Бабушка Маша была родом из деревни, всю жизнь проработала уборщицей на заводе - там же, где одним из лучших слесарей считался ее муж, немного не доживший до шестидесяти. Сама закончившая только семь классов, она всех своих четверых детей "вывела в люди": все получили высшее образование и сделали честную, крепкую карьеру. 
Уютная маленькая женщина с голубыми глазами и ясным лбом, она, казалось, не различала родных внуков и неродных. И девочкой, и взрослой я знала, что могу прийти в гости когда угодно - и пусть тетки с мужем нет дома, меня всегда встретит бабушка Маша, засеменит открывать холодильник, разогревать еду, накрывать на стол и причитать, что я так мало ем, потому и такая худющая. И часто, накормив и обстоятельно расспросив, как дела, она доставала из шкафа пару-две самовязаных носков или следочков: "На вот, а то в этих сапогах ноги, небось, мерзнут". Носки детям и внукам она вязала всегда, сколько я ее помню, полосатенькие, из каких-то кусочков пряжи, и таких уютных носков я не носила больше никогда. 
От этого - от того, что она всегда есть, становилось тепло и спокойно: что бы ни случалось в мире - бабушка Маша читает Мамина-Сибиряка в своей комнате с иконами, вяжет носки, кормит на кухне внуков и расспрашивает их, как дела. Тихий и светлый приют. 
Я иногда думала: а есть ли у нее обычные человеческие страсти и пороки? Никто этого не знал. Она любила смеяться - неярким, тихим кудахчущим смехом. Она сердилась - но никогда в ее глазах не было гнева или злости. Я никогда не задумывалась, люблю ли я ее, - она просто была, и это было хорошо, и так и должно было быть.
Умерла она так же, как жила,- спокойно, не мучаясь и не мучая других. Просто угасла, как свечка, догоревшая дотла. Ей было 86. Даже мертвое, ее лицо было простым и ясным - только появилась печать особой, недоступной живым  просветленности. Хоронили ее в сентябре; а день тогда выдался необычайно теплый и солнечный - ласковый, хороший день. На поминках вспоминали, говорили о ней, о себе, своих семьях, улыбались. Не было никакого горя - была светлая печаль. Я сказала отцу, когда мы шли с похорон: 
 - Надо же, она умерла - а похороны такие спокойные, без горя. Хорошие.
- Так чего плакать? Достойный человек прожил долгую достойную жизнь и достойно умер.

Все в Иринкиной семье было как-то уж очень неладно: мать умерла, когда Иринке было полтора года, мачеха после развода отказалась от нее, отец менял жен, как покрышки на машине. Больше всех о девочке заботилась ее бабушка Зоя Васильна, первоклассная портниха, у которой была почти мания - дать Иринке всё. Дом был полной чашей. А избалованная обожающей бабушкой Иринка (ошеломительно хорошенькая, как старинная немецкая кукла) одевалась так роскошно, что ей, с восхищенными ахами, любовались даже самые желчные старухи. Зоя Васильна умерла, когда Иринке было 18, отец - когда ей было 24. И как-то никто из соседей не заметил, как Иринка сорвалась. Хотя... Бывшая подруга ее говорила: Иринка начала меняться еще раньше, после раннего и неудачного замужества. А тут и вовсе: она стала надолго пропадать из дома, к ней приходили какие-то странные мальчики и девочки. Потом и совсем надолго пропала, потом стала иногда возвращаться с людьми цыганского вида: они вывезли сначала телевизор... потом холодильник... старинный сервант... 
Через полгода после того как Иринка, вывезя из квартиры, наверное, почти все добро, пропала окончательно, я, выходя из подъезда, столкнулась с людьми, втаскивавшими какое-то невероятно костлявое человеческое существо с чудовищными распухшими ногами. Инстинкт сохранения ясности рассудка подсказал не смотреть в лицо этому существу - я посмотрела. Не бывает таких старых, чудовищно изможденных лиц, не должно быть! Это было страшно. Нет, это был не страх - отвратительный животный ужас, скрутивший и заморозивший кишки. Но оторваться взглядом от этого ужаса было невозможно. Не сразу я разглядела то, во что невозможно было поверить: существом была Иринка. Ей было не 25, а 125 лет.
Иринка была наркоманкой. Начинала вполне невинно - с анаши, потом стала колоться. Эти люди, супружеская пара, подобрали ее у цыган в поселке под городом. К тому времени Иринка успела проколоть все нажитое Зоей Васильной, свою одежду, драгоценности... Когда это кончилось -  пахала на панели: в день больше десятка мужиков - всё на дозы. А дозы были безбожными. Потом на панели ей стало нечего делать (она уже была страшна, как смертный грех, и тяжело больна), на что она покупала наркотики - никто не знает.
Класть Иринку в больницу было бесполезно, ее привезли домой умирать  - хотя и говорили: "Ты поправишься, все будет хорошо...". Она не могла ходить - этими жуткими гангренозными ногами. Она уже не была женщиной. Как-то она сказала: "Может, ноги ампутировать? Все равно не ходят". Она была существом. Настолько обезразличевшим к нормальному человеческому, что иногда не утруждала себя просьбой дать ей судно - ходила под себя. Соседи из небрезгливых ее навещали, приносили вкусненькое. Я пекла для нее фирменное печенье ее бабушки, пыталась развлекать ее рассказами и фотографиями Крыма - она ела, но рассказы ей были пофиг. Потом приходила какая-нибудь из ее новых подружек, и я прощалась: Иринке приносили дозу. Заботившиеся о ней люди (на самом деле они рассчитывали на ее квартиру, что не очень скрывали) свозили ее к врачам - и выяснилось, что у Иринки СПИД.
Умерла она во сне, скорчившись. Ее телу так и не смогли придать нормальную для мертвых позу. Все подходившие попрощаться клали в гроб цветы, но избегали смотреть на нее: слишком отталкивающим, нечеловечески старым было это лицо. Перед отпеванием соседи шептались: от батюшки утаили, что покойная была наркоманкой,- а то он мог бы отказаться отпевать, такая смерть - как самоубийство. И хоронили ее не с бабушкой и отцом,- единственная из ее родни, мачеха, не стала этим заморачиваться,- а на новом участке, на Осиновой горе. День был серый и дождливый, сырой холод пробирал до трясучки. Мы месили грязь на этом пустом, без единого деревца, неприглядном кладбище и мечтали поскорее оказаться дома, в своем нормальном мире. Было невероятно жаль вот так, по дури, проколотую жизнь. Но как я ни старалась - не могла выгнать из души трусливое ощущение чего-то омерзительного, нечеловеческого, неправильного, заставляющего тошнотно стыть внутренности. На лицах соседей я видела те же чувства.
Я знала Иринку много лет. Я долго пыталась вспоминать о ней как о хорошенькой улыбчивой куколке - почему-то не получается. Так она и осталась в памяти - такой, какой ее привезли умирать, и я ничего не могу с этим сделать.

В моей поминальной книжке их имена, раб божьих Марии и Ирины, вписаны рядом - по времени их смертей. Так получилось.