Экклесиаст
Я посмотрела наконец фильм "Париж, я люблю тебя". Мне очень понравилось. Особенно две новеллы. Та, где жених стукнулся башкой о могилу Оскара Уайлда и следущая, снятая Тыквером, про слепого парня и актрису.



В общем, очаровательный фильм. А я вдруг вспомнила свое наблюдение, маленькую новеллу совершенно в стиле "Paris, je t'aime".


Летом мы с Машкой были в санатории под Москвой. И там был довольно приличный пляж на берегу маленькой речки, где все с утра до вечера отдыхающие спасались от жары. Начало августа ознаменовалось так называемым "социальным заездом". Это дедушки и бабушки, которым повезло получить путевки от собесов и которых селили немножко как дрова. В одноместном номере по двое, а в двухместном по три штуки. Но все равно, санаторий хороший, дедушкам и бабушкам, конечно, повезло, а с детьми существовать стало теснее и не всегда хватало какао по утрам... Но я не об этом. Я о законченной сценке.
Однажды на пляже с утра рядом с нами долго искали место и устраивались две женщины. Одна сильно старая, очень полная и слепая. Другая лет пятидесяти пяти - сиделка. Я не знаю, родственники наняли или собес предоставил сопровождающую. Возможно более молодая дама и была казенным социальным работником, некоторые старики с такими приехали.

Я не могу сказать, что сиделка плохо ухаживала за бабушкой. Нет. Она разложила лежаки, переодела бабушку в купальник/правда прямо на пляже/. Она водила ее поплавать и не выказывала раздражения. А бабушка все время говорила. Очень правильной русской речью, с оборотами, выдающими в ней человека с отличным образованием, и с какой-то просительной интонацией. Было очевидно, что ей неудобно одалживаться. Она все время пыталась говорить со своей сиделкой так, как будто они подруги, сидят на пляже в Ницце и ведут светскую беседу. И что с того, что одна подруга почему-то не может найти бутылку с водой и ровно сесть на лежак. Это неважно - какие могут быть счеты между равными... И было глубоко очевидно, что бабушка и умнее, и глубже гораздо, но сиделка, простая рабочая женщина, была чужда интеллигентских рефлексий, поэтому общалась вежливо, но свысока, как с не очень сообразительным и некрасивым чужим ребенком.

Почему-то думалось, что она называет все это словом "ходить". "Хожу за бабушкой!" А бабушка все говорила, сидя на лежаке на своем хорошем русском языке, сиделка скупо отвечала с северным "оканьем", поскольку, еще раз повторю, добросовестно выполняла свою работу. И знала, что пожилому человеку хочется поболтать. Она явно воспринимала это как болтовню, а я прилипла к своему лежаку.

Потому что бабушка рассказывала свою историю, от которой у Александра Дюма пропал бы аппетит и сон. Ребенком она попала в детский фашистский лагерь в Латвии. Пыталась убежать, поймали. Потом ее перевели в качестве работницы на завод в Германию, оттуда забрали батрачить в семью фермеров. Она снова убежала с подругой-латышкой, добиралась на поездах без билета, пряталась от патрулей. Ей было шестнадцать лет. Она рассказывала удивительный роман с такими деталями и сценами, которые хотелось съесть, облизываясь и мурлыкая от удовольствия.

Я замирала. Сиделка поддакивала, притворно ахала, и явно томилась. Бабушка играла в двух равных подруг. Одной из которых явно не хватает физических возможностей, а другой интеллектуальных...

Покидала я пляж в мрачно-философском расположении духа.
"И сказал я в сердце моем: "и меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это - суета;
потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым."
Екклесиаст 2:15,16