Мой Пукшин. Часть первая.
На смерть поэта. Коту Пукшину

Пукшин в Болдино крадется
Незаметною тропой
К бабам видимо крадется
Видит – дед полуслепой
А в руке торчит у деда
Здоровенная клюка:
«Тебя Пукшин-непоседа
Вижу я издалека
Ты пошто крадешься к бабам
Прямо в Болдино моё?»
Бьёт его ударом слабым
Это древнее старьё
Своей древнею клюкою
В зуб за толстою губой –
Много много непокою
Принесёт оно с собой! –
И попал прицельно чисто
Позабыв про политес
Стал поэт искать дантиста
А попался врач Дантес



Мой Пукшин

Весь план создания Великого Русского Поэта родился «во глубине лицейских руд».
Маленький неприметный арапчонок был гвоздём программы. «Наш Пукшин» - шептали
веселящиеся Дельвиг, Кюхля и другие, старательно кропая коллективные
пукшинские вирши.
Хохотали до коликов над прослезившимся Державиным, но вскоре поняли, что
Сумма слагаемых дарований каким-то образом начинает жить своей самостоятельной
Жизнью, намного превосходя их скромные таланты. России нужен был великий
Поэт и он появился.
Правда, случались и накладки. Заготовленные загодя «экспромты» и альбомные стихи носили все признаки дилетантщины, ибо создавались иногда в дикой спешке,
когда Пукшин сломя голову мчался на какой-либо раут. Арапчонок старательно писал, быть может даже не получив исходного материала: «Цукерброд не лезет в рот, пастила нехороша без тебя, моя душа», не замечая изумлённых взглядов довольно образованных альбомных адресаток.
Дальше пошел в ход Байрон. Беззастенчиво перекраивался лицейскими друзьями
и «великий могучий» оказался вполне пригодным для создания романтического
образа. Накладки, естественно случались и здесь, но всё списывалось на неуёмный арапчонский темперамент. Когда в дело вступал вечно пьяный Барков, создавалась совместная «Гаврииллиада».


Лирики и пафосные революционеры, гуляки и ёрники, - всё смешалось, как в доме Облонских, создавая дикую неразбериху. Но пора было браться за нечто более серьёзное – время шло и грозило досрочное умирание великого образа, уже занявшего к тому времени кое-какое место в умах и сердцах современников. В дело лицейских друзей включились дополнительные силы.
Повзрослевшего арапа загнали в Болдино с помощью друзей, имевших влияние на царя, а сами спешно уселись за историческую драму. «Борис Годунов» вышел наславу.
«Ай да сукин сын!» - хвалился вошедший во вкус плагиатор. Действительно сукин сын. Хамил всем направо и налево, устраивал десятки игрушечных дуэлей, благо друзья стреляли в воздух, параллельно творя ему славу великого дуэлянта, а сосланные после бунта поэты-декабристы писали сами себе от его имени стихотворные послания и сами на них отвечали. Особенно отличался юморист Одоевский. А чем было там ещё развлечься? Но удивительнее всего был заговор молчания об авторстве. Не проболтался никто. Пытались допытываться Булгарин и компания, но их так размазали по стенке, в пародиях и пашквилях, что отпала сама возможность дознанья. Да и необходимости особой не было. Поэт всё же медленно, но верно умирал. Как образ.
А человечек становился всё живее. Всем скопом уговорили Гончаровых отдать Наташку – может, уймётся под её лебединым крылом? Не тут-то было! Да и Величество стал совсем недоволен. Загонянье в ссылки ничего не давало, только подливало масла в огонь. Российскими силами подвести итог оказалось абсолютно невозможным. Дальнейшее, исключая подоплёку событий, известно по буквам и дням.
Одна компания писала хвалебное «Боже царя храни!», другая призывала к бунту и мятежам, потом все сходились и спорили, не желая разрушать целостный образ великого современника.
Одуревшая от всего Наташка находила отдохновенье то в объятьях царя, то в ухаживаньях любовника французского дипломата. Картёжные долги росли, компании рассасывались, «работать» становилось всё труднее. Пора было кончать валять Ваньку. Выход был один – настоящая дуэль. Беднягу уговорили, что выстрелы будут холостыми. Всё прошло как по писаному, но Величество всё равно был недоволен, ибо пришлось платить пукшинские долги, чтобы Наташка лишнего не назвонила. Дети пошли в папу. Такие же бесталанные, но значительно смирнее. Настоящая легенда творилась естественно посмертно. Дописывались вирши. Уцелевшие в передрягах российские однокашники достраивали могучий образ – кто во что горазд. Дикая мешанина списывалась на многосторонность и многообразие гения. Находились всё новые и новые творенья. Не вылезавший из попоек и гульбищ Лермонтов, отвлекшись от скабрёзной стихотворщины, быстро накатал «На смерть поэта» и полностью погрузился в свои дикие демонские инфернальные слои.
Здесь можно было бы, и подвести черту, но нельзя обойти молчанием созидательный труд совковых пушкиноведов. Хотя самое достойное было бы – хранить благоговейное молчание. Вялая опекушинская лепка – ничто по сравнению с широкими монументальными обобщениями наукообразных борзописцев. Вдаваться в подробности не стоит. Кое-что из самого примитивного все проходили в школе.
Хочется добавить, что в «серебряном веке» с «корабля современности» хотели всё же сбросить, но вовремя одумались, или вовремя всех сбрасывателей сгноили по ходу создания великого государства. Но подспудный опыт российского коллективного творчества отнюдь не угас, а расцвёл, создавая всё новые и новые шедевры во всех областях искусства и прочей человеческой деятельности. Дружно творились акыны, баяны, гусляры от северных морей до восточных окраин, правда, очень далёкие по уровню дарования не только от Пукшина, но и от Козьмы Пруткова.
«Если хочешь быть великим, будь им!» - Всегда вспоминаю этот перекорёженный завет и утешаюсь.
И ещё. Неправда, что идея создания Пукшина-поэта родилась в недрах масонской ложи, как то предполагают поверхностно осведомленные люди. Вся компания изначальных создателей была слишком молода в лицейских 15 – 17-х годах, чтобы быть членами такой организации. Достаточно вспомнить, что никто из сотен членов ложи никогда не раскрыл ни одну из её основных тайн. Что писалось и говорилось о том непосвящёнными – было почти что одними досужими домыслами.
В свете вышеприведённого показателен блистательный опыт Андрея Синявского, заставившего приплясывающую марионетку поэта прогуливаться с ним вдоль лагерной колючки, импровизируя на ходу всё, что ни придёт в голову. И всё ложилось идеально, ибо создателями были оставлены бесчисленные ниши, закоулочки, амбразурки, куда засовывалось и откуда выглядывать могло всё что угодно, как и в любом хорошо организованном марионеточном театре.
Загадок, правда, не становилось меньше, как и во времена создателей Шекспира, которые ничего сами по себе адекватного своему детищу не создали и не могли создать по определению. Гений спускается или поднимается откуда-то, направляясь куда-то, походя, сколачивает для своих целей группу кроманьонцев, ассирийцев, египтян, ацтеков, иконописцев, проповедников, фигляров, лицеистов, вытягивая из них не ведомое им самим, оставляя живые трупы выжатых как лимоны полусоздателей.
Необходимо также добавить, что присланные черновики Пукшин старательно переписывал сам, оставляя нетронутыми орфографию и исправленья. Обладая недюжинным художественным дарованьем, делал отличные рисунки на полях, иногда прекрасно совпадающие с текстом. Далеко бы пошел, ставши художником, но не это ему было определено друзьями и Богом.
Любовные коллизии отнимали много сил, здоровья и почти не оставляли времени на качественную переписку. С дворовыми девками в этом плане было значительно легче, и поэтому самыми плодотворными были деревенские периоды.
«Старик Державин НАС приметил и в гроб сходя, благословил» - писали пукшинским пером весёлые лицеисты. На что благословил? На величайшую литературную мистификацию в истории? Правда, старик был тоже не дурак и в своём кругу слыл большим юмористом

НА СМЕРТЬ ДЕКАБРИСТОВ
Повисли в петле декабристы
Висит Рылеев
Пестель висит
Бестужев-Рюмин и Муравьёв-Апостол
Все висят
А Каховский – подавно
А сперва не висели
Совещались
Потом кто-то даже стрелял
А теперь вот висят
И горя им мало
Южным северным
Все посредине
Юга и севера
Вот ведь какая судьба!

ОСТАЛЬНЫЕ

Остальные
Поехали все в рудники
И жены за ними
Следом – хотя
Какие следы уж!
Все стёрлись
Но кто-то нашел муженька
В виде не очень приглядном
Вернутся потом кое-кто
А жизнь-то прошла
И лучше конечно не стала
И стать не могла
Как ни целься
И целиться в общем-то
Не в кого было –
Все смешались потом
Вот ведь какая судьба!

Пукшин не писал стихов совсем в отличье от сверстников, но, находясь потом в самом эпицентре мифологемы, пытался всё же выразить свои ощущения в эпистолярно-поэтическом жанре. И получалось порой даже убедительнее, чем у однокашников, скрывающихся за его курчавой спиной.

ДУЭЛИ

Стрелялись стрелялись
Кто с кем как попало
И в воздух стреляли
И в ноги и в лоб
И ни в кого между тем не попало
Совсем не попало
А в общем – могло-б
Но кой-кому всё же
За это попало
Всё всё ничего
А потом сразу – хлоп!


Псевдосмерть Пукшина естественно была подстроена как дуэльная, поскольку все исписались окончательно, да и интерес к идее пропал, Другие времена – другие нравы,
Похоронили какого-то холопа, скончавшегося от белой горячки, Дантесу, жадному, как все французы, щедро заплатили и отправили от греха.
Пукшин законспирировался в своей деревеньке, тоже пил горькую, жил долго и счастливо и умер в один день. Курчавых пареньков по его деревне бегало даже больше, чем в толстовской – бородатых.


НА СМЕРТЬ АРИНЫ РОДИОНОВНЫ


Вот тебе нянюшка и Юрьев день!
К последним ты перешла господам
Будешь теперь
Им рассказывать сказки
А я уж наслушался
И всё равно
Писал потом всё
Ершов-забулдыга
Или патлатый его Горбунок
Что более чем вероятно –
Написано всё
Каким-то конским копытом
Вот ведь какая судьба!


История 1-я

БУНТОВЩИК


Царь Николай вызвал Пукшина во дворец: «Если-б я не отправил тебя с глаз моих, где бы ты был 25-го декабря? Неужто на Сенатской?»
- «На ней, батюшка» - независимо отвечал Пукшин
- «Вот молодец! - воскликнул царь – и я-б тоже!»
- «То есть как?» - растерялся поэт.
- «А много ли ты про нас знаешь? Царь, он и есть первый бунтовщик, да развернуться не дают. Облепили, как мухи. Вот повешу их всех, может, полегчает».
Пукшин даже всплакнул от умиления и пошел писать гимн «Боже царя храни!». Пусть хранит, а то взбунтуется и сам себя повесит, что тогда будет с державою? Гимн, естественно, сперва не получился, да друзья, как всегда, помогли.





История 2-я


ВО ДВОРЦЕ


Царь сидел у себя в кабинете во дворце и пил горькую. Декабристов повесили, делать
как-то нечего. Велел вызвать Пукшина, с которым за последнее время сдружился, но того не смогли оторвать от игорного стола.
Пил в одиночку, вспоминал родных. Папу, маму, тётю, дядю… «Мой дядя…» - вспоминал он. «Мой дядя…» - шептали царские губы, И как-то само собой после следующей рюмки: «Мой дядя самых… Самых честных… Честных – чего? – Ну да! – Самых честных правил… Когда?... Когда тогда… Когда тогда… - Эх! Что-то неможется! – Ну вот! – Когда не в шутку занемог… - Вот это да! … Быстро Пукшина ко мне! Он у нас поэт! Хоть силком! Быстро!»
Когда хмельного проигравшегося пиита притащили, первая глава вчерне была готова.
Царь сунул скомканные листы тому в руку: «Быстро к своим! Пусть подправят. И никто не мешайте! Я занят. Надо будет – вызову!»
Дальнейшее было ясно. Царь лихорадочно чиркал. Пукшин метался между дворцом и собутыльниками – лицеистами. Образ Татьяны всё отчётливее проступал на заснеженной русской литературной сцене.
«Татьяна очень любила природу и часто ходила на двор» - писал полтора века спустя в домашнем сочинении прилежный школьник.


История 3-я

НА СЕНАТСКОЙ

Спешащий на Сенатскую переодетый Пукшин был одновременно похож на лакея и на арапа Петра Великого. Его узнавали «Здорово, Пукшин!». Некоторые раскланивались. В ответ он прижимал палец к губам и говорил: «Т-с-с-с-с!». Понимающе кивали головой и
отходили в сторонку.
На Сенатской творилось нечто невообразимое. Стараясь показаться пореволюционнее,
выпячивали грудь, сверкали глазами, сжимали кулаки.
Наконец: «Идут! Идут!» - показались главные виновники события, декабристы. Кто-то шел сам, кого-то подталкивали доброжелатели, находя их шаг недостаточно решительным и революционным.
«Революцьённый держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!» - шептали им вслед, оглядываясь на скромно стоящего в сторонке царя в партикулярном платье. Каховскому совали в карман тяжелый парабеллум. Тот шарахался, парабеллум падал в грязь, его поднимали, снова совали. Всё это начинало надоедать.
«Кончайте комедию!» - гаркнул кто-то из-за спины съёжившегося царя, шевеля гренадёрскими усами. Государь пригнулся и вприпрыжку побежал к дворцу.
Далее – по всем известному сценарию, но с большими сбоями. Толпа не хотела громить Зимний, Летний, Весенний, Осенний, - была недостаточно пьяна, недостаточно трезва, недостаточно уколота, недостаточно расколота.
Каховский, достаточно обдолбанный, достаточно задолбанный, пальнул в кого-то из друзей по карточному столу, выигравшему у него накануне в штос дворовую девку, и попал, естественно, в противоположную сторону.
«Тройка, семёрка, туз!» - кричал он, когда его уводили, припаяв предумышленное убийство высокого сановника. Тот оказался настолько высок, что когда голова уносимого была уже во дворце, ноги ещё болтались на Сенатской площади.
Пукшин же в это время торопливо чиркал что-то в блокноте. Лицеисты за спиной пиита толпились, вытягивали шеи, стараясь подсмотреть, как тот запечатлел историческое событие. Но самые настырные сумели разглядеть лишь край листа, сплошь покрытый скабрёзными рисунками.
А число «25-е декабря» было изящно начертано на голой заднице дворовой девки, выигранной кем-то накануне в штос у несчастного Каховского.


История 4-я


ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ

«Всё, девки! Пора на каторгу ехать! - распорядилась, утерев последние слёзы, княгиня Волконская и, распихивая остальных жен-плакальщиц, принялась доукладывать дорожный сундук. – Раньше плакать надо было! Куда смотрели?»
- «А. может, - ну их?» - шепнул чей-то мелодичный шепоток.
- «Кто сказал?»
Никто не отозвался. Княгиня гренадёрским шагом подошла к окну: «Кареты готовы? Только не все сразу и разными дорогами. Ну, С Богом. девушки! – опомнилась – Тьфу! Какие девушки? Присядем на дорожку. Да не сюда, дура! Платье помнёшь. Да, впрочем, сиди, всё равно не влезло, А ты, Пукшин, почему здесь?»
Переодетый Пукшин юркнул за спину подруг: «Я тоже еду…Во глубину сибирских руд…руд…»
- «Пошел отсюда! Тоже мне, княжна Тараканова! Чтоб я тебя не видела! А слышала – по возвращении, если только будет оное… Ну дай я тебя расцалую!»
Карета княгини с грохотом покатила во глубину сибирских. Остальные тоже незаметно рассосались.
Оставшийся в одиночестве Пукшин сидел в вольтеровском кресле, задумчиво поглаживая картонный гоголевский нос, лежащий у него на коленях.
«Вот так-то, душа Тряпичкин!» - зачем-то бормотал он носу, ковыряя у того в ноздре.
Потом решительно встал, нацепил нос по назначению, достал из кармана гоголевскую прядь, примерил, приклеил, вертясь перед зеркалом, нырнул в серый походный сюртук и был таков.
На Невском было тихо. Пукшин-Гоголь крадучись пробирался, прижимаясь к стенам домов, стараясь остаться незамеченным.
«Наше Вам, Николай Васильевич!» - раздался у самого уха полузнакомый голос. Пукшин приподнял цилиндр и юркнул в ближайшую подворотню.
«Странный он какой-то. Совсем на себя не похож. Впрочем, когда он похож-то был?» И господин, подозвав извозчика, покатил по Невскому, забыв о неожиданной встрече.
Пукшин вынырнул, воровато оглянулся. «Теперь – во Францию! Ну её, глубину! Там во глубине ещё Одоевский застрелит. Я ему несметно задолжал. Франция велика, авось с Дантесом-то разминёмся. Впрочем, лучше не рисковать. Эй! Извозчик! В Италию!»
- «Шутковать изволите, барин!»
- «Да какое, шутковать? В Италию, говорю! Полтинник на водку! Гони, скотина!»
… И карета с грохотом покатила навстречу ласковому средиземноморью.


История 5-я

БОРИС ГОДУНОВ

«Борис! Ты не прав!» - Пукшин оторвался от листа и как зверь заметался по тесному пространству. Избушка Арины Родионовны, куда он укрылся от докучливых девок, ходила ходуном. Подбежал к столу, начал уговаривать: «Да что тебе этот малолетка? Впереди всё царство! Мочи – и дело в шляпе!» Для пущей убедительности поднял двумя пальцами с пола пыльный цилиндр и показал листу.
Лист покрылся чуть заметной рябью. Борис продолжал упрямиться, но сопротивление его слабело. Царство всё-таки!
- «На мокруху не пойду! - безмолвно возопил с пустого безмолвного листа – Сам мочи!»
- «И замочил бы! - древняя африканская кровь взыграла – Бог свидетель – замочил бы! …Хотя – при чём тут Бог?» Оскалясь, достал древнюю чёрную статуэтку, чудом сохранившуюся ещё с ганнибалового детства, и, размахивая ею, возопил: «Крови бы! Помазать! Всё пойдёт!»
- «Не надо! – Борис отступил в глубь листа – Всё кончено! Там распорядились».
Поэт, мгновенно успокоившись, придя в себя, быстро застрочил пером, прижимая им вздувавшуюся горбом бумагу. «Вот так его! Вот так его болезного! – шептали пухлые африканские губы – А теперь помучайся, Боря, пострадай, помучайся, как меня мучил. Совесть-то она, брат, такая штука!» Перо споткнулось и застыло в изнеможении. Налитые кровью глаза с голубыми белками заскользили по свежерождённым строкам.
«Ай да Пукшин! Ай да сукин сын!»
Лежавшая до тех пор спокойно в углу избы сука нянюшки Арины, подняла голову. В глазах её можно было прочитать возмущение, отвращение и немой укор.
… «Бражки, свет Лексан Сергеич! – донеслось с порога – Бражки!» Голос няни одновременно бодрил и успокаивал.
Одной рукой поэт жадно ухватил ковшик, а другой поспешно прикрыл исписанный лист, как будто нянюшка на старости лет могла научиться читать.


История 6-я

ТУЗ

«А туза-то забыли, Лексан Сергеич!» Лакей, услужливо изогнувшись, поднял с паркета выпавшего из рукава туза и подал его двумя пальцами правой, в то время как левая просительно протянулась ладонью вперёд. В ту впорхнула бумажка и Пукшин, стремительно захлопнув дверь, помчался по Невскому.
«Тройка, семёрка… Эх да тройка, снег пушистый!…» Русь – тройка бешено промчалась по Невскому, обдав поэта грязью со снегом.
Площадно выругавшись, достал из другого рукава тройку с семёркой, презрительно бросил в грязь. Вспомнил изумлённые лица друзей-собутыльников, привыкших к его постоянным проигрышам, пощупал за пазухой плотную пачку ассигнаций. «Извозчик! Вали на невскую першпективу!» …Не корысти ради – пронеслось у него в голове – а токмо волею пославшей мя Музы…
Муза послала поэта довольно давно и довольно далеко, и приходилось прибегать порою к исключительным допинговым средствам, чтобы оживить угасавшее в повседневных пьянках вдохновение. Иногда это приносило дивиденды, чаще – оскорбления и вызовы на дуэль. Драться он не любил, позволяя улаживать конфликты и договариваться, чтобы стреляли мимо.
Раздумав просаживать выигранное по злачным местам, рванул домой, заставил Наталью нарядиться в седые букли, согнул в три погибели, усадил в дряхлое кресло. Гончарова этих штук не любила, но подумала о детях, которых разбудили бы непременно возмущённые крики мужа, и сдалась.
Вперив в супругу исступлённый взор, вращая белками глаз, поэт, не глядя, застрочил по бумаге, поминутно вскрикивая и корчась как бы от безумной боли. Продолжалось недолго. Потом неожиданно запел. Арию Германа. Времена сворачивались лентой Мёбиуса, наслаивались друг на друга. Наталья окоченело сидела, не в силах пошевелиться.
Ночью, лёжа в постели, оба с содроганием смотрели на белую полупрозрачную фигуру, колыхавшуюся у двери.
«Швырни в неё чем-нибудь, Наташка!» - шептал насмерть перепуганный поэт. Дрожащей рукой нащупала на полу шлёпанец супруга. Тот угодил прямо в середину белого пятна. Послышалась невнятная ругань и пятно исчезло. Заснуть удалось только под утро. А снился обоим почему-то Гоголь в партикулярном платье. Впрочем иного он и не носил.


История 7-я

НОСТРА

«Вы няня пиита?» - строго спросил вышедшею на стук Родионовну человек в форме царского чиновника. - «Где он?».
- «Да как же? – засуетилась старушка – все знають, ещё надысь Богу душу отдал… От хранцуза, злодея проклятого… Мало мы их били…»
- «Не надо, бабуля – усмехнулся тот ещё завчерась на Невском видели. Гоголевский нос надел. Думал – не узнают. Вечно с ним шлялся. Вот и теперь, после смерти… Живее всех
живых, как говорят».
- «Слава те Господи! – старушка перекрестилась – то-то он нынче снился мне. Ну как живой!»
- «Да он и есть такой. Сказывай – где прячешь?»
- «Да вот – бражки, батюшка! Не отведаешь ли?»
Отведать не отказался, но вошел в избу, сел, шаря опытным взглядом по стенам, исчерченным до боли знакомыми-знакомыми каждому русскому человеку каракулями. Каракули были совсем свежие. Скабрёзные слова тщательно зачёркнуты. Видимо щадил нянину мораль.
«Давай выходи!» - повысил голос чиновник. За печкой зашевелилось. Посыпалась труха, показалась голова, увенчанная рогами.
_ «Да нет, батюшка! Ностра это. Коза Ностра – так он её прозвал!» И старушка деланно всплакнула.
Ностру тот допрашивать не стал, хотя многое, видимо, знала и могла бы порассказать. Ни о каких подцензурных вещах, естественно, речь козы не могла бы идти, а лишь о местонахождении друга.
Чиновник встал, потоптался, ещё раз взглянул на рогатую тварь и направился к двери. «Сокрытие на-козуемо!» - погрозил он и исчез, как не бывало.
Поэт спрыгнул с печи, где лежал, скорчась, сделал в сторону двери непристойный жест. Няня покачала седой головой: «Что-то ты, батюшка, распрыгался нынче. Гляди – буря мглою небо кроет, а ему, окаянному – хоть бы что. Обложат тя, как зверюгу какую, флажки навесят и пиши пропало!»
- «Обложат, родная. Да не сдадимся! И ты жива ещё, моя старушка. И я… - как там – бражку-то супостат ещё не всю выпил? Давай сюда! Ведь знал он – где я! На том стоят. Да не нужен оказался, Хлебнул и – на доклад к его царской милости. А найдут – что тогда? Греха со мной не оберёшься. Да ладно!»
Закутался в заячий тулупчик, сунул картонный гоголевский нос за пазуху и растворился в синеватой метели.
Няня перекрестила его растворяющуюся спину.
«Ну садись, Ностра! Вечерять будем».



История 8-я

ДЕЛО ДЕКАБРИСТОВ

Дело декабристов рассматривалось в окружном суде там же, где предыдущие дела ноябристов, октябристов, сентябристов и т. д., заканчивающиеся неизменно для тех летальным исходом.
Тень виселицы, которую отбрасывал окружной прокурор, всё время беспокоила одного из подсудимых, и он периодически начинал громко декламировать стихи непристойного содержания. На присяжных это мало действовало, и приговор был уже предрешен.
Однако смертный финал был почему-то заменён бессрочной каторгой. Вероятно потому, что подступало вплотную вместе с новым годом опять дело январистов, а с ним и другие времена.



История 9-я

ГИМН

«Ваше Величество! - Пукшин ворвался, отпихнув камердинера, и сходу бухнулся на колени – моченьки больше нет! Пашквили пишуть, разоблачить пытаются – грамоте, дескать не разумею! Как так? Лицей пошто кончал Вашею милостью? Пусть нас рассудит пара стволов роковых Лепажа!... Как так - не разумею? Вирши вот новые…Пожалуйте…» Царь мельком взглянул на протянутый листок с корявыми письменами: «Спрячь, Сашок, никому не показывай. А лучше выбрось совсем. Засмеют! Не настреляешься. Да и я их не насылаюсь и не насажаюсь. На чужой роток… - как там? – Ну вот… В-выпей-ка лучше мадеры. Вчерась Керниха принесла… Да что там у тебя с ней? Знать не знаешь? Ну вот! Я так и знал! Всё – Кюхля, балбес. Он у меня ещё попляшет! Ну как мадера? То-то! Споём? Боже!... Царя… - затянул, поперхнулся – Что-то не поётся. А гимн отменный у нас вышел!»




История 10-я

КАМИН

«Мой костёр в тумане светит!... – Гоголь сладко потянулся, протянул ноги к камину. В камине полыхал второй том «Мёртвых душ», оттуда тянуло гниловатым запахом вперемешку с угарным дымом, - эх! Пукшина бы позвать да Его Величество! Вот порадовались бы! Да нет их. Никого нет. Вместе с «Душами» в камин затянуло!»





История 11-я


ЛАФОНТЕН

В заплёванной, заблёванной квартирке на Невском сидит Гоголь в маске Пукшина и торопливо строчит третий том «Мёртвых душ». Со стены иронически наблюдает за ним Костанжогло, положительный герой сожженного второго тома, в золочёной барочной раме.
«Ничего, Николай – бормочет Гоголь – рукописи не горят!.. – Тьфу! Жарко в ней! – снимает маску, Задумывается. … - А без неё не пишется как-то… - бежит в угол, быстро облачается в царский мундир – эй! Родионовну ко мне!». Входит лакей в маске нянюшки Арины? «Чего изволите-с?»
- «Садись. Сказочку почитай мне, нянюшка, как бывало!» Лакей достаёт из кармана помятые листки. С трудом разбирая почерк, медленно с запинками начинает читать: «Судьбою не был он балуем…» - От гнусных барковских строк Гоголя всего передёрнуло – «Да что читаешь, болван! Сказано – сказочку!»
С испуганного лакея падает маска. За ней – хохочущий Пукшин.
- «Вот напугал, зараза! На тебе твою маску! Катись отсюда! Сам справлюсь!»
Портрет Костанжогло на стене с сомнением качает головой – Никто не справится, Николай Васильевич! Третий том ни у кого ещё в мире не получился. С него начинают обычно умные люди. Тогда ещё что-то, бывает, выходит. Езжай-ка лучше в Италию! Я – оттуда только что. Басни теперь пишу. Подписываюсь – Лафонтен. Там я тебя под именем вороны вывел. Зачитаешься!


История 12-я

ДУЭЛЬ


Пукшин, как зверь, метался по квартире. На завтра дуэль назначена. Куда прятаться? Сам нарвался, имидж поддерживать надо – теперь бежать некуда. Засмеют.
Наткнулся на маску Гоголя, застыл в размышлении… - Действительно, пошлю-ка я Николай Васильича. Маску свою дам – никто не узнает. А узнают – плевать! Поздно будет. «Лепаж» - он такой! Ба-бах! – и проблем, как не бывало. Стрелять Николай не умеет, зато напугать может.
Сказано – сделано! Гоголь поупирался, но посулил ему Пукшин всеобщее исправление
нравов после третьего тома «Мёртвых душ». За это и под пулю стать можно.
…Выпрямился гордо перед противником и как заорёт: «Подымите мне веки!» Секунданты
бросились подымать, да ни к чему оказалось. Француз обосрался и уехал на родину. Еле его там отыскали. В маске Наполеона сидел. В сортире. «Сортир» по-французски значит – выходить вон.




История 13-я


ПОРТРЕТ


Заплёванная и заблёванная квартирка на Невском. Полночь.
Гоголь лежит на смятых простынях, накинув на голову одеяло, стараясь не смотреть на портрет помещика Костанжогло, положительного героя 2-го тома «Мёртвых душ», косо висящий на противоположной стене. Портрет покачивается, изображенный изо всех сил старается выбраться из золочёной барочной рамы, рама трещит, осыпается позолота, на пол сыплется труха, порванные дензнаки и шлепается, наконец, здоровенный екатерининский пятак.
Вслед за ним, наконец, плюхается Костанжогло, оглядывается на изуродованную раму, машет рукой и, шаркая, приближается к укрывшемуся писателю, возле кровати которого валяются три помятых тома «Мёртвых душ».
Поддев ногой первые два, нагибается, берёт двумя пальцами замызганный 3-й и старается что-то прочесть. Наконец, усвоив немного из прочитанного, швыряет на пол, ковыляет обратно к раме, и там его начинает рвать.
Гоголь высовывает голову из-под одеяла, некоторое время наблюдает за процессом, потом не выдерживает и кричит петухом, чтобы рассеять наваждение, забыв, что до рассвета и тепла ещё тысячелетья.
На крик петуха отворяется дверь и, вместо ожидаемого лакея, боком протискивается художник Кипренский, автор портрета Костанжогло. С возмущением смотрит на продолжающего блевать портретируемого и, прерывая петушью песнь, изо всех сил кричит: «Марш обратно в раму!» Тот пытается влезть, у него не получается, рама грозит рассыпаться окончательно. Кипренский вместе со вскочившим с постели Гоголем
с трудом подсаживают его обратно. Кипренский наводит окончательную лессировку, чтобы тот не вылез опять, а до этого Гоголь сгребает всё выпавшее из рамы в кучу и швыряет внутрь картины.
Оба с облегчением вздыхают, смотрят друг на друга. Писатель кивает на портрет: «Тоже мне, Дориан Грей!», ковыляет к секретеру, достаёт оттуда совершенно по-плюшкински засиженные мухами выпивку, закуску и два гранёных стакана. Кипренский извлекает из-за пазухи маленький портретик Пукшина кисти Кипренского, написанный в старинной рублёвско-иконной манере, приставляет его к бутылке. Пьют как-бы на троих, поочерёдно чокаясь с поэтом.
Где-то за стеной начинает звучать церковный хор, поющий «Боже царя храни!»
Холщовый занавес с приклеенными к нему этикетками с банок из-под яблочного варенья.




История 14-я


КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА


Чёрт бы побрал эту «Капитанскую дочку»!
- Будучи знакомым с чертями не по наслышке, Гоголь, конечно, не надеялся, что чёрт послушается его призыва. Не этим они заняты – подкузьмили на этот раз самого писателя.
Не умея писать по-пукшински прозу, лицеисты перепоручили это дело единственно достойному кандидату, как тот ни отнекивался. Но «Дочка» никак не давалась. К тому же постоянно мешал процессу Костанжогло, положительный герой 2-го тома «Мёртвых душ». Вылезал из рамы, становясь не портретом кисти Кипренского, а весьма назойливым советчиком.
Ярому монархисту Гоголю сильно нее нравился Пугачёв, а Костанжогло требовал сотворить из него чуть ли не положительного героя.
Запихнув в очередной раз назойливого советчика в золочёную раму, писатель задумался. Натянул на себя кожаную маску Пукшина, похлопал её ладонью, чтобы хорошенько прилипла, и кликнул лакея. «Зови лицеистов!» - коротко распорядился он. Те пришли в полном составе.
«Давайте в картишки!» - услышали они первую же фразу хозяина. Застыли в изумленьи. «И золотого, как небо, Аи! Побольше! А то – фиг вам, а не «Дочка» будет!»
Грянуло веселье. Вхождение в образ безалаберного поэта зашло так далеко, что в конце посиделок он закатил пощёчину давно спящему Кюхельбекеру, потребовал сатисфакции, а также – везти его немедленно к цыганам.
Но тут уж друзья окончательно возмутились. Привязали к стулу, оставив свободной лишь правую руку, сунули в неё стило и удалились.
Не найдя под рукой ничего, чем можно было бы запустить им вслед, писатель бойко застрочил пером по предусмотрительно положенной перед ним друзьями бумаге. Портрет Костанжогло в раме одобрительно закивал головой.
Пугачёв получился гаденький, но свирепый и великодушный, как и полагалось настоящему российскому царю. Возведя Пугачёва на престол в конце победоносного восстания, Гоголь решительно зачеркнул этот последний эпизод и, не обращая внимания на протестующие жесты Костанжогло, заключил царя в клетку и отправил на казнь.
Дверь тихонько приоткрылась, в щёлочку заглянул настоящий Пукшин. Обладая чрезвычайно зорким зрением, просёк, что всё в порядке и отправился к цыганам. Уж те ему нагадали!




История 15-я



ВТЯНИ ГОГОЛЯ!

Маску Гоголя носить пытались поочерёдно все лицеисты. Но никому не удавалось по настоящему сродниться с великой личностью. Один Пукшин ходил в ней, как в родной.
«Да не так! –советовал он незадачливому Кюхельбекеру, который поочерёдно походил в неё то на Пришвина, то на Алексея Толстого – ты втяни её в себя! Втяни Гоголя!». Тот втянул, и ему начали сниться по ночам разные уроды, внешность которых воспроизвести не представлялось возможным. Уроды стали преследовать его даже днём, и пришлось срочно госпитализировать несчастного на время у цыган. Те наворожили так, что сперва отнялся язык, но потом всё пришло в норму, и он даже вознамерился вызвать на дуэль Карамзина за его «Историю государства Российского», поставив тому в вину отсутствие в ней его любимого персонажа, коня Вещего Олега, но историку повезло скоропостижно скончаться.
«Втянуть» Гоголя пытались и остальные с переменным успехом. Один заживо закопал себя в могилу, дыша оттуда через чубук кальяна, другой пошел исправлять нравы усопшей императрицы, и больше о нём не было ни слуху, ни духу. Впрочем дух какой-то остался и, придя к друзьям на спиритический сеанс, возвещал, что один нрав всё же исправил, но не самый главный, и предстоит ещё большая работа.
Пукшин же втянул маску так, что отделаться от неё не представлялось никакой возможности, и Кипренскому пришлось Гоголя писать с маскарадного Пукшина. Тот кривлялся во время позирования, изображая то одну мёртвую душу, то другую, так, что художник в конце концов запустил незаконченным портретом ему в голову; правда, обошлось, потому что маска ослабила смертельный удар, а сама слетела и каким-то образом в конце полёта сумела надеться на горшок с варёной полбой, которой художник потчевал себя по утрам, соблюдая диэту.
Варёная полба потом фигурировала в какой-то сказке Пукшина, которую с отвращением согласился написать Ершов после долгих уговоров и обильного возлияния. Ему тоже предлагали втянуть в себя Гоголя, суля невиданный прогресс его таланту, но тот благоразумно отказался.