Гребенщикову подарили ящерицу. Удивительно красивую, совершенно зеленую. Видимо, заграничную. Гребенщиков и Люда (жена Б.Г.) просто наглядеться на нее не могли- держат в ладонях и смотрят, какая она зеленая, светится, переливается искрами. Добрая очень, хорошая. И только Глеб (сын Б.Г.) люто невзлюбил ящерицу.
        Мы как раз в этот вечер отмечали отъезд Гребенщикова в Америку - и весь вечер из-за этой ящерицы грустно было. То Глеб ей на хвост наступит, а то взял и опустил в воду, и руку 15 минут под водой держал, не поленился. Ящерицу потом вытащили - а она уже еле дышит, сидит на одном месте, как рот раскрыла, так и не закрывает. Люда слезами плачет, взяла ящерицу в руки, стала гладить, отогревать, все дышит, дышит на нее. А ящерица совсем холодная. Не ест ничего. Засунули ящерицу в банку с тараканами - она на них ноль внимания.
        Потом постепенно отогрелась, рот закрыла, стала хвостом вилять, тараканов наворачивает, уши торчком, шерсть распушила. В общем, видим - будет жить. Ну все на радостях стали спокойно пить, и все вроде хорошо.
        Просыпаюсь утром на диване, глаза разлепить еще не могу, только мычу тихонько, чтобы кто-нибудь помог. И слышу рядом такой разговор.
        Боря тихо, с мукой спрашивает у Глеба:
        - Глеб, ты трогал сегодня ящерицу?
        - Нет, не трогал.
        - А видел ее сегодня?
        - Видел.
        - Подходил к ней?
        - Подходил. ( Митек-рассказчик произносит это реплику трехлетнего ангеловидного мальчугана неимоверно низким, рычащим, грубо агрессивным голосом, полным нескрываемого торжества и глумления над всем светлым, добрым и чистым. Реплика исполняется с ерническим завыванием, переходящим в неазборчивый мат и какое-то лающее хрюканье).
        - И что же ты с ней сделал?
        - Застрелил!
        Тут пауза. Я ничего не вижу еще, но слышно, как у Бори с похмелья чердак поехал; он совсем растерялся, не понимает еще:
        - Как... чем застрелил?
        - А вот пистолетом...
        - Как ты ее застрелил? Разве он стреляет?
        - А вот так! (Слышен резкий стук деревянного пистолета о стол).
        Тут очень долгая пауза, и потом Боря, совершенно изнемогшим голосом, даже без всякого выражения:
        - Глеб, Глеб! Вспомни, как ящерица была живая, играла с тобой, и вот теперь она лежит раздавленная... Как же ты мог?
        - Закон такой!!!!!!

        Чтобы снизить свинцовую тяжесть этого мифа, митек-рассказчик часто прибегает к барочной пышности украшений. Так, если вначале мифа Гребенщиков обращается к сыну просто "Глеб", то в последних фразах он почтительно, испуганно именует его "Глеб Егорычем", сопровождая свои слова цитатами:"Глеб Егорыч, не стреляй!", "Глеб Егорыч, что с Груздевым делать будем?" "Глеб Егорыч, да ведь это вещи с убийства Груздевой!"
        Отношение же Глеба к отцу на всем протяжении мифа можно смело уподобить отношению старослужащего (деда) или вора в законе к надоедливому молодому салажонку.
        На 90 процентов снимает напряжение такой конец мифа: после фразы Глеба "Закон такой!" (кстати, на исполнении этой реплики Д.Шагин окончательно сорвал себе голос) Борис Гребенщиков падает в обморок , а Глеб, подождав, когда отец очнется, сообщает ему:"Ты не сознание, ты совесть потерял! Удостоверение и оружие на стол!" ("Место встречи изменить нельзя" 3-я серия)
        Вывод из вышеизложенного ясен: митьковский миф-катастрофа будет развиваться в самостоятельный литературно-фантастический жанр искусства, постепенно отдаляясь, хотелось бы надеяться, от митьковской правды-катастрофы.
        Чтобы не заканчивать эту часть на такой угрюмой ноте, напомню об антитезе - о митьковском мифе-подвиге, почти постоянном контрапункте полифонии мифа-катастрофы. Не думаю, чтобы тут понадобились какие-либо комментарии.