25.06.2012

Бонапарт идет чрез Неман

Двести лет назад, 12 (24) июня 1812 г., саперы навели понтонные мосты через Неман, и полумиллионная Великая армия Наполеона начала путь на восток. Само название этой войны, в которой погибла Великая армия, звучало по-разному и у французов, и у русских.

За два дня до начала войны, 22 июня, Бонапарт составил воззвание: «Солдаты, вторая польская война начата… Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны совершиться… Вторая польская война будет славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже пятьдесят лет оказывает на дела Европы». Уже к сентябрю, однако, название было забыто — где Москва, а где Польша? Когда же в декабре в Польшу вернулось не более 30 тыс. войска — еще максимум 100 тыс. попали в плен, а остальные остались лежать на русских полях, — окончательно утвердилось нейтральное la campagne de Russie — «русская кампания». Сходно и у русских, где «нашествие двунадесяти языков» было окончательно вытеснено Отечественной войной.

Так было положено начало традиции, явившейся затем в 1914 г. — Вторая отечественная и в 1941-м — Великая Отечественная. Название «Вторая отечественная» быстро было забыто, что довольно огорчительно. Ведь смысл именования войны «отечественной» в том, что это такая война, где речь идет не о частных спорах и не о приграничных провинциях, но на кону само существование отечества. Само бытие народа и государства. Всякую войну, в том числе ту, где на кону стоит все, можно выиграть, но можно и проиграть. Случившееся в начале 1917 г. и продолжавшееся много лет как раз и показывает, что такое проигранная отечественная война — урок, вряд ли подлежащий забвению.

Когда настала гроза двенадцатого года, на кону также было весьма и весьма многое.

Уже степень военных бедствий, а равно и взаимное ожесточение сторон были весьма велики — сильнее, пожалуй, чем в предшествующих наполеоновских кампаниях на европейском театре, хотя и те, прежние, особым гуманизмом не отличались. Полководческий гений Бонапарта заключался еще и в том, что он решительно порвал с традициями XVIII в., когда солдат был весьма дорогостоящей игрушкой и для полководца устроить безоглядную мясорубку означало бы остаться вовсе без войска. Бонапарт так понизил солдатский номинал, что гекатомбы стали обыденностью.

Притом что достигнуть уровня XX века все равно было невозможно — не позволяла экономика. И призывной ресурс, и военная промышленность, и транспортные средства (одна гужевая тяга и никаких железных дорог) не могли обеспечить питание сплошных тысячекилометровых фронтов. Война шла по одной линии. В 1812 г. по линии Вильна—Смоленск—Москва—Малоярославец—Смоленск—Вильна. Но уж на этой линии количество смертей, разрушений и варварских жестокостей было вполне впечатляющим. Когда Кутузов при разговоре с императорским послом Лористоном сравнил французское нашествие с монгольским, он, возможно, преувеличил, но удачного возражения так и не дождался.

Однако кроме военных бедствий риски отечественной войны включают в себя и крах государства с впадением его в смуту. Во Вторую отечественную это было явлено в полной мере, но и в Первую отечественную об этом думали и говорили — причем с обеих сторон. Широко мечтая в мае 1812 г.: «Москва взята, Россия повержена, царь помирился или погиб при каком-нибудь дворцовом заговоре… разве невозможен тогда доступ к Гангу для армии французов и вспомогательных войск». Что было бы в случае касания Ганга французской шпагой, сказать трудно, но идея организовать царю апоплексический удар выражена довольно явно. Сходно явным образом русские вельможи и генералы высказывались о возможности серьезных внутренних нестроений, могущих не ограничиться дворцовым переворотом, но вылиться во вторую пугачевщину. В известном замечании, которому была суждена долгая жизнь: «Хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с», — не всякий согласится с тем, что было бы так уж хорошо, но порядки-с и вправду могли быть совсем другими.

Ошибка Смердякова, естественная для представителя весьма глупой-с нации, заключалась в том, что более умный Бонапарт быстро перестал видеть перспективы покорения и даже присоединения в столь радужном свете. Предшествующие опыты покорения имели место с нациями хотя и менее умными, чем французская, но все же достаточно умными, чтобы продолжать платить старые налоги и новые подати, давать рекрутов (в том числе для русского похода) и устами своих державцев выражать глубочайшее почтение новому властелину. Ум императора Франца или короля Фридриха-Вильгельма (о более мелких державцах мы и не говорим) был столь развит, что не ясно, зачем было и покорять.

Тогда как в случае с Россией Бонапарта уже в Витебске в конце июля стал все более занимать вопрос, кто будет все это хозяйство администрировать. Изъявив уверенность (спустя месяц с небольшим оправдавшуюся), что возьмет «святой город Москву», император заговорил совершенно на языке XXI в.: «Если и тогда Александр будет упорствовать, хорошо, я начну переговоры с боярами или даже с населением этой столицы: это население значительно, объединено и, следовательно, просвещенно; оно сообразит свои интересы, оно поймет свободу». Как видим, и два века назад Москву в большом количестве населял креативный класс — это давняя традиция.

Уже в сентябре выяснилось, что расчет оказался неточен. Москва была пуста — ни бояр, ни креативного среднего класса. Что означало отсутствие оккупационной администрации и даже фуражировки. Хоть креативной, хоть некреативной. «Померкни, солнце Австерлица, // Гори, великая Москва» показало, что средний класс не сообразил свои интересы, остервенение народа направилось не на помещиков, а на французов, и весьма глупая нация-с принудила Великую армию к бегству из России. Русский Бог, как он есть.

Но ровно двести лет назад, когда Бонапарт переходил Неман, этого никто не предвидел.