О фон Мадерваксах
Мой прадед, Иван Александрович фон Мадервакс был родом из испанских марранов, евреев, принявших христианство во время изгнания из Испании 500 лет назад. Его предки перебрались в Саксонию, и там к испанской фамилии Мадера добавилось окончание "вакс". Потом, во времена Екатерины Второй, Мадерваксы прибыли в Россию и стали служить во флоте, где и заработали почетную приставку "фон". Прадед мой был капитаном.


У него было трое детей. Моя бабушка Нина сидит на коленях у своей бабушки. Рядом сестричка Маруся и старший брат Александр.



Бабушка была одной из первых комсомолок Азербайджана. Ходила в сатиновых трусах и участвовала в акробатических пирамидах, пропагандируя новые веяния. Потом она вышла замуж за моего деда, Иосифа Хаимовича, а в 37 году случилось то, что со многими тогда произошло: деда обвинили в покушении на жизнь товарища Сталина. Хотя "где Кура, где твой дом?"

Посадили половину семьи - мать, младшего брата Юрика, которого еще нет на фотографии - его отправили в штрафбат и он погиб на Курской дуге. Брат Александр тянул лямку в шарашке Туполева. Дед так и не вышел из лагеря. Он работал на золотых приисках, где за головку чеснока давали головку золота.

У бабушка к тому времени было два сына - папа и мой дядя. Тетя Маруся, оставшаяся одинокой, помогала сестре поднимать детей. Она работала стенографисткой в Академии Наук и ходила на работу в длинной черной юбке, белой блузке с буфами и шелковым бантом на груди. Стенографировала тетя Маруся отточенными простыми карандашами. А какие тетя Маруся пекла торты! Я обязательно напечатаю рецепт "1001 ночи или Шахерезада" - кофе, коньяк, орехи, безе, взбитые сливки.

Я в детстве могла часами слушать бабушкины рассказы. Она говорила, как жила, просто и спокойно. А я не могла без содрогания слушать некоторые ее истории.

Когда я собиралась в Израиль, я спросила бабушку:
– Ты можешь отдать мне трюмо, я его увезу с собой? – Трюмо было роскошное, из красного дерева с резными завитушками, в общем антик начала века. Оно загромождало бабушкину однокомнатную квартиру. Бабушка все равно хотела продать его в театральный реквизит.
– Да, – сказала она, – забирай, будет тебе память обо мне.
– А ты только трюмо купила, или еще что-то? – поинтересовалась я.
– Да нет же, это трюмо – последнее, что осталось от большого гостиного гарнитура. Его купил в 1911 году твой прадед.
– А что еще было в этом гарнитуре?
– Шкаф был зеркальный, резные подставки для цветов, ломберный столик.
– Это что еще такое?
– Это столик для игры в карты. Он был овальный, раскрывался, а внутри был обит зеленым сукном. Еще у него была крестовина на ножках и углубление для мела.
– Класс! – я тут же представила себе этот столик и я мысленно начала записывать карточные долги на зеленом сукне. – А где он сейчас? Ты его продала?
– Нет, – ответила бабушка. – Когда в 37 году пришли за дедушкой, его забрали.

Я заледенела. Я просто не могла себе представить, что вот сейчас, кто-то вламывается в мой дом, мою крепость, забирает моего мужа и мой любимый ломберный столик и уходит безнаказанным.
– Потом нас выселили из нашей хорошей трехкомнатной квартиры в притвор.
– О Боже, это еще что такое? – выдохнула я.
– Это огороженный воротами угол между двумя домами. Там мы и жили, пока не эвакуировались во время войны.
– И ты еще спрашиваешь меня, почему я уезжаю в Израиль? – в сердцах бросила я. – Да чтобы никто не мог зайти вот так ко мне и выгнать меня на улицу! Почему ты не хочешь ехать с нами?
– Не знаю, – бабушка пожала плечами,– я была здесь счастлива.

Вот и пойми это поколение! Она была счастлива. С мужем в Гулаге, с жизнью в притворе. Просто она была молодая и во что-то верила.