочь. Так что почему бы тебе не лечь спокойненько, закрыв глазки, а я попытаюсь… расшевелить тебя.

Еще не закончив фразу, он уже мягко толкал ее в грудь, и женщина повалилась плашмя. А он на коленях прополз между ее ногами дальше и уставился в эту брешь, в эту воплощенную отверстость, одновременно пытаясь выработать какой-то план.

– Хочу посмотреть поближе, не волнуйся, о'кей?

– О'кей.

У самого лица дыра показалась еще больше, чем была только что, и он не мог себе представить, чтобы это была часть женщины вроде нее, женщины обычного размера, да и вообще какого бы то' ни было существа человеческой породы. «Это неспроста, – подумал он с трепетом в животе, – это – самая таинственная дыра в мире, ход от меня к чему-то вне пределов той жизни, что была мне ведома. Как из нее извлечь побольше толку? Как пробудить чувство в этой отдушине?» Он трудно сглотнул и тихонько присвистнул. По складкам плоти у основания губ прошло едва заметное движение. Он снова свистнул, погромче, и на сей раз в ответ вся вульва вроде как собралась складками, которые тут же опять разгладились.

Он улыбнулся и теперь уже свистнул изо всех сил. Хотя ветер от его дыхания ее не достиг, спустя мгновение по вульве пробежала явственная дрожь.

– Ну, как дела?

– М-м-м, – сказала она. – А ты о'кей?

– Да, конечно.

– Правда?

– Правда-правда.

Он наклонился, сознавая, впрочем, что всю ее, как целое, поцеловать не сможет. Поцеловал каждую губу, частично втягивая в рот, причем ощущения и вкус были примерно те лее, как если бы он всосал шляпку гриба-масленка. Потом он поцеловал обычного размера клитор и поиграл кончиком языка с его обычного размера капюшончиком. Но что дальше? Он возвратился к губам и повторил всю процедуру сызнова, понимая, что всего лишь тянет время. Эти его ухищрения стары и заезженны, а тут – ежу понятно – потребуются куда более самоотверженные усилия.

Он слегка отстранился и увидел, что дыра, по крайней мере, стала мокрее и – что совсем уже невероятно – шире.

– М-м-м, – снова сказала она, но на этот раз в ее тоне ему послышалась фальшь.

– Ты не волнуйся, – как можно более убедительно сказал он, сам от безнадежности затеи все больше падая духом. – Все получится. Вот увидишь.

Внезапно его осенило, и он сунулся туда лицом, так что нос полностью ушел в нее. По обе стороны лица толстые губы, трепеща, сразу стали расправляться, охватывать лоб. От неожиданности выпада она ахнула, а он лицом почувствовал ток воздуха, как будто что-то в ней сделало вдох. Высунув язык, он принялся возить лицом вниз и вверх – отрешенно и самозабвенно окунувшись во всеохватную скользкость и постепенно густеющий запах, не похожий ни на один из ранее ему известных, такой сильный, что это и не столько запах, сколько набор биологических раздражителей, почти видимый, имеющий свой вкус и даже – как ему вдруг подумалось – звучание. Приободрившись, он вывернул голову так, чтобы можно было использовать и подбородок.

Когда он вынырнул, чтобы перевести дух, он заметил, что влагалище стало гигантским и все росло, будто ее плоть изливается чернотой. В солнечном сплетении у него что-то дрожало, и он это понял так, что из него исходит к ней некий зов, а из нее, из самого нутра, – к нему. Как будто ни у нее, ни у него уже не было голоса в первоначальном виде, но оба внутренне вибрировали, звучали, и каждый отзывался эхом на вибрацию другого. Это завораживало.

Он провел рукой по лбу, по шее и обнаружил, что весь мокрый. Возникло ощущение, словно он пьян, изнурен и потерян.

А ее вовсю била дрожь. Дрожали не только тяжелые губы, но и бедра, и в мелких конвульсиях дергалась подушка живота. А главное, капюшон открылся, и клитор полностью вылез и встал. Это его подзадорило. Все-таки он заставил ее почувствовать. Исподтишка он глянул на нее и увидел, что она дышит часто и смотрит широко открытыми глазами в потолок.

Взаимный голос продолжал звучать.

Он снова принялся возить по ней лицом. Вверх и вниз, туда и сюда, слепо, почти не сознавая, что делает, – так, будто его тело (то есть голова, если быть точным) в этом натренировано настолько, что не нуждается ни в управлении, ни в явно поставленной задаче и свою работу способно продолжать чисто инстинктивно.

Когда в его сознании забрезжила мысль, она была осознанием того, что он противится позыву опустить подбородок и поработать над нею лбом. Тело уже давно понуждает его это сделать, а та часть сознания, где еще сохраняются проблески разума, противится. Не более.

Он опустил лицо, набрал воздуха и начал возить по ней лбом и теменем – по всей ее мокрой необъятности. «Иссссс!» – сказала, как ему почудилось, то ли сама она, то ли ее дыра. В руках задергались, заплясали ее ноги. Ну точно – поймала волну! Явно же она скоро кончит. Определенно. Когда он попытался отстраниться, чтобы по-быстрому хапнуть воздуха, обнаружилось, что его лоб не то присосало, не то по собственной причуде лоб не желает выниматься. Более того, ему показалось, что дыра мало-помалу втягивает всю его голову, а может, наоборот – повинуясь той штуке в солнечном сплетении, голова сама тычется, лезет, пропихивается внутрь.

В любом случае, его лоб туго в нее втиснулся, а ее влагалище пришлось по нему как перчатка. Тут он услышал звук. И сразу ощутил, что мимо проносится толща плоти. Вся голова, лишь на мгновение зацепившись ушами, проскочила в дыру, и губы сомкнулись, шлепнув его по шее.

Как в полусне, он чувствовал вокруг будто какие-то хлопки, разрывы и – чернота.

Оказалось, он не может вздохнуть. Оказалось, он не может приказать телу отталкиваться, чтобы высвободить голову, словно его голова и сам он – это уже два отдельных, самостоятельных существа.

Женщина теперь успокоилась и лежала очень тихо, и он тоже успокоился и затих.

О том, что в его маленьком зоомагазине что-то не так, Владелец знает. А ведь такая, казалось бы, хорошая была идея три года назад. Продавать щенков, котят, тропических птиц, рептилий и рыбок. И он как будто бы даже помнит хорошие времена, бойкий бизнес, ощущение общей благости в магазине. Теперь – какое там! – каждое утро в магазине словно враг побывал, продавцы нервные, сам – на грани срыва, в смятении и страхе. А покупатели это чувствуют и держатся подальше. Щенки и котята начинают вырастать из своих пластиковых клеток, и он вынужден отправлять их в приюты и на эксперименты.

Хуже всего, что почти каждое утро он обнаруживает кого-то мертвым или искалеченным.

Шимпанзе день ото дня мрачнеет. Его клетку повернули задней стенкой к двери, потому что он вздрагивает, когда входят покупатели. А чтобы люди знали о его существовании, на стену повесили плакат, где в полный рост изображен другой, улыбающийся шимпанзе.

Иногда, глядя на это животное, Владелец задумывается, не лучше ли пристрелить его. В голову приходят мысли самого абсурдного свойства – вроде того, чтобы взять, перестрелять здесь все живое да и делу конец. Но у него ни ружья нет, ни подлинной решимости.

Его менеджер, молодой парень по имени Регги, столь же разочарован, но его настрой куда благоразумнее.

– Тут у нас явно происходит что-то не то, – говорит он Владельцу. – Надо попробовать с этим разобраться.

Владелец соглашается, но ни тот, ни другой не могут придумать, как повернуть вспять развал бизнеса. Владелец то и дело мысленно возвращается во времена, когда их зоомагазин был куда более радостным местом. Грустно улыбается, вспоминая, как однажды вставил в рамку и повесил на стену первый вырученный здесь доллар. Бывало, он целые вечера проводил около аквариумов с рыбками всех цветов и размеров. Здесь – и зеленоватая шустрая мелюзга размером с ноготок, и отливающие золотом и серебром увальни величиной с кулак, что грузно плавают, помаргивая веками. Не надо стучать по стеклу! – для них это все равно, как если у тебя, над ухом выстрелят из ружья. В высоких узких цилиндрах содержались японские бойцовые рыбки. Мальчишки-подростки иногда сдвигали такие цилиндры один к другому, чтобы посмотреть, как рыбки, бросаясь друг на дружку, будут биться о стекло, отскакивать, снова бросаться и наконец чему-то научившись, замрут, нерешительно озираясь.

Когда-то давным-давно он придумал шутку, которая действует до сих пор: насовал в аквариум гальки, пластмассовых водорослей, налил воды и подсоединил систему фильтрации. Рыб там не было, лишь струйка белесых пузырьков на фоне искусственной розоватой подсветки. Сверху повесил табличку: «Невидимые рыбки – редкость из Бразилии». Ему забавно было наблюдать, как люди останавливаются у стеклянного куба и силятся разглядеть то, что увидеть невозможно. Вглядываются, щурятся, и ноготочком иногда все-таки стук-постук! – потише, чем ружье; скорее, как детский пистолет с пистонами. В конце концов распрямляются и хмурятся. Это что – шутка?

А пару раз на дню кто-нибудь нет-нет, да и увидит: промельк хвоста, абрис спины либо еще какое свидетельство рыбьего бытия, порожденное необычайным сочетанием подсветки, камешков и пузырьков.

В те времена их магазинчик был средоточием волшебства – заведение сияло чистотой и обещало процветание. Или ему так казалось. А теперь и на невидимых рыбок посмотреть никто не остановится. Все ни к черту.

Знает истину шимпанзе.

Мучить животных в зоомагазин по ночам приходит сторож из охраны рынка. Заранее, за час-другой перед тем как войти, поднимает железную штору, чтобы всполошившиеся было попугаи поневоле утратили бдительность и вновь заснули. А он на цыпочках, на цыпочках – и давай сшибать их с насестов, глядя, как они хлопаются об пол, ошеломленно вскакивают и глупо озираются, медленно моргая черными глазищами, словно зоомагазин пригрезился им во сне, а в реальности они – дичь в джунглях.

Но это бы еще полбеды. Сторож затеял приносить из дому всякие штуки: спички, резиновые ленточки, кухонный нож, дротики от игры в «дартс». Шимпанзе всю ночь не спит, смотрит в дырочки от шурупов в задней стенке клетки и по кусочкам собирает картину того, что делает с животными сторож.

Утром Владелец спрашивает себя: «С чего это две крысы вдруг напали на третью и выцарапали ей глаза? И куда делись у игуаны задние лапы? Почему кролик утонул в такой мелкой миске? Какого рожна у хорька дырка в заду вся в крови?»

А в комнате отдыха сторож смотрит, как черепаха медленно кружится в микроволновке…

У продавца, утром пришедшего первым, Владелец спрашивает: «Слушай, как так – хомяков было десять, правильно? А теперь девять…»

Шимпанзе понимает, что когда-нибудь сторож возьмется и за него. И так уже иногда подступается, испытывает его на выносливость к боли – щиплет за плечо, дергает за яички, – но нет у того никакой стойкости. Падает на пол клетки, катается, пытаясь сделаться как можно меньше и заслоняясь передней лапой. А сторож уже носится по помещению, гоняясь с полицейской дубинкой за попугаем, который то туда от него кинется, то сюда и только вскрикивает: Ах-ах-ах! Ах-ах-ах!

Владелец спит. Он видит баржу, вроде Ноева ковчега, а к ней из леса тянется процессия зверей. Хороший сон. Но нет, деревья-то сухие, а в русле вместо воды вонючий туман. Солнце палит, и на дождь никакой надежды. Животные в ковчеге подымают вой.

Ночь за ночью сторож вламывается, и все сызнова. Жжет, калечит, убивает. Сеет боль, кровь и смерть. Это еще до того, как он узнал о существовании шимпанзе. Он и до рыбок не сразу добрался. И вот однажды ночью останавливается у аквариума с невидимыми рыбками. Где они?

Светит фонариком – то ли есть там кто, то ли нет. Закатывает рукав и сует руку по локоть в воду.

Шимпанзе прячет голову в ладони.

Сторож шарит: и так рукой пройдется, и сяк, просеивает камешки между пальцев. Ищет, ищет, но ничего, на ощупь напоминающего рыбу, в руку не попадает.

Надо резче, чтобы этак неожиданно… хвать!

Разочарование охватывает как приступ боли. Он дергает аквариум за углы, стаскивает его с полки – и об пол вдребезги. Сторожу кажется, что он видит, как, поблескивая в тонкой пленке растекшейся по полу воды, бьются и задыхаются маленькие рыбки.

– Вы у меня попляшете, – бормочет он.

Тут он поворачивается и видит испуганного шимпанзе, это неожиданность: шимпанзе настолько отличается от прочей живности в лавке, что сторожу становится любопытно и он просовывает палец сквозь сетку.

– Эй, малый! – говорит он.

А шимпанзе проделывает то, чего прежде не мог бы и вообразить. Кусает, да еще и сильно, чуть не до кости.

– А, ч-черт! – вырывается у сторожа, и он отдергивает руку. – Ну, я тебе еще покажу!

Утром Регги (который менеджер) в ситуации разобрался. И говорит Владельцу:

– Этот чертов шимпанзе вылезает и разгуливает. Кто же еще мог грохнуть аквариум? Смотрите, суешь палец вот сюда, и можно запросто отпереть клетку. Мерзавец.

Ну вот, теперь и до Владельца дошло: оказывается, это шимпанзе тут разгуливает и мучит животных, после чего в лавке запах пыточной камеры, это он развалил бизнес и загубил все то хорошее, что у них было.

– Ах ты, гад какой, – говорит Владелец, скрипя зубами от злости, боли и удивления.

– Давайте убьем его.

– Но как? Ружья у меня нет. У тебя есть?

– Нет, – говорит Регги. – Я придумал, надо только закрытия дождаться. Сюда его затащим. У вас есть что-нибудь тяжелое, чем ударить? Типа ломика, монтировки…

– А, ну да, – говорит Владелец. – Конечно, в машине.

– Вот, принесите. И убьем его. Владелец на миг задумывается. Потом говорит:

– Что поделаешь, заслужил.

Когда его трогают эти двое, шимпанзе нравится, хотя он и нервничает. Чтобы они мучили животных, – нет, такого он не видел никогда. Должно быть, они решили поместить его туда, куда сторожу хода нет. Но как ни пытается он смотреть на них как на спасителей, знает, что это едва ли правда.

Они ему обматывают голову тряпкой, так что он не может толком открыть рот. Регги поднимает его, предварительно надев кожаные перчатки.

Он обнимает руками Регги за шею – просто потому что не придумал, куда еще их можно деть.

– Ты осторожнее! – говорит Владелец. Лицо шимпанзе представляется ему отвратительным и злобным. – И не смотри на меня так, гаденыш мерзкий.

Шимпанзе что-то коротко вякает, сам не зная, что хочет этим сказать.

– Заткнись, – говорит ему Владелец.

В подсобке шимпанзе ставят на железный стол. Он присаживается на зад и смотрит на них снизу вверх. Они берутся за монтировки.

– И что, вот прямо так взять и ударить? – спрашивает Владелец, чувствуя холод в кишках.

– Так ведь – придется.

Шимпанзе переводит взгляд с одного лица на другое. Смотрит на тяжелые металлические предметы в их руках и понимает. Локтями загораживает голову и горбится. Сперва они бьют по чем попало, ломая ему руки и ребра. Он падает со стола, пытается вскочить. Но уже сломана кость ноги. Раскалывается голова. Вываливаются мозги, и он перестает думать.

Регги увозит его в лес и хоронит.

А Владельцу продолжают сниться кошмары про гниющие трупы и ковчег в пустыне.

Прокушенный палец сторож обработал плохо. Прошла неделя, рука распухла, надулась гноем и скверно пахнет. Раненое место позеленело, вокруг начала отслаиваться кожа. Он не встает с кровати и ему снятся лихорадочные сны. Рука надулась ядом, скрючилась и отмерла. Иногда он просыпается от ощущения, что у него вдоль руки и на плече все тело в трещинах. Пытается стряхнуть с себя вонь и боль, но обнаруживает, что не способен шевельнуться. Хочет пить, хочет, чтобы пришли, спасли его, но знает: ничего этого не будет.

Однажды он поделился с другом тем, что испытывает склонность к анальному сексу, и тут же его заклеймили прозвищем «жопоёб». Словечко это он возненавидел. Что касается самого влечения, то объяснить себе его он не пытался. Практиковал это всегда в темноте и в темноте потом всегда мылся под душем. Воспринимал себя в этой связи с самоиронией: ведь даже к процессу еды, не говоря уже об испражнении, он чувствовал отвращение. По этой причине он был очень тощим, жил почти исключительно на протеиновых коктейлях и салатах. Его жена, напротив, растолстела ужасно. Полового общения у них уже больше года не происходило вовсе.

В своем обжорстве она винила серию выкидышей и медицинский прогноз на будущее, что детей у них никогда не будет. Когда они встретились, она была пухленькой, но с тех пор стала просто громадиной. Он смотрел порнушку по кабельному ТВ и мастурбировал, и это длилось уже так долго, что порнушка перестала возбуждать, и тогда он предпринял отчаянную попытку полового воссоединения с женой, попробовал возобновить все же какой-то контакт с нею. Она спала на боку. Он пихал и толкал ее массивное туловище, пока она не повернулась почти на живот, затем он задрал на ней рубашку. Икры у нее были толщиной с его бедра, а бедра – как у него талия. Похоть превозмогала в нем отвращение. Думал лишь об одном – как он проникнет в это грязное место внутри нее. Кожа ее ягодиц была вялая и вся в ямочках, к тому же оказалось, что, как ни тащи их в разные стороны, отверстия не найти. У него сразу все повисло, сидел, смотрел.

Что-то надо было делать.

Он устроил себе на работе двухнедельный отпуск по болезни и попросил приятеля подъехать с запасными ключами от машины в назначенный день на то место, где они отдыхали раз в год с палаткой. Тайком сложил все нужное в багажник. Потом вывез жену в горы под тем предлогом, будто они едут по ягоды и грибы. Она была из мясоедов – набивала утробу беконом и сосисками, даже на завтрак доедала вчерашнее мясо, так что не очень-то ее поездка и влекла. Всю дорогу жаловалась на голод. Это вызывало у него попеременно то жалость, то злость. Когда приехали на место и припарковались, он вылез и бросил ключи в бензобак.

Его и самого это в первый момент ошеломило.

– Ну вот, – сказал он, – теперь мы возьмемся за это вместе. Будем жить здесь две недели, питаясь одними грибами и ягодами, и этим собьем тебя с накатанной дорожки, а то зациклилась, жрешь прорву пищи, от которой толстеют.

– Он произнес это в точности так, как репетировал и, увидев, что ее рот (щелка в горах плоти, которые прежде были щеками) раскрылся, экспромтом добавил:

– Такое вот сделаем почти что хирургическое вмешательство.

В палатке ее всхлипывания не давали ему спать полночи. А у него была зависимость от снотворных таблеток. Когда он эту свою привычку проанализировал, решил, что все дело в звуках, которые производит ее организм, в бурчании у нее в желудке и других перемещениях внутренних газов, однако, если честно, то он знал, что его проблема куда глубже. Так или иначе, но он взял с собой кучу таблеток, чтобы не мучиться четырнадцать ночей. Принял две и сладко заснул, чтобы от ее завываний и сотрясений массивного тела не страдать чересчур долго.

Весь день потом она пребывала в апатии, и ему приходилось напоминать себе, зачем он это затеял. Все ради будущего: сейчас они терпят страдания, а потом станут пожинать плоды.

– Ты не понимаешь, у меня ведь особый голод, – говорила она.

– А ты не понимаешь, что я хочу с тобой не только спать рядом. Я хочу хотеть тебя. Хочу, чтоб было так, как раньше, когда мне стоило подумать о тебе, и у меня сразу стоит.

Она хмыкнула и отвернулась, возможно, услышав слово «стоит». Он подступил ближе.

– Хочу при всяком взгляде на тебя думать, как же мне сильно хочется тебя выебать. Да, выебать тебя!

– Я страшно есть хочу, – вскричала она и разразилась слезами.

– Пожалуйста. Это нормально. От этого мы оба станем лучше. Я повезу тебя на Виргинские острова. Ты влезешь в купальники, в которые не влезала годами. Мы будем валяться на пляже под солнцем, и все будет прекрасно. Отныне и навсегда наша жизнь пойдет по-другому.

Он это представлял себе так: утро они будут начинать с грейпфрута. Холодильник набит бутылками с водой, фруктами и овощами – всякими виноградами, киви, клубникой; кроме того, там будет салат, помидоры и морковь. Он даже чуть-чуть проголодался, стоило подумать обо всех этих вкусностях. Тогда он стал думать о ее заднице – какой она была когда-то и какой станет вновь, – и мысль о том, как он ее будет трахать, оказалась такой же возбуждающей, какой была в тот раз, когда впервые пришла ему в голову.

Он взял ее за толстую руку.

– Две недели – да разве это цена за изменения, которые потом останутся на всю жизнь!

– А что будет с рыбками? – спросила она.

– С чем?

– С нашими рыбками.

– А, черт. О них я как-то не подумал. Пожалуй, к нашему возвращению от них останутся скелетики. Ну, купим новых. Вот, возьми, поешь ягод. Вкуснющие.

Вторая ночь прошла почти как первая, только теперь она не хныкала, а стенала. Он принял на полдозы таблеток больше и все равно, казалось, никогда не уснет. В душу закралось застарелое раздражение, он начал на нее сердито поглядывать, но затем сознание затуманилось, и он подумал, что, если на секунду все от себя отпустит, заснет. В палатке было слишком жарко, и стоял странный запах. Он сказал себе, что это все не важно; сказал себе: спи. В конце концов вынул еще таблетку, и тут уже окончательно отбыл, хотя в таком диком количестве таблетки дали чувство некоторой дурноты.

На закате следующего дня она сидела сгорбившись, очень бледная и, закусив губу, старалась не плакать. Он подумал, что ее щеки, вроде, немножко стали потоньше, и улыбнулся. Он набрал грибов и преподнес ей сюрприз: бульонные кубики, которые он тайно взял с собой и теперь заправил ими воду в кастрюле над костром.

В ту ночь в ее желудке завывало столь чудовищно, что он проснулся. Снаружи слышалась суетливая беготня, как будто она своим бурчаньем в животе распугала в лесу все зверье. Заснуть больше не удалось, хоть он и принял еще таблетку.

На следующий день она была еще мрачнее. Не плакала, сидела по-турецки, качаясь взад и вперед, и говорить с ним более трех слов кряду отказывалась. Иногда у нее глаза закатывались к небу и вращались, словно она там что-то ищет.

– Слушай, ты меня не пугай, – сказал он. – Со мной все о'кей, так что я знаю: с тобой тоже.

Она устремила взгляд на него, но ее глаза странно прыгали, и он на самом деле испугался.

– Этот голод… – сказала она. – Ты даже и вообразить его не можешь.

Даже он не находил диету из ягод и грибов достаточно сытной.

– Вся эта проблема у нас только в голове, – говорил он, когда они сидели, ели обеденную порцию. – А пища должна быть лишь источником необходимых веществ и калорий. А так, в жизни есть вещи и поважнее.

Она неотрывно смотрела на кружочки резаных грибов, усыхающие на противне над огнем.

– Например?

– Ну, – сказал он. – Любовь. Секс.

– И все?

– Надо подумать. Нет. Еще есть удовольствие от сна.

– Любовь, – пробормотала она. – Секс. А потом выспаться.

Так прошло еще несколько дней. Она все так же помалкивала и часто устремляла взгляд в небо. Иногда удалялась в лес, и он не ходил за ней, считая, что она там писает и какает. Его собственные фекалии сделались жидковаты; это его обеспокоило. Хотя вообще-то он вполне мог представить себе жизнь во всей ее красе вообще без необходимости гадить. Подумав так, он тонко улыбнулся.

Она сидела на бревне и, глядя себе в колени, что-то шептала. Ему уже приходило в голову, что еще через пару дней она, чего доброго, пойдет охотиться и готова будет кого-нибудь убить, но вот получится ли у нее – сие сомнительно.

Он приглядывался к ней, не стала ли потоньше, и, вроде, находил места, в которых ее стало меньше. Живот, груди, верхние части рук. Да точно: там и кожа как-то обвисла, но ничего, эта дряблость потом пройдет. В один прекрасный день она снова станет той, на ком он женился. Он про себя улыбнулся и погрузился в сон наяву, в котором она лежит вниз лицом на кровати с подушкой под животом, повернув голову, смотрит на него и говорит: «Спасибо тебе за то, что ты сделал для нас. А теперь трахни меня в зад».

Следующую ночь он спал плохо. Таблеток принял полную двойную дозу, но все равно пребывал в полусне, и все время казалось, что она не спит и изучающе на него смотрит. Утром у нее глаза были запавшими да и все лицо было каким-то запавшим. Несмотря на усталость и неотступный голод (хотя про себя он не называл это голодом), настроение у него было приподнятым.

– Ты хорошо выглядишь, – сообщил он ей. – Мы делаем успехи.

Она кивнула. Все нутро у нее взвыло. Он отступил.

А вечером в ней появилась нежность. Сидели у костра, она к нему прижималась. Да уже и днем ходила по пятам, не плакала, не ругалась, и он решил, что переломил ситуацию. «Ах ты, мой сладенький», – вновь и вновь шепотом повторяла она. И таким еще голосом, будто это припев колыбельной. Он ощущал приятную сонливость, такую, что просто жалко было упускать. В палатке полез за таблетками. Коробка оказалась почти пуста. Он принял одну, потом для гарантии еще две и снова сел с нею рядом. Она глядела на него такими глазами – в них так и виделось ему пламя любви. Он, уже в полусне, подумал, какой у нее взор пронзительный. И такая в нем любовь, что, не будь он уже такой сонный, непременно бы припал к ней и нежно поцеловал.

– Что-то мне нехорошо, – словно издали услышал он свой голос. И впрямь: все кружится и тошнит, тошнит…

– Приляг, – сказала она. – Тебе станет лучше.

Она по-прежнему смотрела неотрывно. Улыбнулась. Тут он почувствовал, что в ее взгляде не совсем любовь, скорее какая-то алчба. Это сбивало с толку, слегка пугало, но, когда она стала клониться к нему, он верил, что она о нем позаботится.

Не желая того, он проснулся. Внешний мир был темен; вместе с тем он чувствовал, что с одного боку как-то горячо. Веки снова упали, прежде чем он успел что-либо рассмотреть. Он чувствовал, что непременно должен заставить их подняться, и силился это сделать. Вверху – световые пятнышки – звезды; и недоумение: как он оказался снаружи палатки. Он повернул голову набок и, увидев более яркий свет, понял, что смотрит на костер, который жарко пылал. Глаза слипались. Он вознамерился поднять руку и протереть их, но рука не двигалась. Ноги тоже.

«Какой странный сон», – подумал он. Однако чувствовалось, что это не сон, и надо бы взглянуть еще раз. Он сильно зажмурился и разлепил веки. Что-то было явно не в порядке. Желудок горел от голода, голова такая легкая, что рвется ввысь. Хотелось крикнуть, позвать ее. Нужно было, чтобы она подержала его голову, сказала ему, что все в порядке. Он опять начал плыть, терять сознание, но тут что-то стало царапать ногу и испугало его.

Он моргнул, глянул, и увидел там жену на коленях. Она закатала ему штанину и обмывала ногу ниже колена. Пытался было гнать видение, считать его сном, но понимал, что все не так просто. В ее лице было что-то ужасное, какое-то преувеличенное выражение голодной алчбы, которую он уже видел в ней несколько раньше, вечером. Прямо как сумасшедшая. Он решил, что лучше бы встать и отойти от нее, но, попытавшись, обнаружил, что не может. Не может даже дернуть ногой, чтобы вырваться из ее рук. Она посмотрела на него, и выражение алчбы тут же сменилось тем, в чем он разглядел печаль.

– Что происходит? – попытался он спросить.

– Прости, – сказала она. – Я думала, тебе будет достаточно, ты будешь спать и ничего не почувствуешь.

– Чего не почувствую?

Она опять бросила взгляд на его ногу. Печаль с нее слетела, вновь воцарилась алчба. Она отбросила тряпку, которой протирала кожу на ноге, и подняла нож.

– Я говорила тебе, что ты не понимаешь, какой у меня голод. Я постараюсь много не брать. Хотя тебя вообще так мало… Но, может, мне все-таки хватит, чтоб продержаться эти последние несколько дней. И я не дам тебе истечь кровью. Прижгу огнем.

Он слышал, как течет ручей и как горит костер, и звезды над ним стали четкими, словно попали в фокус. Потом завыло ее нутро. Звезды размазались и слились, и он поплыл куда-то в серость, чувствуя тянущую боль в икре.