Мы уже установили, что семью можно ассоциировать с добром только тогда, когда она отвечает невыполнимым условиям (в частности, необходимо постоянное снятие разделения Я/Другой). Теперь интересно было бы разобраться, почему любые (или почти любые) матримониальные проекты встречают в обществе истерическое одобрение, почему штамп в паспорте становится не только пропуском во «взрослую» жизнь, но и гарантом психической вменяемости человека.

Чтобы объяснить такое положение дел, надо сделать одно допущение (истинность которого, впрочем, очевидна): брак мы будем понимать как способ механического, произвольного, иррационального соединения малознакомых людей на одной территории. Людей, объединенных механически, на основании социально приемлемой формы психоза, в народе именумого «любовью», для простоты и наглядности назовем семейниками, в честь покроя трусов, который мне кажется очень удобным.
Появление штампа в паспорте открывает новую эпоху во внутренней и внешней жизни семейников: возникает новая оптика, новое восприятие, радикально трансформируются бытовые привычки. Тот стиль несколько искусственный поведения, который вел пару к ЗАГСу, сменяется более естественным: муж, например, начинает разбрасывать вонючие носки по всему дому, а жена резко толстеет. Молодожены постепенно понимают, что каждый из них оказался на одной территории с малознакомым человеком, который после брака демонстрирует совсем не то поведение, что ранее. Это внезапное осознание как бы намекает разумным людям на то, что инерция чувств или глупого, непродуманного расчета завела их слишком далеко, и что вот сейчас им даруется последний шанс выйти сухими из воды. Но, увы, всего 3,9% браков (по данным за 2009 г.) расторгается до года совместной жизни, поэтому подавляющее большинство семейников продолжает тянуть свою лямку после первого прозрения.
Для того, чтобы «воедино созвать / и единою чёрною волей сковать» семейников, нужна очень мощная гравитация, которая бы преодолевала естественное отторжение и антипатию малознакомых людей, имеющих общий быт (ср. с коммунальной квартирой, например). Поле антропологического притяжения в русской семье создает постыдная тайна (недаром брак считается таинством). Когда людям есть, что скрывать, они делают это совместно, вовлекая в круг хранителей тайны всех случайных свидетелей.
Вернее всего подействует в интересах семьи преступление. Тем более, что сама идея брака как социально одобряемого действия обеспечивает моральное алиби для любого противозаконного и аморального поступка. Формулировки, оправдывающие поведение семейников, как правило, паралогичны: «я изменяю жене, потому что не могу бросить детей», «я ворую/пошла на панель, потому что мои дети голодают», «я вывел в оффшор 10 миллиардов долларов, потому что должен был обеспечить своим правнукам достойную старость», «я подсидел сослуживца, потому что нужны деньги» и так далее.
Преступление генерирует мощное гравитационное поле, которое вовлекает людей в орбиту бессмысленного совместного существования. Соучастники действительно тяжкого преступления не расстанутся никогда: каждый из них будет бдительно следить, чтобы другой не сдал его, соучастники вынуждены терпеть друг друга даже тогда, когда напряженная струна терпения уже лопнула. Но, учитывая частичную вменяемость и относительную законопослушность большинства семейников, в реальной жизни педофилия или убийство редко становятся фундаментом брака. Однако, отсутствие тяжкого преступления компенсируется совокупностью мелких. Для скрепления семьи годится не только откровенный криминал (воровство, побои, мелкое хулиганство, сексуальное насилие), но и любое преступление против личности. Бесконечные унижения и принуждение во всех формах, которые можно наблюдать в любой русской семье, на самом деле –не печальные издержки греховной природы человека, не порождение голода и безысходности, не следствие необразованности, дурного воспитания и низкого происхождения, а важнейшее условие существования семьи.
Преступлений против личности в отдельно взятой семье становится все больше и больше, потому что со временем взаимная неприязнь чужих людей становится все сильнее и сильнее, и рано или поздно кто-то не выдерживает. Ему кажется, что лучше вырваться за пределы семейного круга и тем самым частично или полностью раскрыть постыдную тайну обществу («почему ты перестал общаться со своими родителями?», «почему ты развелся со своей первой женой?»), чем продолжать терпеть. А это очень нежелательно для всех членов группировки, которые не желают разоблачения, и они начинают провоцировать друг друга, и в особенности того, кто находится в критическом состоянии, на новое преступление, огласка которого нежелательна. И члены семьи вновь сплачиваются вокруг постыдной тайны. Впрочем, зачастую преступления совершаются в профилактических целях или просто по привычке.
Вокруг страшной тайны русской семьи разворачивается судорожная бытовая деятельность. Семейный очаг наших дней – это высокие, крепкие, звуконепроницаемые стены и двери, скрывающие бесчинства сильных членов семьи, плюс набор фетишей, имитирующих «благополучие» и «уют» (отопление, мебель, одежда, посуда, обильная еда, милые безделушки, коврики с надписью «Welcome!» и т.д.), чтобы посетители из внешнего мира не заподозрили неладное. Убийственным аргументом против любого антисемейного поступка является утверждение, что витальные потребности всех членов семьи удовлетворены (в отличие от витальных потребностей голодающих детей Африки). Поэтому, чем лучше организован быт, чем крепче двери, чем выше заборы, тем меньше шансов, что тайна будет раскрыта.
Члены семьи неизбежно делятся на тех, кто совершает преступление, и тех, кто становится его жертвой. Естественно, роль претерпевающих и страдающих выпадает на долю самых слабых и незащищенных, то есть женщин, детей, стариков и инвалидов. И это – ахиллесова пята русской семьи. Семейные жертвы могут самим своим существованием свидетельствовать о совершаемых против них преступлениях: обезумевшие от бесконечного принуждения к учебе дети профессоров, жены бизнесменов, расписанные синяками под гжель, мужья т.н. «сильных женщин», получающие к пятидесяти первую группу инвалидности – один взгляд на этих людей позволяет получить представление о совершаемых против них преступлениях. К тому же, по мере нарастания сил отталкивания в семье, преступления совершаются всё чаще, страдание жертв становится все жестче, все безысходней. Начинаются срывы: подростки уходят из дома, старики накладывают на себя руки, взрослые особи сходят с ума. Здесь-то и приходит на помощь общественное мнение, которое, по сути, является круговой порукой семейников, скрывающих свои преступления. Позитивный образ семьи как глубоко нравственного, высокодуховного и добродетельного предприятия, накладывается на вопиющую реальность жертв семейного преступления, объективность страдания, страшные стигмы семейных бесчинств оказываются на втором плане, не только за крепкими стенами, но и под непрозрачным полиэтиленом образа семейной добродетели.