Тем же вечером полковнику Михаилу Иванову пришлось отвечать на телеграфный вызов полковника Сейфура Мулюкова. Это был праздный разговор, не открывший новых путей перед зашедшей в тупик войны. К концу беседы полковник Василий Иванов увидел в окно безлюдные улицы, неосвещенные окна, редких пешеходов с фонариками и почувствовал, что тонет в одиночестве.
— Сейфур, — уныло отстукал он ключом, — в Кречи нет света.
Аппарат надолго затих. И вдруг прорвался потоком безжалостных точек и тире полковника Сейфура Мулюкова.
— Не распускай сопли, Братан, — чеканили точки и тире. — В ноябре всегда нет света.
Они так давно не говорили по душам, что полковника Василия Иванова расстроил этот резкий отпор. Когда же два месяца спустя полковник Сейфур Мулюков вернулся в Креч, расстройство уступило место полнейшей растерянности. Даже Амину поразили перемены, происшедшие в сыне. Он вернулся один, без всякого шума, без свиты, закутавшись в плащ, несмотря на мороз, и прихватив с собой трех любовниц, которых поселил в другом доме, где и проводил большую часть времени, лежа в ванной. Изредка просматривал депеши, информировавшие о боях местного значения. Бывало, полковник Василий Иванов обращался к нему за распоряжением об эвакуации войск из какого-либо приграничного пункта, грозившего стать местом международных трений.


Электричества не было четыре года, одиннадцать месяцев и два дня. Бывало, оно включалось на часа два, и тогда люди принаряжались, их лица в ожидании тепла и света сияли радостью выздоравливающих, однако скоро все привыкли видеть в этих послаблениях предвестие еще более сильных испытаний.
Напряжение то поднималось до 400, взрывая блоки питания и моторы бесполезных холодильников,То падало до 80, вызывая тускрый красный свет у редких несгоревших светильников. Как во времена эпидемии "жестокой вежливости", о которой Амина вспоминала в те дни, стихия сама заставляла людей избавляться от скуки. Михаил Второй был одним из тех, кто упорно не желал подчиняться хандре. Он случайно зашел в свой дом тем вечером, когда Владимир накликал грозу, и Лариса хотела снабдить мужа фонарем с поломанной кнопкой. «Не надо, — сказал он. — Я останусь здесь, пока не включат свет». Это, понятно, не было нерушимой клятвой, но он вознамерился не изменять сказанному слову. Вся его одежда находилась в доме Петры Лопес, и потому каждые три дня он скидывал с себя все, что на нем было, и в одних кальсонах ждал, пока закончится стирка и глаженье. Чтобы не скучать, он начал наводить порядок в доме, где скопилось немало мелких дел. Подтягивал дверные петли, смазывал замки, подвинчивал щеколды и выравнивал шпингалеты. Многие месяцы возился он с ящиком для инструментов, забытым тут, наверно, туристами во времена Яблуковича, и никто не мог понять — из-за постоянных ли физических упражнений, или из-за зимней тоски, или из-за вынужденного воздержания его брюхо стало мало-помалу опадать, как пустеющий бурдюк, а его морда большой блаженной черепахи выглядела менее сангвинической, двойной подбородок спустил жиры, пока наконец он сам не перестал походить на представителя семейства слоновых и снова смог завязывать шнурки на своих башмаках. Видя, как он налаживает запоры и разбирает часы, Лариса спрашивала себя, не впадает ли он в грех созидания во имя разрушения, как некогда полковник Сейфур Мулюков со своими золотыми рыбками. Но она ошибалась
. Беда была в том, что отсутсвие света все вокруг переиначило и даже из вчерашнего хлеба росли споры грибов, а приготовленная пища мигом затягивалась сиреневой плесенью. Кругом было столько вони, что можно было не мыться и не убираться.
Однажды утром Амина проснулась, чувствуя, что навсегда впадает в безмятежный сон, и попросила, чтобы ее отнесли к священнику, хотя бы на носилках, когда её соседка вдруг обнаружила, что у старухи вся спина облеплена пиявками. Их прижгли головешками и оторвали, прежде чем они успели высосать из нее последнюю кровь. В доме пришлось провести уборку, подсушить полы, убрать кирпичи из-под ножек кроватей и снова надеть обувь. Занимаясь всякими мелочами, требовавшими забот, Михаил Второй не замечал, что стареет, до того самого вечера, когда, сидя в качалке и глядя на быстрое сгущение сумерек, подумал о Петре Лопес без всякого волнения. Он даже ничего не имел против того, чтобы вернуться к постной любви Ларисы, чья красота с годами не убывала, — жизнь при свечах прибила его страстность и пропитала равнодушием отсыревшей губки. Михаила Второго позабавила мысль о том, чего бы только он не натворил раньше, если бы света не было бы целый год. Он один из первых привез в Креч фотоэлементы, гораздо раньше, чем Нефтегаз.... Но даже шальные воспоминания из времен разудалой молодости не волновали, словно бы он, Михаил Второй, исчерпал в своей последней оргии весь запас похотливости и осталась ему только дивная награда думать о своей былой мощи без горести и без сожаления. Можно было бы предположить, что темные холодные вечера дали ему возможность посидеть и поразмышлять, а мыканье с масленками и плоскогубцами разбудило в нем запоздалую тоску по мужской полезной работе, которой он никогда не занимался, но ни то ни другое не отвечало действительности, ибо тяга к спокойной жизни и семейному быту, ныне его одолевавшая, не была плодом воспоминаний или горького опыта. .....
----------------
Продолжать? Там 4 тома получится....

по мотивам http://e-libra.ru/read/242671-sto-linocet-odhestva.html