Дед
Время разбрасывать камни, и время собирать камни… Время читать мемуары, и время их писать….
Я уже давно хожу с воспоминаниями в голове и сердце. Они возникают, как какие-то картинки из старой книги, и их уже набралось много, очень много. А потом эти картинки обретают слова, одеваются словами, разрастаются, и вот теперь требуют своей материализации.

Всегда восхищалась людьми, которые помнят себя в возрасте трех месяцев от роду (например, мой муж помнит, как его, трехмесячного младенца, крестили), полгода, год. Я ничего оттуда, из времени младенчества, не помню. Лишь одна картинка, как старая, бледная фотография, всплывает в памяти и проявляется постепенно, словно изображение на негативе, лежащем в ванночке с проявителем во время очередного папиного печатания фотографий.

Мы жили в Таганроге, где я и появилась на свет. Небольшой каменный домишко наискось от домика, где жил Чехов. Родители снимали полдомишки. Воскресенье. Вся семья сидит за столом. Видимо, только что отобедали, и теперь все пьют чай с плюшками – маленькими темными булочками. Белые булочки по воскресеньям полагались только мне, как маленькой, и больному деду Терентию Захарычу, у которого был рак желудка. На блюдечке - колотый щипчиками сахар (эти щипчики до сих пор живы – предметы долговечнее своих хозяев). Почему не сахарный песок – не знаю. Возможно, его не было в продаже, возможно, привычка военного времени, возможно, из экономии: годы-то послевоенные.

Я уже свою булочку съела, а дед еще нет. Он отламывает маленькие кусочки и, как-то по-особому смакуя их, запивает светло-желтым чаем. И вдруг я хватаю еще не съеденную его булку и тяну к себе. Дед от неожиданности рывком выхватывает ее и грозит мне свои узловатым старческим пальцем. А я, смеясь, кусаю его за палец. Не больно, конечно, кусаю: откуда у двухлетней малышки силенки, чтобы причинить физическую боль? Я просто играю, хочу показать себя смелой. Но дед не на шутку рассердился и что-то грозно выговаривает мне. Да так грозно, что я пугаюсь и поднимаю рев. Мамочка успокаивает его. Конечно же, я не помню, что она говорила – только звук ее голоса звучит во мне. Видимо, традиционное: “Ну что Вы, папа, она же еще ничего не понимает, еще маленькая”. На что дед, все так же сердито грозя укушенным пальцем, предрекает: “Погоди, Верунчик, наплачешься ты с ней. Тогда вспомнишь меня”.

Сбылось ли дедово пророчество? И да, и нет. Повода для крупных слез я маме не давала, ну а по мелочам…. Да кто ж из матерей не плачет над своими чадами? В муках рожают, в муках растят и воспитывают. Только муки рождения забываются скоро, а душевные муки, душевная боль, которую мы причиняем своим родителям, сопутствует им до их последнего часа.

С дедом мы вскоре помирились. Через минуту я пропела ему свою безотказно действующую на взрослых песню: “Прости, дедуленька миленький, я больше не будууууу!”. И он по-прежнему, преодолевая боль, строгал мне из чурочек кораблики, делал кроватки для кукол и “тахту” для книжек. Книжки уже тогда были для меня живыми существами, с которыми можно поразговаривать. Я еще не умела читать, и папа изредка только показывал мне буквы, но книжки прижимала к себе и ни за что, ни за какие карамельки или пряники, никому не хотела их отдать, даже самую старую. Любую куклу берите, хоть любимую Люську, хоть Настю-красу, сшитую бабушкой из тряпочек, с нарисованной рожицей (у нее была настоящая коса из ниток), но книжку – нет, не дам. Вечерами мы садились с дедом на сундук, ночью служивший бабусе кроватью, и я “читала” ему свои книжки, наизусть пересказывая то, что накануне услышала от мамы или папы. На сундуке было уютно, тепло (он стоял около печки), можно было забраться с ногами и даже попрыгать, держась за дедову ладонь или палец, которым он недавно грозил мне. А он молча слушал, лишь иногда тяжело вздыхал или постанывал, но не задавал мне никаких вопросов. Терпеть не могла никаких вопросов. Чего спрашивать-то, и так все понятно. Поэтому дед был самым моим любимым слушателем.

Вот таким я помню деда. Больше в памяти нет картинок с ним. Вскоре его забрала в Севастополь мамина средняя сестра, так как папа получил назначение в Кронштадт и везти больного 68-летнего деда в суровый балтийский климат было невозможно. А бабуся поехала с нами, так как мама ждала ребеночка.

Теперь, вспоминая дедушку и молясь за него, я снова прошу у него прощения за тот укус: “ Прости, деда Терентий, я больше не будууууу”…

А ведь и правда – больше не буду.