Боже, храни переводчиков, или Иван Васильевич меняет профессию
Что может быть хуже пьесы из американской жизни в русском театре? Только пьеса из русской жизни в американском театре. Все-таки в России последний лучше. Так думали мы первые двадцать пять минут Черного Снега в Йельской драме, т.е. до эпизода с пирогом.

Главный герой на протяжении двух действий с авансцены рассказывает залу о цензуре, Независимом театре и желании повеситься. Он "наш". Он ходит по-нашему, выглядит по-нашему и крякает по-нашему. А сзади, кхм, "другие": Иван Васильевич (Станиславский) и туча каких-то людей - на самом деле, несколько человек - но как усердно создающих ощущение э... народа? Да нет, хоть там и перемешаны ходоки из Сибири с завлитами, люди, виртуозно обменивающиеся наклеенными бородами, не в состоянии образовать соединенный граф, как сказали бы математики, - общность.

В театре, где в 1934-м году состоялась американская премьера Дней Турбиных, и где сейчас показывают Черный Снег - американскую адаптацию незаконченного романа Михаила Булгакова о том, как Белую Гвардию превращали в Дни Турбиных в МХТ, - работают на грани глупости и штампа. Или может эта грань проходит внутри вашего зрителя не в том месте? С этой публикой мы не совсем уверены, и когда веселье зашкаливает, мы думаем, стоит ли это обстоятельство относить на счет недостатков?

- Однажды, я и Николай Петрович купили пирог с черникой, - говорит Иван Васильевич (Станиславский). Разводит руками, делает паузу. Свита, наконец, понимает и начинает смеяться. Смеются долго и усердно и к пятой минуте заливаются хохотом вместе с залом. В этот момент мое сознание соскакивает с рациональных рельсов и принимается кружить где-то далеко-далеко, может быть на льду глубокого озера Байкал. Обожаю эти мгновенья.

Перевод - это средство против тавтологии, замкнутой на себе, сообщает егмг. От какой тавтологии лечит перевод, консультируемый лучшей славянской кафедрой? Ни от какой. Это не есть перевод в другое рациональное пространство. Этот перевод никуда не переводит. Такого Станиславского - смешного пафосного старичка с манерами - мы не знаем и знать не хотим! Такого Станиславского просто не было. Был гений, гигант. Так говорил Заратустра и трехтомные воспоминания современников.

МИДу впору писать ноты против жестокого обращения с означаемым. Ну взяли бы да и замкнули означаемое этого Станиславского на означающее. Получился бы славный симулякр. Так нет, они выскабливают его и бросают в мусорное ведро. Почему активисты не поставили перед театром человека с плакатом "Здесь убивают младенцев" непонятно. Наверняка поставят.

Так напомните, зачем мы здесь сегодня собрались и так весело смеемся? Зачем нам снова показывают пьющих водку бородатых мужчин в шубах? А, вот зачем. Все кончается смехом. Мир кончится не взрывом и не всхлипом, а смехом. Там, в далекой Сибири - стране пингвинов-чечеточников - еще не дошли до этой фазы - не в отношении Станиславского. Там, во глубине руд еще остались ценности. Здесь же Станиславский - это даже не еще один смешной русский Иван Васильевич. Это, позвольте представить, танцующий пингвин. Жирный пИнгвин робко прячет тело тощее в утесах. А, каково! Ведь жизнь, чтобы кончить смехом, хранит неприкосновенный запас иррацио, и с последним, мой друг Борацио, ничего не поделаешь.







Фото © Кэрол Розегг