***
  Иван Петрович умер. Это было так. Сначала у него отнялась правая нога. Потом у него отнялась левая нога. Потом заломил мизинчик. Потом начал дёргаться глаз. Кровь прилила к голове, вспухли все жилки. А потом он вроде лежал как лежал — но по всему видно было: испустил дух человек. Тихо стало. Вот и мизинчик замер. Вообще всем на него начхать было, конечно, так что и не заметил никто. Умер он весной. Всё лето пролежал, птички к нему в форточку зачастили, гнёзда вили по углам, курлыкали. А осенью у него трубу отопления прорвало, при тестовом запуске. Затопило всё на свете, пол пузырями пошёл, и вниз, по стенам, на второй этаж протекло.

А там старуха Сёма жила. Ну жила себе и жила. Жила даже и до того, как старухой сделалася. Была она школьницей, с косичками, ходила в школу. Школа была в старом монастырском здании, с изразцами, с потаёнными углами. Сначала у них девицы одни учились, потом с соседней гимназией их свели — в общем, уголки потаённые и нашлись сразу, завлекательные весьма. Ну а там война, туда-сюда… Вот уже и родителей похоронила, а всё живёт в этом доме и живёт. Поучилась как-то, поработала в библиотеке, и потом ещё поработала. Муж был, вроде. Сидел, потом водилой был. На всяких великих стройках, ездил всё время… А до того он учителем был. Литературу и историю вёл, где-то в Сибири. Он как вышел — его уже не брали никуда. В первом же рейсе — пять лет дальнобойщиком — встречает Сёму. Две дочери, одна умерла, слабенькая была, вторая в Питере.

Сёма режет лук, жарит-парит, суп варит. Потом моет руки, суп оставив в покое, идёт в комнату. Поднимает слезящиеся глаза — не видит ничего. По стенам течёт, а она и не видит. Села телевизор смотреть. Продышалась, чует чего-то, принюхивается… Она маленькая была в войну, трупов не видала, и уж не нюхала паче. Но запах этот ей отчетливо детство напомнил, день, когда дядя Миша не вернулся. Когда телеграмма вернулась, а он нет. Вернее, две телеграммы. Тётя Нюра у них тогда жила. Радостная с утра: возвращается, скоро, живой! Уже и праздник запланировали, и всё. А через четыре часа — вторая телеграмма. Не вернётся, не приедет погостить — как в песне почти. Ну, там было другое написано. Но в голове у Сёмы то и засело только, что — как в песне. Сёма всполошилась вся. Поднялась наверх, дверь тяжёлая, деревом обшитая. Сёма принюхалась, позвонила… Стоит — тишина. Позвонила в соседнюю дверь — открыл какой-то цыганёнок, маленький, шустрый — тараторить чего-то начал, ничего не понятно. Закрыл дверь. Позвонила в две двери напротив. Не открывают. Тишина. Спустилась вниз — на лифте, пешком тяжело — спустилась вниз, вызвала милицию. Нашли Ивана Петровича. «Такой молодой — и такой мёртвый» — пошутил участковый. Все ушли, дверь опечатали, а Сёма опечалилась.

Стала вспоминать, что она об Иване Петровиче знает. Ну то есть об Иване Петровиче она не знает ничего, а вот о Ванечке… о Ванечке знает кое-что. Но мало. Дружила с его двоюродной тёткой. После смерти той он сюда перебрался. Тихий какой-то, неказистый. Молчун. Сёме всегда казалось, что курит много — хотя с сигаретой не видела его ни разу. Иногда чему-то мечтательно улыбался — причём это с детства. Она помнила, как он к тётке-то своей приезжал. Ещё, кажется, не слышала никогда, чтобы в гости кого водил. Ну, или таких же тихих, что ли? В общем, что-то в нём было — жалость вызывало сразу и неприязнь. С другой стороны, в этом что-то родное было. Кажется, до тюрьмы своей, до шофёрской доли — был супруг её, Вадик, таким же вот точно. Молчуном, тихоней, что-то тоже в нём было такое, что вроде и не нарушает ничего, а что-то глубоко противное есть. Но он сам говорил — в тюрьме быстро объяснили, что и как. Да на допросах даже ещё. Уж не учил ли кого Ванька? Должно быть, учил.

Сёму, к счастью, милиционеры сразу погнали домой, как приехали. Иван Петровичу столько внимания при жизни никогда не оказывали. В респираторах пришлось работать, один медик даже в обморок рухнул, все окна открыли, а толку — чих. Зловоние поползло по этажам, густо поднималось по лестнице вверх и скатывалось вниз. А Сёма в это время вновь резала лук, на этот раз для котлет, и ничего потому не чувствовала. Котлеты ей были не нужны, но ведь надо было чего-то. А потом котлеты уже готовы были, милиционеров угостить не удалось, они едва тошноту сдерживали, Сёма села в кресло. Тут-то и добрался запах до неё, тут-то и опечалилась она.

Муж её на одной из строек так и умер. Когда прощание было, когда лоб целовала — тогда она первый раз о дяде Мише вспомнила. А потом и не вспоминала вроде, или вернее не давала себе думать об этом, жила и жила. И деньги себе на могилу откладывала, как заведено, но скорее по обычаю, чем из желания мирно почивать. Она, в общем, и так мирно почивала, как ей казалось. Была девочка Сёма — да так и осталась там, в стенах школьных, в монастырских толстых стенах и узких закоулках, а тут — ну что, ну да. А тут. Ивана она не видела мёртвым — а всё стоит он перед глазами. Мёртвый, как живой. Ну то есть вот он по лестнице идёт — как она его последний раз видела — и идёт мертвец. На качелях сидит, как тогда сидел, в детстве — но только этот, большой, в костюме да при галстуке, и мёртвый. А рядом она стоит, Сёма стоит, и разговаривает с тёткой его, Агафьей Никитечной, но вот она такая, как вот сейчас есть, а Агафья — как тогда была.

Сёма пошла на кухню, откусила кусочек от котлеты, плащ надела, да и на автобус. Вышла, темнеть начало. Нависают с двух сторон над ней деревья, как многометровые длинноволосые старцы. «Лики их светлы», — говорит Сёма. Она подходит, проходя чредой старцев, к тяжёлым воротам. Подходит, дёргает раз, другой. Поддаётся. Воздух за дверью свеж необычайно, и полон шорохов. Ранняя осень. Пока Сёма идёт между могилами, солнце успевает трижды три раза пройти над ней, а соседский мальчик Ваня всё качается на качелях. Очей очарованье.