Зеркало.
Андрей Михалыч, шатаясь, подошёл к зеркалу и попытался вглядеться в своё отражение. Амальгама местами свернулась, оставив зияющие чёрные дыры на отражаемом пространстве. Перед глазами всё плыло, мутная пелена никак не сходила с глаз. Андрей Михалыч, проморгавшись, нащупал стакан с водой и снова уставился в зеркальную гладь.

«Что-то не так со зрением» – подумал Михалыч – стекло сейчас больше напоминало воду мутного пруда, по которому бегала рябь и плавала всякая пакость, – «а это надо бы протереть». Он тот час же схватил тряпку и начал судорожно тереть поверхность злосчастного зеркала. И то ли страх, то ли уныние охватило тогда его разум, но он мысленно старался себя убедить в том, что это зрение, и что все, в общем-то, хорошо, но почему-то ощущение какого-то непонятного ужаса с каждым мгновением только усиливалось, наполняя ледяной горечью его сердце.

Пока рука с тряпкой бегала по глади, Андрей Михалыч вглядывался в своё отражение. Почему-то оттуда на него смотрела страшная небритая физиономия с жутким оскалом, покрасневшими глазами и впалыми щеками, а дыры в амальгаме, казалось бы, смотрят оттуда вместе с ней с каким-то злорадством. Он начал вспоминать события прошлого дня, как пил с другом, как потом ехал домой, почему-то вспомнилась старушка, просящая милостыню и как-то странно, отчуждённо смотревшая ему вслед, а он резко сказал ей: «Чего уставилась, старая? Нет у меня ничего! Самому на опохмел надо!», и то, как позавчера подрался с кем-то из-за девушки. Мутная пелена снова застлала глаза, Михалыч пошатнулся и чуть не упал. Воспоминания снова нахлынули на него. Вспомнилась работа – ох, как он её не любил! Особенно идиота начальника, который вечно наваливал на него работы сверх должного. Зато институт был отличный, школа, весёлое и беззаботное детство в родном городе…

Вдруг появилось ощущение, что рука, сжимавшая тряпку уже с такой силой, что побелели костяшки пальцев, словно бы провалилась в зеркало, как в густую холодную воду. Михалыч судорожно отбросил тряпку и повалился на пол, будто отброшенный неведомой силой. Сердце неистово заколотилось, казалось, что вот-вот оно пробьется сквозь рёбра и выскочит наружу. Взгляд его был прикован к зеркалу, страх сковал его, он не мог пошевелить и пальцем, отражение расплывалось, теряло чёткие очертания, становилось неразборчивым и размытым, а чёрные дыры на этом фоне стали чётче и ещё зловеще. Ему показалось тогда, что они словно бы ожили и теперь беззвучно гоготали, глядя на него; закружившись в бешеной пляске, стали разрастаться, разверзли свои пасти, словно пытаясь его проглотить.
«Это всё зрение, это зрение!» – судорожно повторял Михалыч. Снова всплыло в памяти детство, отразившись в пасти амальгамной дыры – его били ремнём за то, что он чуть не поджёг квартиру. Как разбил отцовскую машину, и друг попал в больницу. Как напился однажды до белой горячки и избил соседку, которая потом, сука такая, загоняла его по судам. И почему-то вспомнилась так же давно забытая детская мечта стать археологом. Мгновение, щелчок в сознании – и мысли отступили. Дыра тем временем разрослась почти до размеров комнаты, поглотила почти всё поле видимости, но было уже не страшно. Осталось только тяжёлое уныние, которое веяло из дыры совсем близко. Зрение, видимо, терялось окончательно.

«Как же я теперь дойду до врача?» – подумал Михалыч, и стало совсем темно.