...
Мне кажется, я родился в удачное время. Обосную так: получил ценное для дальнейшей жизни представление о совке, но при этом от совка не претерпел. На учет взялся, а воевать шиш с маслом. Не служил, не состоял, не был распределен. Гастрит, правда, приобрел на почве совджанкфуда («Дараагии узбеки паакупайтии чибуурекии Даараагии маасквичии паакупайтии бииляшии») и совджанкбуза (розливное пиво, употребляемое из мытых тетрапаковских пакетов, мадера «Сахра», небрендовые крепкие настойки), ну да это дело житейское, зато могу теперь, направляясь на гранд чероки в ресторацию, вспоминать как школьниками мы учредили ППСС - похуистическую партию советского союза - или как сыра не было, и эрзац изготовлялся из скисшего пастеризованного молока, или как про пиво говорили, что продавцы разводят его водой, а потом вспенивают стиральным порошком и закрепляют димедролом, или как в более далеком детстве макулатуру собирал и старых партийцев по домам разыскивал. А вот сестра моя двоюродная, младше меня, про те времена говорит, изображая рукой салют, что «тогда все строем ходили» и не более.

«60-е: Мир советского человека» было первым, что я у Гениса и Вайля прочитал. Перед этим как раз обчитался диссидентов и был рад найти что-нибудь не драматическое, а бытоописательное – и книжка не разочаровала.

Насчет бытоописательного. Вспомнил, как был в Освенциме в компании студентов из разных стран, и западные европейцы всерьез решили, что наш гид маньяк. «Да что же он делает?» - ужасались они, когда гид, сам концлагерник, выковыривал палочкой из земли крошки костей и рассказывал, как укладывали трупы для лучшего сгорания. Я их не мог понять и спросил, наконец, как они себе представляли экскурсию по концлагерю. Они, оказалось, хотели историй про шахматы, вылепленные из хлебного мякиша, про чудесные спасения, перестукивания морзянкой, любовь и дружбу – им это Спилберг снял потом.

Затем в миннесотской библиотеке я взял две книжки, написанные Генисом и Вайлем порознь - "Довлатов и окрестности" и "Гений места". Не расположила к себе ни одна – первая из-за неуместного, как мне тогда показалось, искусствоведчества (вот веллеровский «Ножик Сергея Довлатова» мне понравился), а вторая оттого, что американское благополучие русского писателя с непривычки резало глаз. А на днях прочитал «Трикотаж» Гениса и расхвалил жене.
«Мою первую учительницу звали Ираида Васильевна. В школу она пришла по призванию, но из органов. У Ираиды Васильевны были стальной взгляд, железная хватка и золотые зубы. Ее единственной любовью был Александр Матросов, и она всех нас хотела бы видеть на его месте.» Всегда бы так. И вот цитата оттуда же в пояснение того, почему мне не нравится написанное о Довлатове: «Я верю в то, что пишу, но не живу по своей вере. На бумаге я воспеваю то, что недоступно мне в жизни, — безрассудную удаль, беспредельную свободу, беспробудное пьянство. Шагреневая кожа моих сочинений устроена таким образом, что жизнь ходит за мной по пятам и стирает влажной тряпкой все описанное. Это, конечно, неприятно, потому что пишу я о том, что люблю: холодной водке, богатых щах и нерушимой дружбе».

«От Генисов нам не осталось ничего, кроме странной фамилии. Ее первую букву остряки всегда переправляли на “П”. Так я заинтересовался латынью и пошел ее изучать на русское — за неимением классического — отделение филологического факультета Латвийского государственного университета имени Петра Стучки.» Сообщать читателям о том, что иные граждане хулигански переиначивают фамилию Генис в пенис, шаг опасный, по-моему. Вспоминается анекдот про мужика, который помылся в бане, а полотенце забыл – вот он оборачивается кругом, видит надпись «занавесками не вытираться!» и говорит радостно: «А это мысль!» У нас в школе учительница литературы, замечательная Карпушина Ирина Ивановна (?), подразнила на первом уроке Илью Шарова - «шарик-шарик, дай сухарик» - и тут же была навеки прозвана Шариком.