Книги для читателей's Journal
 
[Most Recent Entries] [Calendar View] [Friends]

Below are the 2 most recent journal entries recorded in Книги для читателей's LiveJournal:

    Thursday, October 2nd, 2014
    9:12 pm
    [veniamin]
    Карел Чапек. О падении нравов.(Идеи профессора Мизулиной в мезозойскую эру)
    ======================================================

    Чапек Карел (1890-1938)

    Чтение, Чапек

                                                          Карел Чапек.
                                                          О падении нравов


    --------------------------------------------------------
    Тихо было у входа в пещеру. Мужчины, размахивая копьями, с самого утра отправились к Бланску или к Рейце, где выследили стадо оленей; женщины тем временем собирали в лесу бруснику, и оттуда доносились
    их пронзительные голоса и перебранка; дети, вероятнее всего, плескались под горкой в речушке ― да кто уследит за этими пострелятами, за этой мелюзгой беспризорной! А первобытный старик Янечек дремал
    себе в тиши на мягком октябрьском солнышке; вернее сказать ― храпел, и в носу у него посвистывало, но он прикидывался, будто вовсе не спит, а охраняет пещеру своего племени и властвует над ней, как
    оно и полагается престарелому вождю.

    Жена его, старуха Янечкова, разложила свежую медвежью шкуру и принялась скоблить ее заостренным камнем. «Делать это надо основательно, пядь за пядью, не так, как молодая сноха, ― подумалось вдруг
    старой Янечковой. ― Эта вертихвостка только поскоблит спустя рукава, да и бежит нянчиться с ребятишками. В такой шкуре, ― думает старуха, ― и прочности-то никакой ― и-и, милые, мигом порвется да
    сопреет! Да только я ни во что вмешиваться не стану, коли уж сын ничего ей не говорит, ― тянутся старушечьи мысли. ― Эх, не умеет сноха вещи беречь! Батюшки, а шкура-то прорвана! Да еще на спине!
    Ох, люди добрые, ― обомлела старая дама, ― и какой же это нескладеха ткнул медведя в спину? Теперь вся шкура попорчена! Нет, мой ни в жизнь не сделал бы так, ― с горечью думает старуха. ― Мой всегда
    норовил попасть прямо в горло...»

    ― Э-кхе, гм, ― закряхтел в это время старик Янечек, протирая глаза. ― Наши-то не вернулись?

    ― Где там, ― проворчала супруга. ― Ишь чего захотел.

    ― Ох-ох-ох, ― вздохнул старик, сонно моргая. ― Куда им. Да ну их. А бабы где?

    ― Караулю я их, что ли? ― сердито отозвалась Янечкова. ― Ясно, шляются где-то.

    ― А-а-а-а, ― зевнул дед Янечек. ― Шляются. Нет, чтобы... нет, чтобы скажем, того... Да уж! Вот какие дела...

    Снова стало тихо, только Янечкова проворно, со злобным усердием, скоблила сырую шкуру.

    ― А я говорю, ― начал Янечек, задумчиво почесывая спину, ― вот увидишь, опять наши ничего не притащат. Еще бы – куда им с этими новыми костяными копьями, от них и проку никакого... Внушаю, внушаю
    сыну: пойми, говорю, нет такой прочной и твердой кости, чтобы делать из нее наконечники для копья! Вот и ты, хоть баба, а должна признать: ни в кости, ни в рогах нет... такой пробивной силы, что ли?
    Ударишь по кости-то ― да разве костью кость перешибешь? Ясно как день! Вот каменный наконечник, это, брат... Оно конечно, с камнем-то возни побольше, зато инструмент какой! Да разве сыну втолкуешь?

    ― Известно, ― с горечью поддакнула старуха Янечкова. ― Нынче никому не прикажешь.

    ― Да я никому и не приказываю! ― вскипел дед. – Так ведь и советов не слушают! Вот вчера ― нашел вон там, под скалой, славный такой плоский кремневый обломок. Его бы чуть обтесать, чтоб поострее был,
    и готов наконечник для копья, лучше не надо. Ну, принес домой, показываю сыну: «Гляди, мол, ничего камушек-то, а?» ― «Ничего, говорит, только куда его, батя?» ― «Ну, говорю, можно его приладить для
    копья». ― «Да ну вас, батя, говорит, очень надо с ним возиться! У нас в пещере целые кучи этого старого хлама, и проку никакого; они и на древке-то не держатся, как ни привязывайте ― так на что он?»
    Лодыри! ― взорвался вдруг старик. ― Нынче всякому стало лень как следует обработать кусок кремня, вот в чем дело! Разбаловались! Конечно, такой костяной наконечник в два счета сделаешь, так ведь
    ломается же бесперечь! «Ну и что ж такого, ― говорит сын - Заменишь новым, и делу конец!» Ох-ох-ох, и до чего этак люди докатятся? Чуть что ― новое копье! Ну, сама скажи ― виданное ли дело? Да такому
    славному кремневому наконечнику годами, брат, износу не было! Вот попомни, еще выйдет по-моему: вернутся они, да с каким удовольствием вернутся-то, к нашему старому доброму каменному оружию! Я и
    приберегаю, коли что найду: старые наконечники для стрел, молоты, кремневые ножи... А он говорит ― хлам!

    Горечь и возмущение душили старого вождя.

    ― И я говорю, ― отозвалась старуха, желая отвлечь мужа от печальных мыслей. ― Вот и со шкурами то же самое. «Матушка, ― говорит мне сноха, ― ну зачем их так долго скоблить? Себя пожалейте;
    попробуйте-ка выделывать шкуру золой, хоть вонять не будет». Нечего меня учить! ― набросилась старая Янечкова на отсутствующую сноху. ― Я и сама знаю, что надо! Испокон веков шкуры только скоблили, а
    какие шкуры получались! Ну, конечно, если тебе работать лень... Так и норовят, чтобы поменьше работать! Вот и выдумывают без конца да переиначивают. Выделывать шкуры золой! Слыханное ли дело?

    ― Ничего не попишешь, ― зевнул старик. ― Куда там, наши старинные обычаи ― не по них. Толкуют, будто каменное оружие неудобно для руки. Оно отчасти и верно, да только мы не очень-то гонялись за
    удобствами, зато нынешние ― так и смотрят, как бы ручки себе не отбить! Скажи сама, до чего этак дойти можно? Возьми ты нынешних детей. «Отстаньте вы от них, дедушка, пусть играют», ― говорит сноха.
    Ну, хорошо, а что получится?

    ― Хоть бы они не устраивали такого содома, ― посетовала старая дама. ― Что верно, то верно, держать себя не умеют!

    ― Вот тебе и нынешнее воспитание, ― назидательно произнес Янечек. ― А если иной раз скажешь что-нибудь сыну, отвечает: «Вы, батя, этого не понимаете, теперь другие времена, другая эпоха...» Ведь и
    костяное оружие, говорит, еще не последнее слово; когда-нибудь, говорит, люди придумают еще какой-нибудь материал. Ну, знаешь ли, это уж слишком: разве видел кто материал крепче камня, дерева или
    кости! Ты хоть и глупая баба, а должна признать, что... что... ну, что это переходит все границы!

    Бабка Янечкова опустила руки на колени.

    ― Послушай, ― сказала она. ― Откуда только у них все эти глупости берутся?

    ― Говорят, это нынче в моде, ― прошамкал беззубым ртом старик. ― Да вот, взгляни в ту сторону, там, в четырех днях ходьбы отсюда, стало стойбищем какое-то неведомое бродячее племя, ну, сказать, голь
    перекатная, будто бы они такое делают... Так и знай ― все глупости наша молодежь переняла от них. И костяное оружие, и прочее. И даже ― они его даже покупают у них! ― сердито воскликнул дед. ―
    Отдают за это наши славные шкуры! Да когда же это бывало, чтобы чужие с добром приходили? И нечего связываться со всяким неведомым сбродом! И вообще наши предки правильно нам завещали, на любого
    пришельца надо нападать без всяких там околичностей да отсылать его к праотцам. Так бывало испокон века: убивать без долгих разговоров! «Да что ты, батя, ― говорит сын, ― теперь другие отношения,
    теперь вводится товарообмен!» Товарообмен! Да если я кого убью и заберу, что у него было, вот тебе и товар, и ничего я ему за это отдавать не должен ― к чему же какой-то товарообмен? «Это не верно,
    батя, ― говорит сын, ― ведь вы за это платите человеческой жизнью, а ее жалко!» Видала ― жалко им человеческой жизни! Вот тебе нынешнее мировоззрение, ― расстроенно бормотал старый вождь. ― Трусы
    они, и все тут. Жизни им жалко! Ты вот что мне скажи ― как сможет прокормиться такая гибель людей, если они перестанут убивать друг друга? Ведь и теперь уже оленей осталось до чертиков мало! Им, вишь,
    жалко человеческой жизни; а вот традиций не уважают, предков своих и родителей не чтят... Черт знает что! ― крикнул вне себя дед. ― Смотрю это раз, вижу ― малюет этакий сопляк глиной бизона на стене
    пещеры. Я дал ему подзатыльник, а сын говорит: «Оставьте его, бизон ведь как живой вышел!» Это уж слишком, знаешь ли! С каких это пор люди занимались такими пустяками? Коли тебе делать нечего, так
    обтесывай какой-нибудь кремешок, а не малюй бизонов на стенках! На что нам такие глупости?

    Бабка Янечкова строго поджала губы.

    ― Кабы только бизон... ― пробормотала она через некоторое время.

    ― А что? ― спросил дед.

    ― Ничего, ― возразила старуха. ― Мне и выговорить-то стыдно... Ты знаешь, ― наконец решилась она, ― сегодня утром я нашла... в пещере... обломок мамонтова бивня. Он был вырезан в виде... в виде
    голой женщины. И грудь, и все ― понятно?

    ― Да брось ты, ― ужаснулся старик. ― Кто же это вырезал?

    Янечкова возмущенно пожала плечами:

    ― Кто его знает! Видно, кто-то из молодых. Я бросила эту мерзость в огонь, но... а грудь была ― вот такая! Тьфу!

    ― Дальше некуда, ― с трудом выдавал из себя дед Янечек. ― Да ведь это разврат! Скажи на милость ― а все оттого, что они вырезают из кости всякую чепуху! Нам такое бесстыдство и в голову бы не
    пришло, потому что из кремня этого и не сделаешь... Вот оно куда ведет! Вот они, их изобретения! И ведь будут выдумывать, будут какие-то новшества заводить, пока все к чертям не полетит! Нет, говорю
    я, ― вскричал первобытный старик Янечек в пророческом вдохновении, ― долго так не протянется!


    1931                                                      Конец

    Вениамин


    Wednesday, October 1st, 2014
    12:25 am
    [veniamin]
    Ги де Мопассан. Эта свинья Морен.
                                                          Ги де Мопассан.
                                                          Эта свинья Морен


    -------------------------------------------------------------------


    Ги де Мопассан. Собрание сочинений в 10 тт. Том 2. МП "Аурика", 1994
    Перевод А.Н. Чеботаревской
    Примечания Ю. Данилина
    Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, февраль 2007
    -------------------------------------------------------------------

    I

    — Друг мой, постой, — сказал я Лябарбу, — ты только что опять произнес: "Эта свинья Морен". Почему, черт возьми, я ни разу не слыхал, чтобы, говоря о Морене, не
    называли его свиньей?
    Лябарб, ныне депутат, вытаращил на меня глаза:
    — Как, ты не знаешь истории Морена, и ты из Ля-Рошели?
    Я признался, что не знаю истории Морена. Тогда Лябарб потер руки и начал рассказ.
    — Ты ведь знал Морена и помнишь его большой галантерейный магазин на набережной Ля-Рошели?
    — Да, помню.
    — Отлично. Так вот в 1862 или 1863 году Морен отправился на две недели в Париж, может быть, ради удовольствия или ради некоторых похождений, но под предлогом запастись новым товаром. Ты знаешь, что
    значит для провинциального торговца провести две недели в Париже. От этого огонь зажигается в крови. Каждый вечер какие-нибудь зрелища, мимолетные знакомства с женщинами, непрерывное возбуждение ума.
    Тут теряют рассудок. Ничего уже не видят, кроме танцовщиц в трико, декольтированных актрис, полных икр, пышных плеч, и все это — стоит только руку протянуть, а между тем нельзя, невозможно прикоснуться.
    Едва удается разок — другой отведать какого-нибудь блюда попроще. И приходится уезжать все еще раззадоренному, с возбужденным сердцем, с непреодолимой жаждой поцелуев, которые только пощекотали вам губы.
    Морен находился именно в таком состоянии, когда взял билет до Ля-Рошели на экспресс, отходивший в восемь сорок вечера. Взволнованный и полный сожаления, прохаживался он по большому вестибюлю Орлеанской
    железной дороги и вдруг остановился, как вкопанный, при виде молодой женщины, целовавшей старую даму. Она приподняла вуалетку, и Морен в восхищении пробормотал:
    — Черт возьми, какая красавица!
    Простившись со старушкой, она вошла в зал ожидания, и Морен последовал за нею; затем она прошла на платформу, и Морен снова последовал за нею; потом она вошла в пустое купе, и Морен опять-таки последовал
    за нею.
    С экспрессом ехало мало пассажиров. Паровоз свистнул, поезд тронулся. Они были одни.
    Морен пожирал ее глазами. На вид ей было лет девятнадцать — двадцать; это была белокурая, рослая, со смелыми манерами молодая особа. Укутав ноги дорожным пледом, она вытянулась на диванчике, собираясь
    спать.
    Морен спрашивал себя: "Кто она?" — и тысячи предположений, тысячи планов мелькали в его голове. Он говорил себе: "Столько ходит рассказов о приключениях на железных дорогах. Быть может, и мне предстоит
    одно из таких приключений. Кто знает? Удача приходит так внезапно. Быть может, достаточно только быть смелым. Ведь сказал же Дантон: "Дерзайте, дерзайте, всегда дерзайте"? Если не Дантон, так Мирабо.
    В конце концов это неважно. Да, но у меня-то как раз не хватает смелости, вот в чем загвоздка! О! Если бы знать, если бы можно было читать в чужой душе! Держу пари, что мы ежедневно, не подозревая,
    проходим мимо ьблестящих случаев. А ведь ей было бы достаточно сделать всего лишь движение, намекнув, что она только и ждет..."
    И он принялся строить планы, которые могли бы привести его к победе. Он представлял себе начало знакомства в рыцарском духе: мелкие услуги, которые он окажет спутнице, живой, любезный разговор,
    который закончится объяснением, а оно, в свою очередь... тем самым, что ты имеешь в виду.
    Между тем ночь проходила, а очаровательная девушка продолжала спать, пока Морен обдумывал, как произойдет ее падение. Рассвело, и вскоре солнце бросило с далекого горизонта первый луч, длинный и
    яркий, на спокойное лицо спящей.
    Она проснулась, села, взглянула в окно на просторы полей, затем на Морена и улыбнулась улыбкой счастливой женщины — ласково и весело. Морен вздрогнул. Сомнений быть не могло, улыбка
    предназначалась ему; она была тем скромным приглашением, тем желанным знаком, которого он так долго ждал. Эта улыбка означала: "До чего вы глупы, до чего вы наивны, какой вы простофиля, если торчите,
    как пень, на своем месте со вчерашнего вечера. Взгляните-ка на меня: разве я вам не нравлюсь? А вы сидите всю ночь наедине с хорошенькой женщиной, как дурак, не осмеливаясь ни на что".
    Она продолжала улыбаться, глядя на него, начала даже смеяться, а он растерянно подыскивал подходящую фразу, старался придумать подходящий комплимент или хоть несколько слов, все равно каких. Но
    ничего не находил, ровно ничего. Тогда, с дерзостью труса, он подумал: "Будь что будет — рискну". И вдруг, не говоря ни слова, ринулся вперед, простирая руки и алчно выпятив губы, схватил ее в объятия.
    Одним прыжком девушка вскочила, испуская вопли ужаса, крича: "Помогите". Она распахнула дверцу купе, звала на помощь и, перепуганная до безумия, пыталась выпрыгнуть, в то время как ошалевший
    Морен, уверенный, что она выбросится на рельсы, удерживал ее за юбку и восклицал, заикаясь:
    — Сударыня... О!.. Сударыня!
    Поезд замедлил ход и остановился. Двое служащих бросились на отчаянные призывы молодой женщины, которая упала к ним на руки, пролепетав:
    — Этот человек хотел... хотел... меня... меня...
    И она лишилась чувств.

    Поезд находился на станции Мозе. Дежурный жандарм арестовал Морена.
    Когда жертва его грубой выходки пришла в себя, она дала показания. Власти составили протокол. И несчастный торговец только к вечеру добрался домой; его привлекли к ответственности за оскорбление
    нравственности в общественном месте.

    II

    В то время я был главным редактором газеты Светоч Шаранты и виделся с Мореном каждый вечер в Коммерческом кафе.
    На следующее утро после своего приключения он пришел ко мне, не зная, что делать. Я не скрыл от него своего мнения:
    — Ты просто свинья. Так себя не ведут.
    Он плакал: жена его побила; он уже видел, как торговля его приходит в упадок, обесчещенное имя забрасывают грязью, а возмущенные друзья перестают ему кланяться. В конце концов мне стало жаль
    Морена, и я позвал своего сотрудника Риве, веселого и находчивого малого, чтобы узнать его мнение на этот счет. Он посоветовал мне переговорить с прокурором — одним из моих друзей. Я отправил Морена
    домой, а сам пошел к этому чиновнику.
    Я узнал, что оскорбленная девушка — мадмуазель Анриетта Боннель, ездившая в Париж за дипломом учительницы; у нее не было в живых ни отца, ни матери, и она проводила каникулы у дяди и тетки,
    скромных буржуа в Мозе.
    Положение Морена осложнялось тем, что дядя подал в суд. Прокурорский надзор соглашался прекратить дело, если жалоба будет взята обратно. Этого-то и следовало добиться.
    Я возвратился к Морену и застал его в постели, больного от волнения и горя. Жена, костлявая, рослая, разбитная баба, ругала его беспрерывно. Она провела меня в комнату, крича мне прямо в лицо:
    — Пришли полюбоваться на эту свинью Морена? Вот он, голубчик!
    И она стала перед кроватью, подбоченившись. Я объяснил положение вещей, и Морен взмолился, чтобы я разыскал эту семью. Поручение было щекотливое, тем не менее я взялся его исполнить. Бедняга не
    переставал твердить:
    — Уверяю тебя, что я ни разу не поцеловал ее, ни разу. Клянусь тебе!
    Я ответил:
    — Это не меняет дела, все равно ты свинья.
    Затем я взял тысячу франков, которые он передал мне для расходов по моему усмотрению.
    Однако, не решаясь отправиться один к родственникам девушки, я попросил Риве сопровождать меня. Он согласился при условии, что мы выедем немедленно, так как на другой день вечером у него было
    спешное дело в Ля-Рошели.
    Два часа спустя мы звонили у двери деревенского домика. Нам открыла красивая девушка. Вероятно, то была она. Я тихонько сказал Риве:
    — Черт возьми, я начинаю понимать Морена!
    Дядя, г-н Тоннеле, оказавшийся как раз подписчиком Светоча и нашим горячим политическим единомышленником, принял нас с распростертыми объятиями, приветствовал, радостно жал руки в восторге оттого,
    что видит у себя редакторов своей газеты. Риве шепнул мне на ухо:
    — Я думаю, что дело этой свиньи Морена нам удастся уладить.
    Племянница удалилась, и я приступил к щекотливому, вопросу. Я намекнул на возможность скандала и указал на неминуемый ущерб, который причинила бы девушке огласка подобного дела: никто ведь не
    поверит, что все ограничилось только поцелуем.
    Дядюшка, очевидно, колебался, но ничего не мог решить без ведома жены, которая должна была вернуться только поздно вечером. Внезапно он воскликнул с торжеством:
    — Постойте, мне пришла в голову превосходная мысль; я оставлю вас у себя. Вы оба у меня пообедаете и переночуете, а когда приедет жена, я надеюсь, мы поладим.
    Риве сначала воспротивился, но желание вызволить из беды эту свинью Морена заставило и его согласиться принять приглашение.
    Дядя встал, сияя, позвал племянницу и предложил нам погулять по его владениям, прибавив:
    — Серьезные дела — на вечер.
    Риве завел с ним разговор о политике. Я же очутился вскоре в нескольких шагах позади них, рядом с девушкой. Она поистине была очаровательна, да, очаровательна!
    С бесконечными предосторожностями я заговорил с нею об ее приключении, намереваясь обеспечить себе союзницу.
    Но она ничуть не казалась смущенной и слушала меня с таким видом, словно все это ее очень забавляло.
    Я говорил ей:
    — Подумайте, мадмуазель, о всех неприятностях, которые вас ожидают! Вам придется предстать перед судом, выносить лукавые взгляды, говорить перед всеми этими людьми, рассказывать публично о
    печальной сцене в вагоне. Между нами, не лучше ли было бы вам вообще не поднимать шума, осадить этого шалопая, не зовя служащих, и просто-напросто перейти в другое купе?
    Она рассмеялась:
    — Вы правы! Но что поделаешь! Я испугалась; а с перепуга уже не до рассуждений! Когда я поняла все происшедшее, я очень пожалела о том, что закричала, но было уже поздно. Подумайте только, что
    этот болван набросился на меня, словно исступленный, не сказав ни слова, и лицо у него было, как у сумасшедшего. Я даже не знала, что ему от меня нужно.
    Она смотрела мне прямо в глаза, не смущаясь, не робея. Я сказал себе: "Ну и бойкая же особа! Становится понятно, почему эта свинья Морен мог ошибиться".
    Я отвечал шутя:
    — Послушайте, мадмуазель, вы должны признать, что он заслуживает извинения: невозможно же в конце концов находиться наедине с такой красивой девушкой, как вы, не испытывая совершенно законного
    желания поцеловать ее.
    Она рассмеялась еще громче, сверкнув зубами.
    — Между желанием и поступком, сударь, должно найтись место и уважению.
    Фраза звучала смешно и не совсем вразумительно. Внезапно я спросил:
    — Ну, хорошо, а если бы я вас поцеловал сейчас, что бы вы сделали?
    Она остановилась, смерила меня взглядом с головы до ног, затем сказала спокойно:
    — О, вы, это — другое дело!
    Я хорошо знал, черт побери, что это другое дело, так как меня во всей округе звали не иначе, как "красавец Лябарб", и мне было в то время тридцать лет. Но я спросил:
    — Почему же?
    Она пожала плечами и ответила:
    — Очень просто! Потому что вы не так глупы, как он. — Затем прибавила, быстро взглянув на меня: — И не так безобразны.
    Не успела она отстраниться, как я влепил ей в щеку звонкий поцелуй. Она отскочила в сторону, но было уже поздно.

    Большие Бульвары. Театр Варьете. (1880-1890) Жан Беро_Это время и атмосфера работ Мопассана
    Большие Бульвары. Театр Варьете.
    (1880-1890) Жан Беро. Это время и атмосфера работ Мопассана


    Затем сказала:
    — Ну, вы тоже не стесняетесь! Советую только не возобновлять этой шутки!
    Я принял смиренный вид и сказал вполголоса:
    — Ах, мадмуазель, я лично от души желаю предстать перед судом по тому же делу, что и Морен.
    Тогда она спросила:
    — Почему такое?
    Я перестал смеяться и взглянул ей прямо в глаза.
    — Потому что вы одна из самых красивых женщин. Потому что для меня стало бы патентом, титулом, славой то обстоятельство, что я пытался вас взять силой. Потому что, увидев вас, все бы говорили:
    "Ну, на этот раз Лябарб не добился того, чего добивается обычно, но, тем не менее, ему повезло".
    Она снова от души рассмеялась:
    — Ну и чудак же вы!
    Не успела она произнести слово "чудак", как я уже держал ее в объятиях, осыпая жадными поцелуями ее волосы, лоб, глаза, рот, щеки, все лицо, каждое местечко, которое она невольно оставляла открытым,
    стараясь защитить остальные.
    В конце концов она вырвалась красная и оскорбленная.
    — Вы грубиян, сударь, и заставляете меня раскаиваться в том, что я вас слушала.
    Я схватил ее руку и, несколько смутившись, шептал:
    — Простите, простите, мадмуазель. Я вас оскорбил, я был груб! Но что я мог поделать? Если бы вы знали!..
    И тщетно старался придумать какое-нибудь извинение.
    Немного помолчав, она сказала:
    — Мне нечего знать, сударь!
    Но я уже нашелся и воскликнул:
    — Мадмуазель, вот уж год, как я люблю вас!
    Она была искренне изумлена и подняла на меня глаза. Я продолжал:
    — Да, мадмуазель, выслушайте меня! Я не знаю Морена, и мне нет до него никакого дела. Пусть его отдадут под суд и посадят в тюрьму; мне это совершенно безразлично. Я увидел вас здесь год тому назад;
    вы стояли вон там, у решетки. Взглянув на вас, я был потрясен, и с тех пор ваш образ не покидал меня. Верьте или не верьте — все равно. Я нашел вас очаровательной; воспоминание о вас завладело мною;
    мне захотелось снова увидеться с вами, и вот я здесь под предлогом уладить дело этой скотины Морена. Обстоятельства заставили меня перейти границу; простите, умоляю вас, простите!
    Она старалась прочитать правду в моем взгляде, готовая снова рассмеяться, и прошептала:
    — Выдумщик!
    Я поднял руку и произнес искренним тоном (думаю даже, что говорил вполне искренне):
    — Клянусь вам, я не лгу.
    Она сказала просто:
    — Рассказывайте!
    Мы были одни, совсем одни; Риве с дядей исчезли в извилинах аллей, и я принялся объясняться ей в любви пространно и нежно, пожимая и осыпая поцелуями ее руки. Она слушала мое признание, как нечто
    приятное и новое, не зная хорошенько, верить мне или нет.
    В конце концов я действительно почувствовал волнение и поверил в то, что говорил; я был бледен, задыхался, вздрагивал, а моя рука между тем тихонько обняла ее за талию.
    Я нашептывал ей в кудряшки над ухом. Она совсем замерла, отдавшись мечтам.
    Потом ее рука встретилась с моей и пожала ее; я медленно, но все сильнее и сильнее трепетной рукой сжимал ее стан; она больше не сопротивлялась, я коснулся губами ее щеки, и вдруг ее уста встретились
    с моими. То был долгий-долгий поцелуй; и он длился бы еще дольше, если бы в нескольких шагах за собою я не услышал: "Гм-гм".
    Она бросилась в чащу. Я обернулся и увидел Риве, подходившего ко мне.
    Остановившись посреди дороги, он сказал серьезно:
    — Ну-ну! Так-то ты улаживаешь дело этой свиньи Морена?
    Я отвечал самодовольно:
    — Каждый делает, что может. А как дядя? От него добился ты чего-нибудь? За племянницу я отвечаю.
    — С дядей я был менее счастлив, — объявил Риве. Я взял его под руку, и мы вернулись в дом.

    III

    За обедом я окончательно потерял голову. Я сидел рядом с нею, и наши руки беспрестанно встречались под столом; ногой я пожимал ее ножку; наши взгляды то и дело встречались.
    Затем мы совершили прогулку при луне, и я нашептывал ей все нежные слова, какие мне подсказывало сердце. Я прижимал ее к себе, целуя поминутно, не отрывая своих губ от ее влажного рта. Впереди нас о
    чем-то спорили дядя и Риве. Их тени степенно следовали за ними по песку дорожек.
    Вернулись домой. Вскоре телеграфист принес депешу: тетка извещала, что приедет только завтра утром, в семь часов, с первым поездом.
    Дядя сказал:
    — Ну, Анриетта, проводи гостей в их комнаты.
    Пожав руку старику, мы поднялись наверх. Сначала она проводила нас в спальню Риве, и он шепнул мне:

    — Небось, не повела нас раньше в твою комнату.
    Потом она проводила меня до моей постели. Как только она осталась со мной наедине, я снова схватил ее в объятия, стремясь затуманить ее рассудок и сломить
    сопротивление. Но она убежала, как только почувствовала, что слабеет.
    Я лег в постель крайне рассерженный, крайне взволнованный, крайне смущенный, зная, что не усну всю ночь, и припоминал, не совершил ли я какой-либо неловкости, как вдруг в мою дверь тихонько постучались.
    Я спросил:
    — Кто там?
    Еле слышный голос ответил:
    — Я.
    Наскоро одевшись, я открыл дверь: вошла она.
    — Я забыла спросить вас, — сказала она, — что вы пьете по утрам: шоколад, чай или кофе?
    Я бурно обнял ее, осыпая неистовыми ласками, и бессвязно повторял:
    — Я пью... пью... пью...
    Но она выскользнула из моих рук, задула свечу и исчезла.
    Я остался один, в темноте, разъяренный, ища спички и не находя их. Отыскав их наконец и почти обезумев, я вышел в коридор с подсвечником в руке.
    Что мне было делать? Я не рассуждал больше; я шел с тем, чтобы найти Анриетту; я ее желал. И, не думая ни о чем, я сделал несколько шагов. Но вдруг меня осенила мысль: "А если я попаду к дяде?
    Что мне ему сказать?.." Я остановился; голова была пуста, сердце сильно билось. Через несколько секунд я нашел ответ: "Черт возьми! Да скажу, что искал комнату Риве, чтобы поговорить с ним о
    неотложном деле".
    И я стал осматривать двери, стараясь угадать, какая из них ведет к ней. Но никаких признаков, которые бы могли помочь мне, не находил. Наугад я повернул ручку одной из дверей. Открыл, вошел...
    Анриетта, сидя на постели, растерянно смотрела на меня.
    Тогда я тихонько запер дверь на задвижку и, подойдя к ней на цыпочках, сказал:
    — Я забыл попросить вас, мадмуазель, дать мне что-нибудь почитать.
    Она отбивалась, но вскоре я открыл книгу, которую искал. Не скажу ее заглавия. То был поистине самый чудный роман и самая божественная поэма.
    Едва я перевернул первую страницу, она предоставила мне читать сколько угодно; я перелистал столько глав, что наши свечи совсем догорели.
    Когда, поблагодарив ее, я возвращался в свою комнату, крадучись волчьим шагом, меня остановила чья-то сильная рука, и голос — то был голос Риве — прошептал у меня над ухом:
    — Так ты все еще не уладил дела этой свиньи Морена?
    В семь часов утра она сама принесла мне чашку шоколада. Я никогда не пил такого. Этим шоколадом можно было упиваться без конца, так он был мягок, бархатист, ароматен, так опьянял. Я не в силах был
    оторвать губ от прелестных краев ее чашки.
    Едва девушка вышла, как появился Риве. Он казался немного взволнованным и раздраженным, как человек, не спавший всю ночь, и сказал мне угрюмо:
    — Знаешь, если ты будешь продолжать в том же духе, ты испортишь дело этой свиньи Морена.
    В восемь часов приехала тетка. Обсуждение дела длилось недолго. Было решено, что эти славные люди возьмут свою жалобу обратно, а я оставлю пятьсот франков в пользу местных бедняков.
    Тут хозяева стали удерживать нас еще на день. Предложили даже устроить прогулку для осмотра развалин. Анриетта за спиной родных кивала мне головой: "Да, да, оставайтесь же!" Я согласился, но Риве
    упрямо настаивал на отъезде.
    Я отвел его в сторону, просил, умолял, твердил ему:
    — Послушай, Риве, голубчик, сделай это для меня!
    Но он был словно вне себя и повторял мне прямо в лицо:
    — С меня достаточно, слышишь ты, вполне достаточно дела этой свиньи Морена!
    Я принужден был уехать вместе с ним. То была одна из самых тяжелых минут моей жизни. Я охотно согласился бы улаживать это дело всю жизнь.
    В вагоне, после крепких немых прощальных рукопожатий, я сказал Риве:
    — Ты просто скотина!
    Он отвечал:
    — Милый мой, ты начинаешь меня дьявольски раздражать.
    Подъезжая к редакции Светоча, я увидел ожидавшую нас толпу... И чуть только нас завидели, поднялся крик:
    — Ну, как, удалось вам уладить дело этой свиньи Морена?
    Вся Ля-Рошель была взволнована происшедшим. Риве, дурное настроение которого рассеялось в дороге, едва удерживался от смеха, заявляя:
    — Да, все уладилось благодаря Лябарбу.
    И мы отправились к Морену.
    Он лежал в кресле, с горчичниками на ногах и холодным компрессом на голове, изнемогая от мучительной тревоги. Он непрерывно кашлял чуть слышным кашлем умирающего, и никто не знал, откуда это у него
    взялось. Жена бросала на него взоры тигрицы, готовой его растерзать.
    Увидев нас, Морен задрожал, его руки и колени затряслись. Я сообщил:
    — Все улажено, пакостник; не вздумай только начинать сначала.
    Он встал, задыхаясь, взял обе мои руки, поцеловал их, как руки какого-нибудь принца, заплакал, чуть не потерял сознание, обнял Риве и даже жену, которая, однако, одним толчком отшвырнула его в кресло.
    Морен никогда уже не оправился от этой истории; пережитое им волнение оказалось чересчур сильным.
    Во всей округе его называли теперь не иначе, как "эта свинья Морен", и прозвище вонзалось в него, словно острие шпаги, всякий раз, как он его слышал.
    Когда на улице какой-нибудь мальчишка кричал: "Свинья", — Морен невольно оборачивался. Друзья изводили его жестокими насмешками, спрашивая всякий раз, когда ели окорок:

    — Это не твой?
    Он умер два года спустя.
    Что касается меня, то, выставляя свою кандидатуру в депутаты в 1875 году, я отправился однажды с деловым визитом к новому нотариусу в Туссер, к метру Бельонклю. Меня встретила высокая, красивая, пышная
    женщина.

    — Не узнаете? — спросила она.
    Я пробормотал:
    — Нет... не узнаю... сударыня.
    — Анриетта Боннель.
    — Ах!
    И я почувствовал, что бледнею.
    А она была совершенно спокойна и улыбалась, поглядывая на меня.
    Как только она оставила меня наедине с мужем, он взял меня за руки и так крепко пожал их, что чуть не раздавил.
    — Уж давно, сударь, я хочу повидать вас. Моя жена мне столько о вас говорила. Я знаю... да, знаю, при каких прискорбных обстоятельствах вы с нею познакомились, и знаю также, как безупречно, деликатно,
    тактично и самоотверженно вели вы себя в деле... — Он запнулся, а затем прибавил, понизив голос, точно произнося непристойность: — ...в деле этой свиньи Морена.


                                                          Конец
About LJ.Rossia.org