6.

 

До встречи бывших узников свободный день. Если хочется в Кельн, поезд оплатим.

У краснолицего старика с куском картона, где «Postrig», напоминало название банка, был свой забавный бейдж – «Diesel». Herr Дизель сносно выражался по-русски. Погиб друг? Во? – Дизель в ужасе перешел на родной язык – цу фэллихь гефаллен?! Действительно погиб? Вы хотите этот реликвия на могила?

 

Запросили полицию.

Никакой могилы не значилось.

«Авария. Район Лимбург. 20 декабря 199…

Валерии Лецки… страховка…Институт германо-еврейских…

Тимоти Меньков… страховка отсутствует… Санкт-Петербург, Россия… отправлен до истечения визы…

Пауль Краев… страховка… азюльбевербер…уборщик… фрай-журналист… операция… загорание во время операции… прах отсутствует…»

 

На «Фольксвагене-комби» поновее, чем схлопнувшийся в декабре «Форд», предупрежденная звонком, Сьюзен встречала Пострига у загородной платформы - добирался с двумя пересадками.

- Вилль коммт ин цвай штунде. Через два часа.

- Я не успею...

- Они все были кома... «Таймень» (она сделала два маленьких ударения на каждом слоге) пришел в себя первый. Вилль почти сразу же за ним. С Пауль что-то происходило непонятное. Он горель.

- Температура высокая?

- Нет, он горел, фойер, буквально, когда к нему прикасались. Хирурги не могли начать операция. Сломанный бедро. Вилль этого не видел. Хирург рассказал мне, а не ему. Вилль не верит. Я тоже не знаю, правда, или…

(«Или…» – отдалось в Постриге напутственное Катино).

- … огонь побежал по рукам, и его не стало. Совсем. Ни кожи, ничего!

- А вещи? Он писал книгу!

- Ничего, - повторила Сьюзен, - Ах, да, учебник дойч, листья бумага, много листья, - это у нас! Он говорил, что должен отправить, но мы не знали, кому.

- Мне. Это про меня.

 

Постриг промолчал весь живописный путь до снятого Виллем на вершине гористого хутора дома, прилепленного к чьему-то коровнику. Выскочили в нижнюю прихожую: Каюми, показывая чернильный язык и надутый Лев – мать с гостем отняли затяжную драку. Сьюзен вынесла пухлую папку листов, заправляя их на ходу в мешок. Хотелось тут же впиться в принесенное, но ведь впереди поезд и пересадка, две пересадки, дождись.

 

 

Германия его не трогала. И тогда не трогала. Тогда он ее глотал, учился, зубрил «ай вайнт фор ю ол май лайф» в Берлиц-скул, готовясь к подлинной загранице.

 

Америка, Америка!

 

И не запоминал. Что-то предкавказское было в пейзаже. Пашка, Пашка… Опять смерть. А меня ничто не берет. Ни шторм, ни карцер. Долго еще?

 

- До вокзала нельзя доехать, - Сьюзен высаживала его за три квартала, рядом с каким-то храмом.

 

Святая Урсула. Монастырь. Отпустив, жалкую, жалеющую Сьюзен, терпел недолго. Мешок пришлось почти распарывать. Все правильно. Мы так и договаривались – 500 страниц. Молодец!

Начал листать, листать. Значит, все-таки закончил? Успел?

Мелькали буквы, а чтения не получалось. Сплошной туман. (Старею?).

Заморосило какая-то мокрядь. Звонка Постриг не слышал, Это была веснушчатая велосипедистка с рюкзаком, который столбом высовывался из-за ее головы. Неверное движение – Постриг, оказывается, стоял на красной велосипедной полоске – и треть пачки рассыпалась. Велосипедистка ловко, хотя и с запозданием, притормозив, принялась помогать присевшему на корточки. Теперь было не до чтения. Девушка с причитаниями, обернутыми в преувеличенную улыбку, продолжала трудиться. И вскрикнула. Должна была вскрикнуть, но ужас не дал. Собранная часть вновь выпала на велосипедную дорожку.

- Вас?

- Меня? – Постриг, оставаясь на корточках, глядел на нее снизу вверх.

- Вас… - лепетала только-что-помощница, пятясь и показывая на свое лицо.

- Битте? – он вспомнил, наконец, что такое «вас» (was), как с ними надо разговаривать, но девушка, вскинув рюкзак, улепетывала со всех педалей.

 

Что с тебя взять, со швабры!

 

Пересадок предстояло две, первая была уже вот-вот, но для верности надо переспросить контролера. Никакой реакции. В S-Bann вошел юный бундесверовец, по лычкам – ефрейтор. Прислонился к мшистого цвета сиденью и спрятал всезнайскую улыбку. Постриг поставил между ним и собой купленные на Банхофе «Известия», в полный разворот. И обрадовался вышагивающему контролеру – скоро ли пересадка на Лимбург (именно там Дизель назначал встречу)?

Контролер в отутюженном служебном пиджаке – ну, просто наездник-вахмистр - тонкогубый, но при выправке, не среагировал. А бундесверовец услужливо встрял:

- Через две станции пересадка Ваша, я подскажу.

 

На беспримесном русском.

 

(Быстро же меня раскусили!).

 

- Во-первых, - поймал его досаду ефрейтор, - кожаное пальто, длинное. Все русские оттуда в длинных. А у меня из немцев один дед, по матери. Месяц еще служить. На врача учился.

- Я на летчика, - зачем-то разоткровенничался Постриг. - А хотел в астрономы.

- Вы летчик?

- Непохож?

- Лицо.

- С лица звезд не срывать! А русский в бундесвере – это же круто. Карьеру сделать не хочешь?

- Только успевай! Если правильно себя поставишь, потащат в капралы, и выше.

- Ну, так вперед! А министром обороны? Представь, русский – министр обороны ФРГ! Русский – у немцев!

- Нет, я психологию наметил. Астропсихология – вообще чума. Хотите, подарю гороскоп? Личный, сходу!

- А давай!

- Вы кто по знаку? Стоп, не подсказывайте. Рыба?

 

Постригу полегчало. Дева. Ранняя осень. Но пусть будет интрига.

 

- Час помните? Сначала число.

- Ну, - он привычно хитрил, - февраль...

- А точнее?

- Нет, вру – 7 марта! (вспомнился единственный раз пашкин день рождения накануне Женского). Час… 11 вечера (разыгрывать так с музыкой).

- Смещения. Луна в Овнах. Дом… глубокая метаморфоза…

- Дом казенный. Лет пять назад, в одиночке. Просил, чтобы крестили.

- Я не об этом…

- …Когда дважды переплываешь Черное море… - продолжил Постриг без явной связи.

- Два раза? Это как?

- В резиновой лодке. Я бежал. Сначала туда…

- Не было денег на теплоход?

 

Пришлось рассказывать всю историю. До самой клятвы.

 

- Жили бы себе… Где Вы с ней жили? Я бы вернулся. Даже с казашней жить можно. Привыкаешь. Особенно здесь (дядька мой говорит: «среди шакалов»).

- У меня здесь школьный друг погиб. Сгорел при операции.

 

Ефрейтор наклонил голову по-птичьи.

 

- Он мою историю написал.

- Невозможно, - отрезал ефрейтор.

- Вот же она!

- Вы – не летчик. Лицо…

- В полку дразнили «поручиком». Стреляться хотел с командиром.

- Вспомнил, - юнец расслабил шнуровку баула, вытащил сложенную вчетверо черно-белую с зеленым «Франкфуртер рундшау». Придвинул к Постригу нужной страницей. На фото были они с Катей (перепечатка из «Москауэр цайт», перед венчанием, у Василия Блаженного). «Диссидент-лёйфер (беглец) с невестой».

- Там чуть короче изложено, чем Вы рассказали.

- Давай распишусь.

- Зеркала нет?

- Какого зеркала?

- Вы как бреетесь, не электро?

- При чем здесь ...?

- Взгляните.

 

Из недр баула появился футляр с новенькой «Braun». Солдатик ее торжественно поднес к Постригу, прямо к лицу, чтобы отсвет потолочной люминесцентной трубки упал на зеркальце под нужным углом.

 

Удлиненное, с подглазными тенями, не его – отмороженное какое-то, с отмороженными кустиками седины и молодое при этом, копия… Краева…

Галлюцинация?

 

А там, в море, как было?

 

Лицо. Его лицо. Не мое.

 

7

 

Если все, происходящее - сон, остается единственное – спать. Спать, как собака на коврике перед хозяйкиной кроватью. Мгновенность торможения – он читал – аналогична кессонной болезни – рвется аорта. Постриг сдавил виски, потрогал макушку. Итак, Дизель с его Лимбургом отпадают. Почему не насторожился, когда контролер на вопрос о пересадке ничего не пробубнил? И эта немка с рюкзаком, которая помогала собирать страницы, ее ужас – я что-то начал видеть в прочитанном, буквы прояснились, и тут ее вскрик…

 

Найти эту строку! Найти строку – и все вернется!

 

«Не спеши!» – остановил знакомый голос-поводырь.

«Плыви – доплывешь!».

 

Над серой вокзальной колоннадой светилось крупное «Kassel». Что-то со сталью. Мясо. Запах не обманул. Из турецкого имбиса манил запах, окутанный знакомой липкостью нот, с угла площади. Молодой турок раскатывал питу и заворачивал в нее плотную начинку, покровительственный напарник подавал вечернему гостю, который виден был (как оба слаженно работающих полагали) насквозь. За их спинами в центре зеркальной полосы Постриг наткнулся на свое новое отражение, отдернул голову: нельзя привыкать. Значит, отпадают и все зеркала. Денег меньше, чем на билет до Кельна. Вспыхнуло: у Сьюзен оставались краевские права. (И непроданный «Гольф»!). А зачем тебе машина? Собираешься на ней вернуться? Куда?! В кельнскую квартиру – и жить там вместо Пашки. Пока не отыщется в той книге «меченая» строка – строка (пришло вдруг) запросто могла переместиться, спрятаться – всю рукопись держи, не теряй! (вместе с витражом). Не доев питу, бережно поставил баул на брусчатку, дополнительно проложил витраж рукописью в мешочке и вещами – с обратной стороны – от ударов. Правильно, машине потребуется бензин, а бензин воровать… Хватит, наворовался… Нет, что-что, а этого нельзя. Права – единственный документ – пусть будут. В конце концов, Краев же мог воскреснуть! Где труп? Сгорел на операционном столе? Трупы не горят. Исчез, а может, и вовсе не было? Они же друзья, а не полицейские – поверят. Опять же, Лецкий продолжает в той квартире обитать (они с «Зюзькой» фиктивно развелись для получения легальной компенсации за раздел хозяйства – удобное место на полдороге от Собора к их загородному съемному дому).

Сколько до Кельна? Часа полтора. Еще час (учитывая вечерние интервалы) S-Bahn до Вайдгрюн, где Сьюзен вновь его встретит. Не хотел бы я быть на ее месте. Похожи ли наши с Пашкой голоса? Звякнуть в Москву Кате? Автомат не контролер, ему деньги нужны. Нет, в голосе я уверен, голоса не спутаешь. Впрочем, кто меня знает.

- Алло, Сьюзен?

- Это ее муж

- Вилль?

- Я! Но простите, Вы кто?

- Друг Вашего знакомого. Я сегодня заезжал, и забыл кое что взять. Его права…

- Зюзька, у нас остался краевский ферфарунг?

- Привезёте?

Вилль откликнулся мычанием.

- Встретьте, ради Бога, Вайдгрюн, часа через 2,5-3.

- Давайте завтра! Поезд придет в час ночи, Сьюзен устала, я не вожу машину по ночам с некоторых пор.

- …Было бы где переночевать, я бы не звонил!

- Черт! – он прикрыл микрофон трубки, - надо встретить, Зюзька.

- Ты опять напьешься? Я укладываю Каюми.

- Если съездишь ты, - не напьюсь.

- Вилль, - взмолилась овечка, - я хочу забывайт русский!

- Человеку ночевать негде!! Женщина!!!

- И мужчина… и мужчине тоже… отвечает надо, мужчине отвечаться … - залепетала, слабенькая, покорная.

(Нет, чтобы силой и только силой – ноль женственности!).

- Зюзька! – угрожающие обертоны исчезли – и это само по себе было угрозой, - если ты не поедешь, поеду я! Я поеду, один, поняла?!

Не мог, ну, не мог он окончательно задавить в себе авантюрного альтруиста.

 

Отношения в институте волновали мало, его терпели. Только-только залечил бедро (шестнадцать металлических стержней – не самое страшное, с мочевым каналом справились без операции, но легко уже не будет). Азарт пропал, вот что беспокоило. Роскошные колонки, но которые не пожалел половину первой же зарплаты, простаивали почем зря. Музыке было где набрать дыхание, вырваться в сад за широкой, облупившейся верандой, но для кого? Медитации напоминали речной ил с вкраплениями редких песчинок, отнюдь не золотых. Осень в ненавистном Дойчланде, меняя оперение, переваливалась не с боку на бок, а с мая на февраль, с октября на другой, точно такой же октябрь, или про календарь, как процедил его настоятельно-скучный и оттого еще более завидный Бродский, «можно забыть», нет – он доставал черный том «Имка-пресс» – «забыв про календарь» – страсть к уточнениям бессмысленная. Как и почти все остальное. Вершина здешней бессмыслицы.

Этот подростковый срывающийся призыв из телефона его опять растрогал. Что-то краевское в нем было. С другой стороны, кто просил Краева соглашаться на поездку? «С тобой – хоть на край». Я же предупредил: не нагружай согласием! Сплюнь! Теперь грузит меня – с края. А так, может, меня бы не было. Заснуть за рулем – хорошая смерть. Только для начала покурить.

Он приоткрыл бардачок. Упаковка со шкипером, голландская, на месте. Слава Создателю, до Вайдгрюна добираться можно без автобана. С автобанами завязано.

Машина подкатила к ровно стриженой облепихе. Самое страшное в Дойчланде - ноль событий. Вот я ожидаю в машине перед пустым вокзалом, ожидаю неизвестно кого, как в триллере – уже событие. Он сделал две затяжки – слабенький. Может, сегодня слабенький. Травка в бардачке, в самом углу – с позапрошлого раза осталась. Предлагал и Краеву, учил, как правильно вдыхать, как расслабляться – отверг, дескать, расширенное сознание имею даром. Он имеет. Не надо бы на покойников злиться. Травка безвредна. Чуть полетаешь – и можно ехать. Сам тоже хорош, всадил всю правду про Москву, про димочкин звонок. Еще, еще затяжка, ноги совсем, как струйные. Пустынная площадь словно бы готовилась к встрече какой-то делегации. Вышел, потянулся, вовремя убрал руки, полуприсев на бампер (а то бы взлетел крестом – как гимнаст на кольцах). По близкой-близкой, стесненной двумя колокольнями, тряпице неба пробежала вроде бы конвульсия. Еще и еще. Не спросил, а как я Вас узнаю? Впрочем, не-немца чуял с закрытыми глазами. Да и в этом городишке всяк на виду. Расправил плечи, словно бы отражаясь в гигантском зеркале. Белая куртка реглан делала его атлетом. Глушь, какая же здесь глушь! Как Индии – если бы, как в Индии! Это ведь Краев его дразнил: стань индусом, тогда и обсудим достоинства буддизма! Сейчас, дружище, ты уже ничего не обсудишь. Интересно, спят ли в раю? Ангелы, - нет, конечно. А мы? Вот, разве я немножечко не сплю? Спать – это слегка в раю. А если спишь в раю… как же просто! Спящий там, пребывает немножко на земле! Где бы это записать? Не суетись, - оборвал себя, - Борхес ты, что ли? Открытия истинные можно не записывать. Райский сон – это земля. Мой райский сон – Германия. Значит, я в раю, Зюзька, понимаешь?

В искренние секунды он хватался за кивок жены. Ей хватало «масла в голове» не спорить, не сюсюкать на птичьем русском, а кивать. Даже испуганные глаза при этом кивке сглаживали свой же испуг. И, значит, неспроста вытащила Сьюзен его из киевской трясины. В трясину сна, - самого, что ни на есть, щадящего комфорта. Самокрутка погасла. Стерва, кто ж ее гаснуть просил? Ни ветра, ни дождя – некая взвесь. Капли не падают. Долгая-предолгая осень – радуешься любому человеку, заматываешь его в музыку и куришь. Нет уж, выпьем дома. Даже пива не буду, хотя стакан пива – не считается. Действие травки размылось. Он был готов поклясться, что пройдись по этой площади колесом, либо ляг, крестом раскинувшись посредине проезжей части – вмиг, если не полиция, то другие очевидцы вырастут, как из-под земли. Страна следящих! Прозрачная страна следящих – вот, что такое, твой рай, Господи! Вся их свобода – урны через каждые десять метров, чтобы удобней мусор выкидывать, не думая.

 

Повертел докуренное в тонких пальцах и всей силой швырнул – попытался швырнуть –бумажка полетела, приземлилась на центр площади. Никто не отозвался, никто не вышел из вокзального павильона. «Глушь, глушь!». На перроне перекошено молчал автомат, выдающий проездные квитки. Сигаретный, как цапля (или верблюд) отпускал по желобу пачку за пачкой. Гудок ширился из-за дальней горы. Кельнский, без опоздания. Состав неспешно вытянулся вдоль дряхлого перрона, соскочил долговязый контролер, искря вицмундиром и ненавистными усами. Спрыгнул и единственный пассажир – из последнего вагона. Странной была его манера ходить – рваная, с оглядкой. Шагов за двадцать незнакомец замедлился. Нет, не похоже, чтоб тот, который «за правами». Следующий – Вилль взглянул на расписание возле сигаретного автомата – точно, в полвторого. Купился на жалость, кретин. Ладно, событие состоялось, даже три: думал, злился, пускал «самолетик»…

 

- Пожалуйста, не бойтесь!

 

Вилль хотел было гордо повернуться. Мыслями он уже был у своих колонок, в полной тишине, пульсирующей звуками Питера Гэбриэла.

 

Призрак стоял перед ним.

Лецкий знал эти штучки. Он мог «улететь» с наперстка, но уже сутки ничего не брал. Мог по правилам сделать затяжку – до исступления – и тогда держите меня (сегодняшних две - жалкая пародия). Значит, резьбу сорвало незаметно. Самопроизвольный оргазм.

 

Он протянул руки, как слепой. «Призрак» не сопротивлялся. Захрустела старая югославская кожа.

- Молчи, молчи!

 

Ослабил клещи, опустил голову, отмахнулся от зародышевых слез.

 

- Па-ашка! Я тоже мертвый! Ты по своей вине, и я по своей… Сгинь!

 

- А как же права? – забеспокоился сошедший, - Вы обещали!

 

Пошлостей Вилль не выносил. Он выл от пошлостей. Хотел бы взвыть – шок отнял силы.

 

- У вас голоса похожи, - самому себе был шепот.

- Мне права нужны, - повторил «призрак». «Гольф» у Вас, на хуторе? И квартира. Теперь я буду им. Пока не обнаружу место в книге.

- Книга дурацкая, - отрезал, - я не понял, к чему там вся эта беготня. Тебе везет. Добрый я и легкий. Катим отсюда! Куришь? Ах, да…

 

С Постригом на правом переднем он подрулил к киоску, захватил пару «Хеннеси», «Колу» и несколько шоколадок.

 

- Можешь приложиться хоть сейчас. Дома нагоню.

- Я в курсе.

- Он в курсе! Почем нынче «курс призраков»?

- 500 страниц за одного, - в тон ему бросил Постриг, - плюс кодовая строка.

- Читал, я их все прочел, нет никакого там кода. Кода – это Бах, это Филипп Гласс, помнишь, как я тебе ставил?

- А помните, как я плыл назад, на вторые сутки? Свечение?

- Слабо написано. Детсад. Я же говорил, пока не распробуешь косяк, хрен ты правду изобразишь. Уши торчат писательские, а я ничего не ощутил. Трус. Да хотя все мы трусы. Кроме – и он широко заржал, бросая руль и выкидывая кулаки вверх, - м-меня!! Да кто ж так ездит!! – Вилль от души вдарил по сердцевинке руля, - аршлох!!

 

Маневр на пустой дороге выглядел дико. Пора пристегиваться.

- Кто учил Вас ездить, шайзеры!!

На русскую ругань сил уже не было.

Прибавлял до 100, до 120, 130, но казалось, «Фольксваген» стоит на месте, как стоит ночь, скрывающая набухание жемчуга.

- Правду ты говорил, Пашка: «как жемчуг»! М-мчуг! А пишешь хреново. Помолчи, дурак! За рулем я бог, а ты жалкий призрак. Сейчас мы с тобой за это вмажем.

 

Он с шиком тормознул перед пустым газоном у стандартного – на два этажа с мезонином - особняка. С торцевой стороны был вход в полуподвал. Вилль почти скатился по лестнице, зажигая по пути весь возможный свет и сметая со стола в кухне бумажные тарелки, принесенные из окрестных имбисов.

Незадернутое широкое окно было вровень с дворовой поляной, глубину ее освещала одинокая нимфа в позе дискоболки.

 

- За нас, призраков! – Вилль всучил Постригу одну из бутылок, и, не дожидаясь, пока «воскресший» свинтит пробку, чокнулся темным стеклом о стекло.

- А хорошо полетали, правда? Как там?

- Нормально. Если уцелеешь, в смысле, доплывешь, - не страшно.

- А чего приплыл? Скучно, что ли? Возьми с собой, Паш, это я вместо тебя должен был навернуться… Права, - он вытащил из недр куртки заламинированный прямоугольник с краевским фото. («Разбойничья скула», - заметил Постриг, опять же, многое оставляя на потом).

- На! С правами на небе здоровей? Нет? Не пьешь? То есть, простить не желаешь? Может, еще душить меня начнешь? Из-за твоей О.? А я тебе завидую. Зюзька полк своих немок приведет – некого трахать. Твоя зато кайфовая. Не встревай! «Гольф» получишь завтра. Спать – спи, где хочешь. А хочешь, я вместо тебя? Души! - рванул ворот свитера. И – с остекленелыми глазами – сложился навзничь.

Постриг еле втащил его – с ногами – на серый диван, прикрыл курткой. В холодильнике нашлась пара йогуртов. С коньяком это было самое то. Забыть свое лицо. Забыть Катино. Голос-то мой. Признает меня? Он понял, что не знает выхода на Россию, не знал, у кого и где спросить о коде, и все слова, все крики заранее отяжелели. За что ему теперь краевская судьба?! Свою не отработал? Отработал дважды. Побриться бы. От зажженного света в ванной включилась турбина вентиляции. Зеркало… нет, обойдусь наощупь. Приладил станок со сменным «Жилетом» к скуле, придержал кожицу – и все равно, что-то сковырнулось. Палец окрасился темно-красным. Кровь… удивила. Значит… значит, не сплю.