|
|
Пишет satanovsky (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} satanovsky)@ 2006-10-06 06:41:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
«Я родом великая личность»
У меня появился новый любимый поэт – Константин Константинович Случевский (1837-1904). В 19-м веке он был не самым лучшим, скорее — лучшим из худших, но оказался влиятельнее Надсона, Фофанова или Апухтина. Начинал Константин Константинович совсем коряво, однако человек понятие имел, что надо учиться писать по новому:
НОЧЬ
Есть страшные ночи, их бог посылает
Карать недостойных и гордых сынов,
В них дух человека скорбит, изнывает,
В цепи несловимых, томительных снов.
Загадочней смерти, душнее темницы,
Они надавляют бессильную грудь,
Их очерки бледны, их длинны страницы —
Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть,
А сил не хватает покончить мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Затронут на сердце все струны живые,
Насилу проснешься,— всё тихо во мгле,
И видишь в окошке, как тени ночные
Дозором гуляют по спящей земле.
Стена над кроватью луной серебрится.
И слышишь, как бьется горячая кровь,
Попробую спать я, авось не приснится,
Чудовищный сон тот не выглянет вновь.
Но тщетны надежды, плетутся мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Но ночь пролетела, восток рассветает,
Рассеялись тени, мрак ночи исчез,
Заря заалела и быстро сметает
Звезду за звездой с просветлевших небес.
Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором,
С души расползутся страшилища прочь;
Но будешь ты помнить, как ходят дозором
Виденья по сердцу в жестокую ночь.
Получалась комичная безвскусица (см. мой курсив), и после первой публикации в правом «Современнике», где его поставили в один ряд с Тютчевым и вознесли выше Фета, критики из левой «Искры» разделали Случевского так, что он надолго перестал печататься. Однако в Константине Константиновиче явно пробивалось что-то интересное, свое. Несмотря на отсутствие большого ума и путанность угрюмого мировоззрения, усугублённую полученным в Европе дипломом доктора философии, решимость молодого Случевского веселиться мрачно вскоре начала приносить свои плоды:
Камаринская
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать.
"Ручку в ручку дай, а плечико к плечу...
Не вернуться ли нам жить?"- "Ой не хочу!
Из покойничков в живые нам не лезть, -
Знаем, видим - лучше смерть, как ни на есть!"
Ах! Одно же сердце у людей, одно!
Истомилося, измаялось оно;
Столько горя, нужды, столько лжи кругом,
Что гуляет зло по свету ходенем.
Дай копеечку, кто может беднякам,
Дай копеечку и нищим духом нам!
Торопитесь! Будет поздно торопить.
Сами станете копеечки просить...
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать...
После первых двух строф можно потерять строфу-другую, но каков завод? Первые сроки начинаешь бубнить про себя, они тикают и тащат всё стихотворение за собой, дальше хоть тырсой набивай, хоть щебёнкой, — толк будет.
* * *
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.
В гробу на атласной подушке
Лежал я, и гости съезжались,
Отходную кончил священник,
Со мною родные прощались.
Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала.
Печальные сестры и братья
(Как в нас непонятна природа!)
Рыдали при радостной встрече
С четвертою частью дохода.
В раздумьи, насупивши брови,
Стояли мои кредиторы,
И были и мутны и страшны
Их дикоблуждавшие взоры.
За дверью молились лакеи,
Прощаясь с потерянным местом,
А в кухне объевшийся повар
Возился с поднявшимся тестом.
Пирог был удачен. Зарывши
Мои безответные кости,
Объелись на сытных поминках
Родные, лакеи и гости.
<1859>
Общая репутация у Случевского сложилась соответствующая: «Он был ходячим олицетворением декаданса - мрачный, одетый во все черное, надменный. Писал в основном о мертвецах, кладбищах и могилах. И стихи у него получались, как гранитное надгробие.» Разумеется, отсюда уже рукой подать до Саши Чёрного, благо не найти лучшего предмета для пародии, чем К.С.... Особо впечатляет упор на обжорство в двух последних строфах... «Их дикоблуждавшие взоры» - чем не Северянин?
Пусть Случевский - не самая широкая душа, но в ранимости поэту-камергеру из Главного управления по делам печати не откажешь:
* * *
Мой сад оградой обнесён;
В моем дому живут, не споря;
Сад весь к лазури обращен –
К лицу двух рек и лику моря.
Тут люди кротки и добры,
Живут без скучных пререканий;
Их мысли просты, нехитры,
В них нет нескромных пожеланий.
Весь мир, весь бесконечный мир –
Вне сада, вне его забора;
Там ценность золота – кумир,
Там столько крови и задора!
Здесь очень редко, иногда
Есть в жизни грустные странички:
Погибнет рыбка средь пруда,
В траве найдется тельце птички...
И ты в мой сад не приходи
С твоим озлобленным мышленьем,
Его покоя не буди
Обидным, гордым самомненьем.
У нас нет места для вражды!
Любовь, что этот сад взращала,
Чиста! Ей примеси чужды,
Она теплом не обнищала.
Она, незримая, лежит
В корнях деревьев, тьмой объята,
И ею вся листва шумит
В часы восхода и заката...
Нет! Приходи в мой сад скорей
С твоей отравленной душою;
Близ скромных, искренних людей
Ты приобщишься к их покою.
Отсюда мир, весь мир, изъят
И, полный злобы и задора,
Не смея ринуться в мой сад,
Глядит в него из-за забора...
Перед нами одиозный автор, который спокойнее и уверенней чувствует себя на кладбище, что может быть и неплохо, учитывая его садистские наклонности... Не это ли придаёт его стихам такую свежесть сегодня?
* * *
Наш ум порой, что поле после боя,
Когда раздастся ясный звук отбоя:
Уходят сомкнутые убылью ряды,
Повсюду видятся кровавые следы,
В траве помятой лезвия мелькают,
Здесь груды мертвых, эти умирают,
Идет, прислушиваясь к звукам, санитар,
Дает священник людям отпущенья –
Слоится дым последнего кажденья...
А птичка божия, являя ценный дар,
Чудесный дар живого песнопенья,
Присев на острый штык, омоченный в крови,
Поет, счастливая, о мире и любви...
Поэта в равной степени вдохновляют мёртвая птичка и верещагинское поле трупов, а «птичка божия живая» у него предпочитает присесть на острый штык, но К.С. всё-таки прорвался к той стилистической ясности, которая позже оформилась в акмеизм. По ходу дела, он овладел балладной формой и подводит нас вплотную... к Высоцкому:
* * *
Всюду ходят привиденья...
Появляются и тут;
Только все они в доспехах,
В шлемах, в панцирях снуют.
Было время – вдоль по взморью
Шедшим с запада сюда
Грозным рыцарям Нарова
Преградила путь тогда.
«Дочка я реки Великой,–
Так подумала река,–
Не спугнуть ли мне пришельцев,
Не помять ли им бока?»
«Стойте, братцы,– говорит им,–
Чуть вперед пойдете вы,
Глянет к вам сквозь льды и вьюги
Страшный лик царя Москвы!
Он, схизматик, за стенами!
Сотни, тысячи звонниц
Вкруг гудят колоколами,
А народ весь прахом – ниц!
У него ль не изуверства,
Всякой нечисти простор;
И повсюдный вечный голод,
И всегдашний страшный мор.
Не ходите!» Но пришельцам
Мудрый был не впрок совет...
Шли до Яма и Копорья,
Видят – точно, ходу нет!
Всё какие-то виденья!
Из трясин лесовики
Наседают, будто черти,
Лезут на смерть, чудаки!
Как под Дурбэном эстонцы,
Не сдаются в плен живьем
И, совсем не по уставам,
Варом льют и кипятком.
«Лучше сесть нам над Наровой,
На границе вьюг и пург!»
Сели и прозвали замки –
Магербург и Гунгербург.
С тем прозвали, чтобы внуки
Вновь не вздумали идти
К худобе и к голоданью
Вдоль по этому пути.
Старых рыцарей виденья
Ходят здесь и до сих пор,
Но для легкости хожденья –
Ходят все они без шпор...
Человек поработал на славу и реализовался на 130%, стал предтечей русского символизма и акмеизма, а его влияние проявляется у самых неожиданных авторов. Если хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, — от потустороннего хохота Случевского дрожат стёкла в амбаре русской поэзии.
У меня появился новый любимый поэт – Константин Константинович Случевский (1837-1904). В 19-м веке он был не самым лучшим, скорее — лучшим из худших, но оказался влиятельнее Надсона, Фофанова или Апухтина. Начинал Константин Константинович совсем коряво, однако человек понятие имел, что надо учиться писать по новому:
НОЧЬ
Есть страшные ночи, их бог посылает
Карать недостойных и гордых сынов,
В них дух человека скорбит, изнывает,
В цепи несловимых, томительных снов.
Загадочней смерти, душнее темницы,
Они надавляют бессильную грудь,
Их очерки бледны, их длинны страницы —
Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть,
А сил не хватает покончить мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Затронут на сердце все струны живые,
Насилу проснешься,— всё тихо во мгле,
И видишь в окошке, как тени ночные
Дозором гуляют по спящей земле.
Стена над кроватью луной серебрится.
И слышишь, как бьется горячая кровь,
Попробую спать я, авось не приснится,
Чудовищный сон тот не выглянет вновь.
Но тщетны надежды, плетутся мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Но ночь пролетела, восток рассветает,
Рассеялись тени, мрак ночи исчез,
Заря заалела и быстро сметает
Звезду за звездой с просветлевших небес.
Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором,
С души расползутся страшилища прочь;
Но будешь ты помнить, как ходят дозором
Виденья по сердцу в жестокую ночь.
Получалась комичная безвскусица (см. мой курсив), и после первой публикации в правом «Современнике», где его поставили в один ряд с Тютчевым и вознесли выше Фета, критики из левой «Искры» разделали Случевского так, что он надолго перестал печататься. Однако в Константине Константиновиче явно пробивалось что-то интересное, свое. Несмотря на отсутствие большого ума и путанность угрюмого мировоззрения, усугублённую полученным в Европе дипломом доктора философии, решимость молодого Случевского веселиться мрачно вскоре начала приносить свои плоды:
Камаринская
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать.
"Ручку в ручку дай, а плечико к плечу...
Не вернуться ли нам жить?"- "Ой не хочу!
Из покойничков в живые нам не лезть, -
Знаем, видим - лучше смерть, как ни на есть!"
Ах! Одно же сердце у людей, одно!
Истомилося, измаялось оно;
Столько горя, нужды, столько лжи кругом,
Что гуляет зло по свету ходенем.
Дай копеечку, кто может беднякам,
Дай копеечку и нищим духом нам!
Торопитесь! Будет поздно торопить.
Сами станете копеечки просить...
Из домов умалишенных, из больниц
Выходили души опочивших лиц;
Были веселы, покончивши страдать,
Шли, как будто бы готовились плясать...
После первых двух строф можно потерять строфу-другую, но каков завод? Первые сроки начинаешь бубнить про себя, они тикают и тащат всё стихотворение за собой, дальше хоть тырсой набивай, хоть щебёнкой, — толк будет.
* * *
Я видел свое погребенье.
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.
В гробу на атласной подушке
Лежал я, и гости съезжались,
Отходную кончил священник,
Со мною родные прощались.
Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала.
Печальные сестры и братья
(Как в нас непонятна природа!)
Рыдали при радостной встрече
С четвертою частью дохода.
В раздумьи, насупивши брови,
Стояли мои кредиторы,
И были и мутны и страшны
Их дикоблуждавшие взоры.
За дверью молились лакеи,
Прощаясь с потерянным местом,
А в кухне объевшийся повар
Возился с поднявшимся тестом.
Пирог был удачен. Зарывши
Мои безответные кости,
Объелись на сытных поминках
Родные, лакеи и гости.
<1859>
Общая репутация у Случевского сложилась соответствующая: «Он был ходячим олицетворением декаданса - мрачный, одетый во все черное, надменный. Писал в основном о мертвецах, кладбищах и могилах. И стихи у него получались, как гранитное надгробие.» Разумеется, отсюда уже рукой подать до Саши Чёрного, благо не найти лучшего предмета для пародии, чем К.С.... Особо впечатляет упор на обжорство в двух последних строфах... «Их дикоблуждавшие взоры» - чем не Северянин?
Пусть Случевский - не самая широкая душа, но в ранимости поэту-камергеру из Главного управления по делам печати не откажешь:
* * *
Мой сад оградой обнесён;
В моем дому живут, не споря;
Сад весь к лазури обращен –
К лицу двух рек и лику моря.
Тут люди кротки и добры,
Живут без скучных пререканий;
Их мысли просты, нехитры,
В них нет нескромных пожеланий.
Весь мир, весь бесконечный мир –
Вне сада, вне его забора;
Там ценность золота – кумир,
Там столько крови и задора!
Здесь очень редко, иногда
Есть в жизни грустные странички:
Погибнет рыбка средь пруда,
В траве найдется тельце птички...
И ты в мой сад не приходи
С твоим озлобленным мышленьем,
Его покоя не буди
Обидным, гордым самомненьем.
У нас нет места для вражды!
Любовь, что этот сад взращала,
Чиста! Ей примеси чужды,
Она теплом не обнищала.
Она, незримая, лежит
В корнях деревьев, тьмой объята,
И ею вся листва шумит
В часы восхода и заката...
Нет! Приходи в мой сад скорей
С твоей отравленной душою;
Близ скромных, искренних людей
Ты приобщишься к их покою.
Отсюда мир, весь мир, изъят
И, полный злобы и задора,
Не смея ринуться в мой сад,
Глядит в него из-за забора...
Перед нами одиозный автор, который спокойнее и уверенней чувствует себя на кладбище, что может быть и неплохо, учитывая его садистские наклонности... Не это ли придаёт его стихам такую свежесть сегодня?
* * *
Наш ум порой, что поле после боя,
Когда раздастся ясный звук отбоя:
Уходят сомкнутые убылью ряды,
Повсюду видятся кровавые следы,
В траве помятой лезвия мелькают,
Здесь груды мертвых, эти умирают,
Идет, прислушиваясь к звукам, санитар,
Дает священник людям отпущенья –
Слоится дым последнего кажденья...
А птичка божия, являя ценный дар,
Чудесный дар живого песнопенья,
Присев на острый штык, омоченный в крови,
Поет, счастливая, о мире и любви...
Поэта в равной степени вдохновляют мёртвая птичка и верещагинское поле трупов, а «птичка божия живая» у него предпочитает присесть на острый штык, но К.С. всё-таки прорвался к той стилистической ясности, которая позже оформилась в акмеизм. По ходу дела, он овладел балладной формой и подводит нас вплотную... к Высоцкому:
* * *
Всюду ходят привиденья...
Появляются и тут;
Только все они в доспехах,
В шлемах, в панцирях снуют.
Было время – вдоль по взморью
Шедшим с запада сюда
Грозным рыцарям Нарова
Преградила путь тогда.
«Дочка я реки Великой,–
Так подумала река,–
Не спугнуть ли мне пришельцев,
Не помять ли им бока?»
«Стойте, братцы,– говорит им,–
Чуть вперед пойдете вы,
Глянет к вам сквозь льды и вьюги
Страшный лик царя Москвы!
Он, схизматик, за стенами!
Сотни, тысячи звонниц
Вкруг гудят колоколами,
А народ весь прахом – ниц!
У него ль не изуверства,
Всякой нечисти простор;
И повсюдный вечный голод,
И всегдашний страшный мор.
Не ходите!» Но пришельцам
Мудрый был не впрок совет...
Шли до Яма и Копорья,
Видят – точно, ходу нет!
Всё какие-то виденья!
Из трясин лесовики
Наседают, будто черти,
Лезут на смерть, чудаки!
Как под Дурбэном эстонцы,
Не сдаются в плен живьем
И, совсем не по уставам,
Варом льют и кипятком.
«Лучше сесть нам над Наровой,
На границе вьюг и пург!»
Сели и прозвали замки –
Магербург и Гунгербург.
С тем прозвали, чтобы внуки
Вновь не вздумали идти
К худобе и к голоданью
Вдоль по этому пути.
Старых рыцарей виденья
Ходят здесь и до сих пор,
Но для легкости хожденья –
Ходят все они без шпор...
Человек поработал на славу и реализовался на 130%, стал предтечей русского символизма и акмеизма, а его влияние проявляется у самых неожиданных авторов. Если хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, — от потустороннего хохота Случевского дрожат стёкла в амбаре русской поэзии.
