О физике лирики.

В 96 году как-то вдруг выяснилось, что моя писанина годидзе для толстых журналов, и я сделал несколько телодвижений по поводу. Быстро утомился (не от отказов, мне как раз везло- везде, куда отдавал стишки, их напечатали), а просто стало лениво, да и само чарующее таинство первой ночи уже к утру теряет часть эпитетов.
Вел я себя, надо заметить, по гуманитарным меркам абсолютно хамски. Т.е. если мне говорили перезвонить завтра, я внаглую перезванивал завтра, а не через неделю.
Причем делал это все совершенно чистосердечно, уверенный, что так и надо - моя работа тогда частично заключалась в телефонном вышибании долгов из региональных неплательщиков (о блаженные времена непуганых неплательщиков), я просто вписывал среди прочих обещаний клиентов в ежеденевник "четверг - позвонить в "новый мир" - ну и звонил ничтоже сумняшеся...
В "Новый мир" я стишки как раз постеснялся предлагать, а занес недавно напечатанную книжку и спросил, не дадут ли они кратенькую рецензию/аннотацию...
Бедная старушка в отделе поэзии... Она явно не понимала моей маниакальной настойчивости. Она же мне русским языком сказала, перезвоните через неделю, так какого же хрена я звоню ровно через неделю, а не в конце следующего месяца...
Я, признаться, тоже не понимал старушки. Ну не нравится ей книжка или вообще лень читать и тошнит от стихов, ну так и скажите прямо, какие проблемы, не графья же...
Вместо этого она импровизировала, сперва еще более-менее складно, а потом под неумолимым гнетом склероза новые версии стали вступать в противоречие с предыдущими. Судя по ее рассказам, моя книжка так быстро перемещалась в пространстве, что готовилась побить мировой рекорд по стипль-чезу для районных библиотек.
Звонок на десятый и до меня, наконец, дошло, что это кончится скорее инфарктом старушки чем аннотацией.
Кстати, ей единственной из адресатов моего ежедневника удалось так и не сказать ни "да" ни "нет".

Другая история еще нагляднее. Один мой большой стишок приглянулся одному т/ж новой формации. Его редактор позвонила мне на работу и мы договорились встретиться в субботу у нее дома (там же располагалась редакция), уточнить пару вопросов по тексту.
До этого однако я обещал жене совершить в субботу семейный выезд в центр. Жена тогда почти безвылазно сидела дома с ребенком, соответственно ждала субботы с нетерпением.
Звоню с утра редактрисе сказать, что приеду ближе к обеду. Слышу в ответ: "Нет, нет, я могу только прямо сейчас, через час у меня в театре интервью с Басилашвили, в 14.30 важная встреча, короче, сейчас или никогда...". Делать нечего, обещаю быть через полчаса.
Начинаю все переигрывать. Выслушиваю от жены свою краткую характеристику в багровых тонах. Стрелой мчусь из Кожухова на Проспект Мира. Через 40 минут стучусь в дверь. Кроме всего прочего, стыдно перед Басилашвили, ему теперь придется ждать интервьюера...
Редактриса встречает меня в наспех запахнутом халате с заметной печатью Морфея на лица.
"О, - говорит она удивленно, - надо же, как вы быстро добрались. Подождите, я сейчас приведу себя в порядок и будем варить кофе."
Немая сцена.
Пили кофе, разговаривали. О Басилашвили не вспоминали, о важной встрече тоже.
Откланялся, рванул к "Детскому миру", встретился с женой, пошли обедать...
Стишок напечатали.
Журнал был задуман концептуально: тексты печатались не абы как, а в строго определенном редактором порядке, каждый текст должен был логически вытекать из предыдущего.
Некоторое время даже гордился, что из меня вытекает Тобиас Смоллет, а сам я вытекаю аж из целого Битова.