Переиздание) К Дню Победы))

ВОЕННАЯ ТАЙНА ЛЕЙТЕНАНТА ТИМОФЕЕВА

1

        В 1937-м в центральной Монголии из буддистского монастыря, расположенного в долине Лунной реки, у подножия горы Шанх, исчезла святыня, которая почиталась и в тайне хранилась там на протяжении столетий – Душа Чингисхана.

        Душу охраняли трое монахов – Е Тай, Фа Куан и Ю Мэй. Сказать охраняли было бы не совсем правильно. Что может произойти с душой, и как ей препятствовать, если она вздумает покинуть монастырь? Тем более, как можно препятствовать Душе Чингисхана? Нет такой возможности. Монахи лишь наблюдали за душой и защищали ее от чужих глаз. Если Душа, оказавшись за пределами монастыря, обретет себе новую обитель – ничего страшного, но ведь она может взять в упряжку чье-то сознание, что, несомненно, привело бы к беде. Кроме того, что также немаловажно, в еле заметных, слабо светящихся контурах Души, которые не каждый мог видеть, помещался золотой бюст Чингисхана, точнее, отлитая из золота голова на довольно грубой подставке, покрытой иероглифами.

        Несмотря на то, что золотая голова сейчас была на месте, Душа пропала еще ночью. Но монахи не спешили сообщить Мастеру Тао Фэну о пропаже. Потому что никогда нельзя было знать, что у него на уме, чего ждать от Мастера Тао Фэна и его посоха. А Е Таю и Фа Куану определенно не хотелось брать на себя ответственность за потерю Души. Виноват-то был Ю Мэй.

2

        Невозможно было не заснуть Ю Мэю этой ночью в пустой зале, в абсолютной тишине, когда огонь свечей дрожит в сумраке, а двое других монахов так сладко спят, пусть и на холодном каменном полу. Вообще-то, каждый из них должен был бодрствовать всю ночь, но любая тройка дежурных монахов втайне неизменно приходила к разделению ночи натрое. Только узнав об этом, Мастер Тао Фэн мог сделать с монахами все что угодно. Например, усадить перед собой и повести беседу. Точнее, он стал бы задавать вопросы, глядя в глаза и пальцами сильной кисти потирая посох, на который попросту невозможно было не отвлекаться. А очень сложно, поглядывая на эту палку с пренеприятными сучьями, давать правильные ответы. К тому же, иногда поди пойми, что Мастер Тао Фэн сочтет правильным ответом. И не считать ли удар похвалой? Проведешь за такой беседой с Мастером Тао Фэном час, а потом всю неделю в синяках ходишь, отправленный до следующего раза с напутствием вроде “Старайся быть отрезком белого шелка”.
        Ю Мэй был младше Е Тая и Фа Куана и провел в монастыре чуть больше пяти лет, однако был удачливее других в беседах с Мастером Тао Фэном. Синяки и шишки редко доставались Ю Мэю. За это его недолюбливали многие, в том числе и сам Мастер Тао Фэн. Когда Мастер Тао Фэн видел радость в глазах давшего правильный ответ Ю Мэя, он моментально удостаивал его звонким ударом в ухо. Но бил рукой, а не посохом.
        Казалось, Ю Мэй извлекает свои ответы из пустоты, и то, насколько пусты и прекрасны они были, совершенно обезоруживало старого Мастера Тао Фэна. А однажды, когда Мастер Тао Фэн спросил Ю Мэя, где будет Ю Мэй, если свои кости он отдаст отцу, а мясо – матери, Ю Мэй молниеносно выхватил у старика посох и нанес ему удар в сухожилие чуть выше локтя правой руки. Преодолевая невероятную боль, Мастер Тао Фэн улыбнулся Ю Мэю. Могло показаться, что старец был ему благодарен.
        После этого Ю Мэй на время завоевал симпатии братьев-монахов – куда как приятней беседовать с Мастером Тао Фэном, когда он задает вопросы, а посох мирно лежит у него на коленях. Но прошли четырнадцать дней, и сила, которой мог позавидовать и молодой, вернулась к старцу. Казалось, он стал даже еще сильней.
        В беседах же с Ю Мэем Мастер Тао Фэн в дальнейшем обходился без посоха.

3

        В прошлое дежурство, проснувшись утром, Е Тай и Фа Куан обнаружили Ю Мэя спящим, хотя последняя треть ночи была его. Но в ту ночь Душа не покидала святилища.
        Этой же ночью Ю Мэй проснулся от того, что на него закапала почти растаявшая свеча, под которой, перед тем как заснуть, он предусмотрительно прислонился к стене. Ю Мэй привычно соскреб с темени воск и поблагодарил Будду за то, что монаху надлежит брить голову, но, посмотрев туда, где хранилась Душа Чингисхана, остолбенел. У головы Чингисхана, помещавшейся в выбитой в стене нише, стояли два человека. Один из них, стриженый как и монахи наголо, следил за спящими, другой, в потертой куртке, рассматривал иероглифы на подставке. На голову Чингисхана была надета какая-то шапка.
        Вопль вырвался из глотки Ю Мэя, но в ответ Е Тай и Фа Куан только зашевелились во сне. Через мгновение рядом с Ю Мэем оказался бритоголовый и сильным ударом в солнечное сплетение выбил из него дух.
        Когда Е Тай и Фа Куан открыли глаза, проснувшись от поднятого шума, незваные гости уже выбегали с головой Чингисхана из святилища.

4

        Ярославцев, а человеком в кожаной куртке был он, уже перелезал через стену монастыря, когда Фа Куан совершив невероятной длины прыжок схватил его за ногу. Оглянувшись, Тимофеев, тот самый бритоголовый человек, не так давно заставивший замолчать Ю Мэя, увидел, что и Е Тай был недалеко – на расстоянии, не превышавшем пяти шагов. С другой стороны стены его уже ждал Ярославцев. Но стоявший на земле Ярославцев никак не мог помочь Тимофееву перевалиться через высокую стену.
        – Сними хомут, отдай им голову! – крикнул Ярославцев.
        Тимофеев сорвал с золотой головы кожаную шапку и метнул ей в голову Е Тая. В ту же секунду Фа Куан отпустил ногу Тимофеева и в прыжке бросился за головой, свалив и без того пошатнувшегося от удара Е Тая.

        Нелегко было Ярославцеву решиться оставить голову Чингисхана в монастыре, но делать было нечего. Тем более, что все равно вождь опять назвал бы драгоценную находку Ярославцева безделушкой. Не исключено, что именно “еще один музейный экспонат” привел бы вождя в бешенство. Ему была нужна Душа.

5

        Сидящие фигуры монахов образовали напряженный треугольник, в углу которого, напротив Е Тая и Фа Куана, сидел Ю Мэй. Лоб Е Тая украшала лилово-розовая шишка. Голова Чингисхана снова стояла в нише, но теперь это был просто раскосый золотой идол, вокруг которого не осталось и следа Души, никакого свечения. Все трое видели это.
        Е Тай и Фа Куан, сжав от злости зубы, молча смотрели на Ю Мэя. Смотрели долго, уже с полчаса. Ю Мэй понимал всё, что говорили их взгляды, и ответить ему было нечего. Как бы то ни было, виновны были все трое, но вина Ю Мэя была еще и в том, что он подвел братьев-монахов. Это делало укор в обращенных на него взглядах совершенно оправданным.

        – Братья, – сказал наконец Ю Мэй, – я столь же виновен, как и вы. И это будет ясно всем, в том числе и Мастеру Тао Фэну. Сейчас у нас есть только два пути. Первый – не сообщать о пропаже Души, но это, скорее всего, даст нам отсрочку лишь до вечера, когда Мастер Тао Фэн придет с другими нашими братьями, теми, кто нас сменит. Второй путь – сознаться. Я не боюсь, пусть даже я за это должен буду уйти из монастыря. Искать Дхарму-кайе можно где угодно и в какие угодно времена.
        Е Тай и Фа Куан молчали и смотрели на Ю Мэя с недоверием.
        – Каждый из нас мог заснуть, – здесь Ю Мэй осекся под взглядами друзей и поспешно добавил:
        – Но Мастер Тао Фэн не будет разбираться, кто именно из нас заснул. Тем более, что все мы спали, когда пришли эти двое. Лично мне все равно. Беседы с Мастером Тао Фэном для меня всегда в радость. Но так ли ждете этой беседы вы?

        Ю Мэй надолго замолчал, после чего сказал:
        – Душа может вернуться сюда снова. Здесь, в монастыре она была по своей воле. Она не была пленницей. Так говорил сам Мастер Тао Фэн. Он не может гневаться на нас за то, что Душа покинула монастырь. Никто кроме нас не знает о случившемся, а золотая голова, благодаря вам, снова здесь, на своем месте.
        Оба монаха по-прежнему не понимали куда клонит Ю Мэй.
        – Давайте посмотрим, – продолжал Ю Мэй, – как Мастер Тао Фэн поведет себя вечером. Его зрение все слабее, может так же слабеет и его внутренний взор? Мне давно кажется, что старость Тао Фэна медленно омрачает не только его рассудок, но и нечто более важное. Может быть, он не заметит пропажи. Другие же братья не смогут говорить, что Душа покинула монастырь, если этого не скажет сам Мастер Тао Фэн. Я бы не стал на это рассчитывать, но вдруг старик не заметит? А заметит – тогда вы сможете рассказать ему все, что угодно, сказать, что виновен я. Может он вас и пощадит. Я же – буду молчать.
        Взгляды Е Тая и Фа Куана говорили: пропади ты пропадом. Е Тай посмотрел в глаза Фа Куану. Фа Куан ответил кивком. Е Тай повернулся к наблюдавшему за этим молчаливым диалогом Ю Мэю и сказал:
        – Хорошо.

        Монахи надеялись на невозможное. Вечером Мастер Тао Фэн прогнал их из монастыря. Все трое стали бродячими монахами. Фа Куан и Е Тай отправились странствовать вдвоем, Ю Мэй – в одиночестве.

6

        – Пусто. Расстрелять, – сказал Сталин, бросая кожаный шлем на зеленое сукно стола.
        Сказанное касалось Ярославцева.

        Ярославцев бывал в Москве наездами, проводя большую часть года “в поле”, занимаясь тем, чем и надлежит заниматься археологу – поисками и раскопками. В прошлый раз, из мексиканских джунглей он привез вождю Хрустальный череп, которым тот был явно недоволен. Это можно было понять хотя бы потому, что вскоре череп был вскрыт и превращен в жутковатого вида пепельницу, наутро часто полную окурками “Герцеговины Флор”.
        – У нас не антикварная лавка, товарищ Ярославцев. Наша археология должна помогать советскому народу, – сказал ему в прошлый раз Сталин и стал ходить по кабинету, о чем-то сосредоточенно думая. Потом он наконец вспомнил, что подаренная ему недавно трубка находится в верхнем ящике стола, раздавил папиросу в пепельнице, набил трубку и, раскурив ее, сказал:
        – А что если вы, товарищ Ярославцев, доставите в Москву душу великого полководца Чингисхана, о которой вы рассказывали нам в прошлый раз? Я почитал те материалы, что вы мне предоставили. Очень похоже на небылицу, но скоро война. Пусть еще не до конца понятно с кем. Душа великого полководца могла бы нам пригодиться.
        – Зеркало Анубиса, – продолжил Сталин, – привезенное вами из Египта, верно подсказало нам, что нынешний, одна тысяча девятьсот тридцать седьмой год – год особенный. Отраженный Зеркалом луч показал уже на многих. Но этой находке уже больше пяти лет. Годы, последовавшие за ней, для вас пока безрезультатны. Если не считать тех безделушек, которые вы привозите в Кремль из своих поездок. Не думаете ли вы, что зеркало Анубиса не может направить луч на вас?

        Похитить, как и доставить Душу было непросто. Просто непонятно как, по правде сказать. Да и непонятно, что доставлять. Фигура же Чингисхана интересовала вождя в последнее время все больше. По просьбе Сталина Ярославцев подготовил для него подборку материалов, куда были включены и показания, выбитые под пытками из китайского шпиона хабаровскими чекистами – китаец через пару суток понес совсем уж какую-то околесицу о монастыре у подножия горы Шанх.

        Но выбирать не приходилось.
        – Конечно, товарищ Сталин, – сказал Ярославцев.

        Что мог сделать Ярославцев? Что у него было в наличии для выполнения задания? У него был разве что “хомут” ловца душ из пропитанной кровью оленьей шкуры, по форме напоминавший шлем танкиста или летчика. “Хомут”, а именно так можно было перевести с чукотского название шлема, Ярославцев реквизировал во время экспедиции на Чукотку у одного тамошнего шамана. Шаман надевал шлем на голову умирающего, закрепляя ремнями под подбородком, незадолго до наступления смерти. После смерти шлем снимался и передавался родственникам умершего с уверением, что теперь его душа находится там.
        Несмотря на то, что в ситуации, в какой оказался Ярославцев, хватаешься за соломинку и веришь кому угодно, включая чукотских шаманов, хоть сколько-нибудь поверить в возможности “хомута” Ярославцев, конечно же, не мог.
        Он был ученым и его приводило в недоумение то, что вождь вообще придает такое значение археологическим находкам. Ярославцев знал, что в день Сталин прочитывал не менее четырехсот страниц, и оккультная литература, на беду Ярославцева, занимала в его чтении все более значительное место.

7

        Грозный взгляд лейтенанта Тимофеева встретил археолога, когда тот забирал у него “хомут” перед встречей с вождем. Ярославцев вздрогнул: во взгляде лейтенанта, охранявшего таинственные вещи, о сути и назначении которых он даже и не догадывался, было что-то до ужаса страшное. Настолько страшное, что, посмотрев в глаза Тимофееву, Ярославцев на секунду забыл о предстоящей этой ночью (и оказавшейся для него последней) встрече со Сталиным.

        Шлем был пуст – это Ярославцеву было очевидно. Для него, впрочем, не было очевидным, что в шлеме было что-то кроме золотой головы и тогда, когда он бежал из монастыря на берегу Лунной реки. В глубине души Ярославцев не верил во всю эту чертовщину. Ну голова из золота спрятана в монастыре, ну и что? Причем здесь душа? Сам Ярославцев вокруг головы не увидел никакого сияния, о котором говорил тот сошедший с ума от пыток китаец. Чушь, какая еще Душа. Как ее вообще можно видеть, даже если она есть. Но черт его знает, может вождя удастся обмануть? Да и в конце концов, хомут был на золотом идоле почти десять минут, может в нем и правда удалось унести Душу Чингисхана?
        Бред, говорил себе в ответ на это Ярославцев.

8

        О том же, что случилось с Тимофеевым в Ленинграде, куда тот отбыл на другой день в положенный ему отпуск, Ярославцев уже не узнал, хотя, возможно, это было бы ему небезынтересно.

        Сразу по приезду в Москву, Ярославцев отправил Тимофеева в хорошо знакомую тому комнату без окон в Институте истории и археологии. Небольшая комната за тяжелой металлической дверью напоминала сейф. Там, как обычно, не смыкая глаз, Тимофеев должен был стеречь доставленные в Москву находки. В случае попытки проникновения в комнату кого-то, кроме Ярославцева, он имел приказ стрелять на поражение.

        Проведя в комнате почти сутки, Тимофеев от скуки надел шлем себе на голову. Он пожалел, что в камере не было зеркала. “Хомут”, приятно облегая бритую голову, напомнил лейтенанту летный шлем – лейтенант носил такой в школьные годы, когда занимался в аэроклубе и пилотировал планеры. Тимофеев до сих пор жалел, что не стал летчиком, хотя в свои двадцать был лейтенантом НКВД и объездил полмира, охраняя Ярославцева и найденные им чудные вещицы.

        Снимая шлем, лейтенант рассмеялся: экую все-таки чепуху иногда доводится стеречь.
        Но когда Тимофеев снял шлем, ему показалось, что он опьянел. Стало тяжело думать. Будто бы кто-то занял место в его черепе, жестоко оттеснив самого лейтенанта куда-то в самый дальний угол его сознания, откуда он наблюдал за вошедшим Ярославцевым, не в силах вымолвить ни слова. Но этого и не пришлось делать. Ярославцев взял шлем, помещавшийся в футляре, посмотрел Тимофееву в глаза, хотел что-то сказать, уходя, но только как-то неопределенно махнул рукой.

        Когда Ярославцев ушел, стало немного легче, но, выйдя на свежий воздух из здания Института истории и археологии, Тимофеев непроизвольно сделал глубокий выдох и вдруг почувствовал себя значительно лучше. Тимофеева будто бы стошнило, только было непонятно чем. Не могла же ему придти в голову мысль, что его вырвало Душой Чингисхана.
        Но с ним по-прежнему определенно было что-то не так. Вдобавок, после двух суток без табака до остервенения хотелось курить.

9

        Летняя ночь опустилась на город. В Москве-реке отражалась Луна. Тротуары дышали на лейтенанта жаром минувшего дня.
        Тимофеев вышел на набережную и направился за папиросами в ближайший ресторан. Зайдя в ресторан, он подошел к трем мирно выпивавшим там летчикам и избил их до полусмерти. Как и прибежавшего им в подмогу метрдотеля. После чего покинул ресторан и в темноте скрылся.

        Пробродив по Москве до утра, и не понимая, как и почему он сделал то, что сделал, в семь часов вечера того же дня Тимофеев сел на поезд и уехал в Ленинград, к родителям, где намеревался провести недельный отпуск.

        Там, на другой день Тимофеев отправился в Эрмитаж, по залам которого он привычно пробродил до вечера. Гуляя по залам с древностями Востока и Египта, Тимофеев пару раз наткнулся на находки Ярославцева, в доставке которых участвовал и сам. Но куда большее внимание Тимофеева привлекла посмертная маска Петра Первого, сделанная Растрелли. Тимофеев долго смотрел на маску, всматривался в пустые прорези для глаз. Долго, очень долго, пока его не задел кто-то из посетителей Эрмитажа, прервав забытье лейтенанта.

        Выйдя из музея, Тимофеев пошел по набережной Невы. Когда он оторвал взгляд от плавившегося асфальта и увидел то, что увидел, с ним случился еще один приступ неконтролируемой агрессии. Как было записано в протоколе, Тимофеев совершил недопустимые для красноармейца действия по отношению к памятнику. А именно, Тимофеев был арестован за то, что взобрался на статую Медного всадника и пытался сбросить наездника с коня на том основании, что тот является самозванцем, а настоящий Петр Первый – это он, Тимофеев.
        Вызванный очевидцами инцидента патруль связал Тимофеева и доставил в комендатуру. Затем он был помещен в госпиталь для психических больных, где, однако, признаков сумасшествия у Тимофеева более не наблюдалось.

        Спустя два месяца его выпустили, хотя и понизив в звании до рядового красноармейца. Но до конца своей жизни Тимофеев не мог понять, что же с ним произошло той ночью, когда он в последний раз виделся с Ярославцевым. Он так никогда и не узнал, что хранил в самом себе те несколько часов, тогда, в комнате находок Института истории и археологии.

10

        В дальнейшем, после госпиталя, ничего особенного в жизни красноармейца Тимофеева не было. Звание ему вернули спустя три года по причине дефицита офицерских кадров. А потом была война, Второй Белорусский, два ордена Красной звезды, контузия и медаль “За отвагу”.