tapirr

Московский православный священник Георгий Чистяков болен, находится в больнице.

Прошу ваших усиленных молитв о нём.

"С Пасхальным приветом обращаюсь я к вам, дорогие друзья. Христос воскресе! Так неожиданно заболел, что очень много из срочных дел не успел сделать. И встречи в вами всеми так неожиданно прервались. Лечение предстоит долгое, тяжелое и дорогое, поэтому я бесконечно благодарен всем, кто мне помогает.

Друзья познаются в беде. И я сейчас вижу, как много у меня настоящих и горячо преданных мне друзей. К сожалению, я не могу перечислить всех по именам, хотя знаю, нет, не сотни даже, а тысячи имен и судеб вас, моих духовных друзей, всех, кто приходит и, надеюсь, будет еще приходить ко мне на исповедь. К счастью, у меня прекрасная память, поэтому сейчас, не имея возможности даже подняться с постели, я как бусины на четках перебираю ваши имена и стараюсь никого не забыть. Когда болеешь, особенно остро понимаешь, что это значит. Христос воскрес из мёртвых. Когда в самый первый день Святой Пасхи я сумел причаститься, а Вы все в это время причащались в нашем храме, кто ночью, кто утром, я почувствовал себя невероятно счастливым от того, что я один из вас и среди нас стоит воскресший Христос.

Быть может, ревнители старинных уставов скажут, что перед Верую во время литургии слова "Христос посреди вас" могут говорить только вполголоса священники друг другу, но я так горячо люблю это мгновение, когда сотни, почти тысяча голосов отзываются "и есть и будет", что просто не могу передать этого вам словами, а только любовью, которую испытываю ко всем вам,, дорогие и родные мои братья и сёстры.

Да хранит вас всех Воскресший Господь и Матерь Его Пречистая, а я вас всех братски обнимаю.
Ваш во Христе иерей Георгий Чистяков."


А вот небольшая беседа с ним:

Георгий ЧИСТЯКОВ

В городе солнечных старушек



Москвы моего детства теперь уже нет.

Это была Москва маленьких двух-, трехэтажных домов в переулках на Остоженке, на Пречистенке и Арбате; в переулках вокруг так называемого Немецкого рынка у нынешнего метро «Бауманская»... Там жили мои родители, тетушки, двоюродные бабушки. Им в когда-то их квартирах зачастую оставалась всего одна комната. Ремонта в ней не было со времен Первой мировой войны: как наклеили обои в 1913 году, так и жили. И вещи не покупали с тех пор, за исключением какой-нибудь клеёнки. Посуда постепенно разбивалась, стулья приходили в негодность...

Это была Москва старушек, но не старичков. В первые годы своего детства я не подозревал, что бывают старые люди мужеского пола, потому что одни из людей этого поколения погибли в революцию, другие - в 20-е, третьи - в 30-е годы, четвертые ушли в 1941 году в ополчение и погибли буквально в первые дни войны. Их невесты остались старыми девами, их жены рано овдовели. Это был мир старых дам, научивших меня читать по-русски и по-старославянски, молиться Богу и ходить в церковь, любить Шопена и Шуберта, русскую поэзию и прозу. Здесь садились пить чай за стол, накрытый белоснежной скатертью, никогда не ходили в халатах, никогда не появлялись, даже на кухне, без чулок или непричесанными. Ни к кому не обращались на «ты», кроме самых близких людей, и к своим соседям по коммуналке обращались на «вы» и по имени-отчеству.

Этой Москвы теперь нет даже на страницах книг или на фотографиях, потому что те комнаты не фотографировались. Дамам, жившим в них, всегда казалось, что и одеты они во все старое, да и вообще от их былых времен уже ничего не осталось. От моей любимой тетки, Ольги Петровны, сохранилась только одна, совсем неважная фотография.

Как это ни парадоксально, я, родившийся после войны, застал почти дореволюционную Москву - Москву, которую изрядно потрепало, жители которой и постарели, и обнищали. Но всё-таки это были остатки дореволюционной маленькой Москвы, где все друг друга знали, где все друг другу доверяли, где хлеб, чай, лимоны и конфеты продавались в тех же самых магазинчиках и ларьках, что и в начале века. Можно сказать, что окончательно Октябрьская революция победила в Москве только в начале брежневской эпохи, когда были ликвидированы остатки старомосковских гнезд. И этот ушедший мир очень жалко, потому что сегодня мы можем научиться знать, владеть материалом, может быть, значительно лучше, чем владели им старые дамы моего детства, но научиться любить литературу, музыку и даже Бога сегодня зачастую бывает не у кого.

Москва студенческих лет - город всё тех же старушек, только ещё более постаревших. Это Москва, которую я всю исходил пешком с портфелем в руках (тогда не было еще заплечных сумок, которые теперь так облегчают нашу жизнь). А в этом портфеле всегда было три или четыре тетрадки, роман Достоевского или какой-нибудь трактат Бердяева или о. Сергия Булгакова, французский роман начала века и, конечно, Евангелие. В те годы я не просто ходил в церковь - я не расставался с Евангелием, которое читал сначала по-славянски и по-русски, потом по-гречески, по-латински, в разных переводах на европейские языки, которые учил. Оно всегда было в портфеле, оно всегда было со мной.

В те годы мои друзья и я очень много учились. Мы уходили в учение, как я сейчас понимаю, чтобы не видеть того, что творилось вокруг. К тому времени Брежнев уже ввел войска в Чехословакию, и достаточно мрачная атмосфера висела и над Москвой, и над всей Россией - атмосфера разоблачительных статей и партсобраний, которые, к счастью, были закрытыми, поэтому меня туда не пускали.

Среди моих университетских учителей в Москве я вспоминаю, прежде всего, Алексея Фёдоровича Лосева и Азу Алибековну Тахо-Годи, в Петербурге - Аристида Ивановича Доватура и Марию Ефимовну Сергеенко. Сергей Сергеевич Аверинцев относился к поколению и не сверстников и не учителей — учителя были старше его, сверстники младше. Аверинцев был скорее старшим, но товарищем. Когда он начал читать свои лекции, публиковать свои первые статьи и переводы, оказалось, что настоящая наука — это не только удел тех стариков, которые успели получить образование до революции и доживали свои дни, зачастую уже бессильными. Оказалось, что наука возможна сегодня - беспартийная, не ангажированная марксизмом, христианская и абсолютно свободная.

В сегодняшней Москве принято демонстративно читать святых отцов, Добротолюбие и богословскую литературу, говорить о вере. В Москве моих студенческих лет это было запрещено, и, тем не менее, мы читали эти книги благодаря бесстрашным иностранцам, дипломатам и туристам, которые привозили книги, изданные во Франции, в Бельгии, в Америке. Они переходили из рук в руки. Через месяц после своего появления в Москве они распухали, как распухает старый словарь, которым пользуешься ежедневно.

И надо сказать, что жизнь тогдашней православной Москвы была удивительно открытой при всей своей запрещенности. Я вспоминаю храмы моего детства и юности. В этих храмах была удивительная атмосфера доброты и радости, которую создавали тогдашние чудесные, ласковые и солнечные старушки.

Сейчас девушка, которая зайдет в храм без платка, рискует навлечь на себя брань злых и суровых старушек и даже быть изгнанной. Тогда эти сегодняшние блюстительницы церковного «порядка» были вполне советскими людьми, работали в своих парткомах и профкомах и в церкви никогда не бывали. И тогда каждого и каждую - и без платочка, и в брюках, и в спортивном костюме – встречали с радостью. И бывало так: человек приходил в церковь безбожником, а уходил оттуда верующим.

Я помню пасхальную Москву того времени - совершенно особый, чистый, белоснежный и радостный город. Конечно, Пасха моего детства - праздник домашний. Но, с другой стороны, Пасха всегда была праздником, который выплескивался совершенно удивительным образом на улицы. Каждый раз возникала какая-то особая атмосфера Чистого четверга с чтением 12-ти Евангелий. И Страстная суббота - день, когда освящались куличи и пасхи, когда на улицах появлялись такие древние старушки, которых в течение года никогда не видел. Они появлялись с белоснежными узелочками, в которых были куличи. Кто ехал на метро, кто на трамвае, кто шел пешком до ближайшего храма. Москва светилась от их чудных лиц.

Я вспоминаю о пасхальной атмосфере в Москве 50-70-х годов, о той удивительной радости, которая охватывала всех. Сегодня же меня огорчает не только агрессивность веры многих из нас, но и то, как подчас нелепо мы пытаемся выразить свою пасхальную радость. Грустно смотреть на протянутые через улицы плакаты: «Христос воскрес!» Грустно слышать во время обедни громыхание «пасхальных» концертов и гуляний. Все это превращает радостную тайну нашего сердца в какой-то православный вариант Первомая и низводит праздник, бесконечно нужный и дорогой, до официального общегородского мероприятия.

С детства я знал:

христианство - это любовь,

православие - это чистый свет пасхальной радости.

Меня, проживающего в Москве православной уже сорок с лишним лет, очень огорчает неприятие нынешними православными христиан других исповеданий - католиков и протестантов - и даже неприятие прихожанами одного храма людей другого прихода. И верующим, и неверующим остро не хватает кротости и доброты старушек моего детства.

Сегодня принято к «новым русским» относиться с осторожностью, презрением и даже ненавистью. Но мне кажется, что они люди не потерянные. И очень часто я как приходской священник вижу такого «нового русского», который входит в храм в своем безупречно дорогом и модном пальто, подходит к ящику для пожертвований, опускает в него большую сумму (потом мы её обнаруживаем там со старостой) и быстро выходит, чтобы его никто не заметил. Желание делать добро анонимно, не для того, чтобы тебя упомянули в рекламной передаче или во время телемарафона, а потому, что сердце твое этого хочет, — это уже очень большой шаг навстречу Христу!

Я надеюсь на добрые перемены, потому что знаю: всю эту землю, каждую улицу Москвы и каждый ее переулок исходил вместе с нами «удрученный крестной ношей» наш Наставник и наш Господь Иисус Христос. И верю, что Он вошел и войдет в сердце каждого и каждой из нас, даже тех, кто сегодня кажется бесконечно далеким от веры и церкви.