Жанр "большой биографии", в которой говорится и про жизнь героя, и про его дела и произведения, и про эпоху в целом, меня интересует чрезвычайно, поскольку сама в нем отчасти работаю. И с этой точки зрения обнаружила в обеих книгах много для себя поучительного. Прежде всего, наверное, то, что ныне уже не принято скрывать явные пристрастия и антипатии биографа - ну, и слава богу, поскольку от "взвешенного" безликого академизма монографий прежних десятилетий уже подташнивает. Прежде биографы старались всячески стушеваться и уйти в тень героя. Ныне смело и спокойно выражаются от первого лица, да еще женского (Бобровникова). Раньше мне такого как-то не встречалось. "Я сказал", "Я не считаю, что", и прочее - вместо осторожного "Как уже было сказано" или "Нам бы показалось", "По общему мнению", и т.д. Хотя ЖЗЛ - серия популярная, и такой стиль изложения рассчитан на привлечения читательской массы, книжки-то отнюдь не массовые по характеру, а вполне научные. Стало быть, авторский тон в биографии, даже академической, вполне возможен, если биограф хотя бы в какой-то мере... ну, не соизмерим со своим героем, так хотя бы не ощущает сам себя рядом с ним ничтожным пигмеем, то и дело лебезящим - "великий мастер", "гениальный художник", "выдающийся человек". Впрочем ,отвратительна и другая крайность, когда биограф, наделенный, как ему кажется, большей образованностью и исторической прозорливостью, чем его герой, начинает высокомерно разглагольствовать о том, что герой чего-то не понимал или до чего-то не дотягивал. 
Биограф, собеседующий не только с читателем, но и с героем - это, пожалуй, интересно. 

Что же касается самих героев...
Как ни странно, у обеих книг есть нечто общее в содержании. Лейттему биографии Цицерона сама Т.А.Бобровникова обозначила как "интеллигент в эпоху революции". Д.Быков вроде бы напрямую такого обозначения не ставил (лень взять и проверить), но по сути писал тоже об этом - и почти исключительно об этом.
Совпадение?
Но ведь общие темы и соответствующие произведения появляются тогда, когда культуре это нужно (знаю на опыте исследования оперных сюжетов).
Впрочем, и я, вводя Цицерона в свой роман, писала, в сущности, тоже об этом, только гораздо раньше - так что чего удивляться? 

Но вот что осталось как "послевкусие". Прочитав очень умную и местами блестяще написанную, хотя чрезвычайно многословную, книгу Быкова, я как-то не стала любить Пастернака больше, чем раньше - напротив, столь близкое знакомство с его личностью меня чем-то даже разочаровало, а внутренние мотивы некоторых поступков так и остались неясными или неубедительно истолкованными.
Зато мое отношение к Цицерону не только не изменилось, но даже укрепилось - в Бобровниковой я неожиданно нашла морального союзника, который многие явления и ситуации понимает так же, как и я, видя в Марке Туллии не столько политика, сколько - в первую очередь - художника и артиста. (У меня в романе Цезарь, примиряясь с Цицероном после гражданской войны, говорит ему: "Я напрасно озлился тогда на тебя, дорогой Цицерон. На поэтов злиться грешно. А ведь ты - поэт, не политик!"). 

И вот в двух книгах о двух великих людях на фоне двух бурных эпох картина получается почти диаметрально противоположной. От поэта Пастернака все, от властей предержащих до позднейших биографов, требуют, чтобы он был не поэтом, а... н, если не политиком, то, по крайней мере, общественной фигурой, ибо, как сказано Евтушенко, "поэт в России больше, чем поэт". А о поэте (по его душевным качествам и природе дарования) Марке Туллии судят прежде всего как о политике и общественном деятеле, без конца находя у него какие-то слабости, глупости и проявления то трусости, то непоследовательности, то еще бог знает чего нехорошего, хотя, по-моему, он был одним из самых чистых и светлых людей во всей римской истории. 

А итог-то один. Затравили обоих. Одного - физически, путем жестокого убийства, а другого - морально. Причем затравили, как ни странно, не тираны и диктаторы (Марк Туллий ухитрился пережить и Суллу, и Мария, и Цезаря, а Пастернак - Ленина и Сталина), а представители относительно "вегетарианской" власти. Правда, Октавиан это сделал по требованию тупого и кровожадного Антония, но его собственная вина от этого ничуть не меньше, а даже больше: Антоний осуществлял личную месть, а тот совершил чудовищное и не подлежащее никакому историческому и нравственному оправданию предательство.
Тут, конечно, еще о многом можно порассуждать.
Sapienti satis est.