ТРетья часть первой главы

 

 

 

8.

 

«Если знаете дорогу назад, с Вашим терпением сравнится только Ваша харизма».

 

На перистом щите японку из перламутра сменила стая стрижей, затем вновь та же узкоглазка в птичьем маникюре – мизинец указывал в сторону Полицай-управы. Просеменила через тенистый пятачок брусчатки в разноцветных хиджабах группа турчанок-тинейджериц. Треть пешеходной зоны заполняли их соплеменники с нестесненными животами, либо крайне худые, расставленные перебирать четки, дополнительно служа флажками, как в слаломе.

Правее центра площади городка вращалась под фонтаном платформа, размером с грузовой помост (тонкий слой воды оглаживал помост, вот и весь фонтан), а над ней надзирала четырехэтажная типовая – копия советски-типовой – школа, бывшая школа – там предстояло поселиться. Самый что ни на есть мусульманский улей. Комендант Ганс, натуральный голубоглазый здоровяк в комбинезоне, препроводил на мансарду. Нечто вроде глицинии заполняло два торцевых окна. Классные доски (с наличниками, по образцу складня) – вот Вам платяной шкаф, две парты (обеденные столы, один – письменный), и шесть кроватей – на выбор. У других азюлянтов (кандидатов на политбеженство), косовцев, родня в городке, так что будете скучать.

 

Ударил колокол.

 

 

 

Ведя Кремль, Краев обычно упирал на то, что раскачиваются лишь европейские колокола – легкие, что с них взять! – русские же неподвижны. Ни подтвердить, ни опровергнуть – колокол был где-то спрятан за ветвями, похоже, глицинии (название подставить другое), как соловей. Красиво, только монотонно. Этакая колокольная морзянка.

 

Распаковал сумку, сверяя номера кассет – целая пара дюжин – записи Пострига: отсидки, Франкфурт, Анкара (квартира ЦРУ), как носились по набережной в апреле на мотоцикле постригского старшего брата (мотоцикл брался из сарая во дворе и возвращался тайком); как планировал знакомство, как заблудились в жигулевских катакомбах, польстясь на призыв искать клад Стеньки Разина (чтобы хватило на мотороллер) – и сына зачали, «согреваясь», там же, под землей – Витьке 16, Кате на год меньше.

 

У Краева был принцип «чистой монеты». Написать, то есть, прыгнуть, и присвоить. Присвоение раздваивалось, меняя реальность, меняя и тебя, гангстер. Отпустит на верхней палубе Постриг леера, окунаясь – с 28 метров ласточкой – в брызги тумана, везучий (ничего не отшиблось) и за тобой, беглец-2, люк аэробуса задраен – прежняя жизнь кап-кап с ножа лимонным соком (догоняя коньяк), перестанет всхлипывать армянка у иллюминатора (он черпал силы, утешая случайных попутчиков), рассматривая лучший его снимок (О. из травы на склоне перед Джвари - серьги вразлет). «Приэдет, - нагнетала утешенная, - она приэдет, обязательно»!

 

И приедет, и еще глубже вопьется трещина,

 

Потом – стоило доплыть, спрятать в камнях лодку, там же и переодеться в полосатое (турки все ходят в полосатом!), петляя по городку, набрести на чью-то свадьбу – и вовлекут в пляску вокруг торта, еле вырвешься. Лишь на окраине в какой-то затхлой мастерской механик (добрая душа!) согласился довести до мэрии, где жестами растолковал главную просьбу: я перебежчик, хочу к американцам. Американцы ночью на дороге не валяются, а тюрьма – вот она. Фильтрационная тюрьма – краевская много была просторней (катайся хоть на велосипеде), учи язык, пиши – тюрьма тоже была мусульманской – липкая музыка, загаженные кофейным обливом электроплиты, вырванные с мясом ручки уборных (Ганс давал и ему замочек для отдельной кабины, чтобы не связываться с водой на полу – вместо туалетной бумаги предпочитали водой из пластиковых бутылок), все, что угодно, лишь бы не их кабины – вырвали замок. Стены постригской тюрьмы, конечно же, саманные, стол к полу не привинчен, узник брал стол и ковырял ножкой стену – гарантий, что не закатают, никаких (я же секреты не выкладываю, я же не предатель!), а потому вся надежда на побег.

И только в этом пункте раздваивалось присвоение. Раздваивалась обетованная ветка. Не сам побег требовался Краеву – только вкус. Окутывание вкусом. Длить прыжок, единственный, а не наворачивать еще и еще.

 

Который час?

 

Сел на скрипнувшей пружинами кровати, потер виски. Путь, обессмысленный долгим сном, увиделся размытым, белым. Втягивая голизну «глицинии» (нарисованной апрельской тушью Симеиза, не этой, ложной), походил неодетым, пятками надкусывая пестрые блики на линолеуме.

Годы отшелушились, а ты выбрит (он провел, как в телерекламе ладонью по гладким скулам). Вот лес, вот море. С океаном русской речи под ложечкой. Но я вам не аквариум. Не пещера. Вам - кому? Не пещера точно. Быстро-быстро настучал (машинку дали русские друзья Хайнриха, первые опекуны) шесть страниц – «трамвайчик» на ту сторону, дебаркадер, пески, спускаются, капает со стен, она отталкивает лезущего целоваться – в первый раз? – выпал фонарик, яичко-то и разбилось – мы замерзнем, да? Согреемся? – сама же предложила (это место переметил, добиваясь правды придуманного) – и увиделось, и потекло не по усам, - что там еще? – летучая мышь. Мышь! Влетела, значит, ночь сейчас! Дождаться вылета обратного, идти на этот шорох! Если бы не костяные крылья, не сообразительность Пострига (слава Богу, не интеллектуал), согрелись бы еще разок, и, разбив бутылку – бутылку действительно разбивал Постриг о влажный камень – горлышком резануть вены, он уже идею проговорил – чтобы не мучаться, но инстинкт – вверься женщине. Девочке. Что бы ни говорила, дай выговориться. Ей, правой-неправой, так нужно. С дурацкими объятьями лезешь, хоть лампочку сбереги.

И в нем сработало, внутренний слух раскрыл все паруса. Иначе услышал бы? Вспомнил бы, что летучая мышь спит днем, и если прилетела, значит сейчас день, не спускай с нее слуха. Двое суток не спускал и вышли.

 

Вещь двинулась с прочным – теперь он был уверен более чем – подпочвенным слоем фактов.

На этой волне вспомнилось, что не с пустыми ведь руками прыгнул в этот лес, была и рекомендация к уважаемому германисту-эмигранту, прочь стеснения, слишком велика ставка.

 

Германист оказался глуховат, рекомендателя долго и досадливо вспоминал.

- Кто-кто? У Вас хороший московский выговор. Я порекомендую Киршу, диктором пойдете? На Дойче Велле? А-а, ерунда… Перезвоните через час.

 

Через час Краев уже к этому Киршу ехал, собранный, веселый. Гримаса птичьего испуга – большинство немцев казались испуганными («Не всматривайся, - скажет один из будущих коллег, - не пытайся их классифицировать, не то заболеешь!») – не сходила с лица Кирша, который ввел его в герметичную студию. Дали кресло, пододвинув микрофон, объяснили действие наушников, текст надо было прочесть с листа. Через стекло режиссер показал большой палец. Есть ли печатные материалы? О журналистских вырезках Краев заранее подумал. Минут через двадцать Кирш вышел на терцию успокоенней, но все равно в испуге – отделаться от первого впечатления, - понял Краев, - не удастся.

- Единственный минус, - Кирш впился глазками ежика из мультфильма, - диплом, любой гуманитарный, при конкурсе это есть важно. Вы подходите, - быстро добавил извиняющимся тоном, но я обязан учитывать профильное образование. Хотя рекомендации, - он смешно выговорил имя-отчество германиста, - очень много рекомендаций. Я бы предложил вакансию хоть завтра, но свободной она будет месяца через три. Вы можете пока писать для нас. И еще важен статус. У Вас вид на жительство?

- Азюльпасс, – вздохнул Краев, - даже не «пасс», временный документ кандидата.

- Община ускорит?

- Я не по их линии.

- Мы готовы содействовать. Но выигрыш - максимум полгода. Община имеет приоритет.

- Я для них не очень-то свой.

Откровенность эта Кирша перепугала окончательно: «Мне очень жаль. Ну, не три, до Нового Года карт-бланш терпит. Правда, пока нет документов, Россия для Вас закрыта, нам нужны интервью, желательно с мест, а не по телефону. Вы могли бы писать, но оформление только «По-белому». Придется подрабатывать. Не я решаю со сроками конкурса. Дерзайте».

 

Краев, еле сдерживая пружину взлета, вышел из кабинета. Вровень с четырнадцатым этажом плыл Дом, громада, единственно уцелевшая от ковровой бомбежки 44-ого. Строили уже века четыре, а ты? Так вот, за раз и в дамках? Ну, будешь редактор, тихой сапой дослужишься до ведущего какой-нибудь «Радиохроники» – уж не на это ли купится пославшая тебя?…

«Нет, - подвел черту внутренний ВОХРовец, - сколько там Исаак служил за Рахиль? Сколько-сколько? Семь? Всего семь лет?!

 

«Здесь твое место».

 

Проход занимали двое, явно, хотя и по-разному, русских. Если скрестить с гоголевским ведьмаком Атоса – усталость, благородство - со смазливой червоточинкой, портрет первого (который «заводился») попал бы в раму. Второму вредили большие очки, плюс нечто витающее в эмпиреях. Жестикулирующий «гоголевский» Атос задел Краева и, делая шаг по инерции, вдруг понял:

- Мы знакомы?

- Разве? – Краев был просто лучезарен, - Вы меня с кем-то спутали. Я политический.

- Антон!

- Павел, - парировал тот, на ком обознались.

- Вылитый Жуцевич! Ты видел, Володя?

«Очкарик» сощурился:

- Валера несколько преувеличивает, но сходство…

- Мы у Нехорошева не могли встречаться? – перебил его «гоголек».

- Я знаю одного Нехорошева. Он регулярно звонит после отъезда ко мне в Москву, обещая вернуть 300 рублей, но (у Краева чуть не сорвалось «клянусь честью») всем, как раз наоборот, должен я – Нехорошева, можно сказать, чту.

- Вылитый Антон! – не унимался носатый, - так Вы москаль?

- Зовите меня просто… Павел.

- Лецкий, - протянулась аристократически-вялая с разработанными пальцами ладонь, Валерий, можно «Билл».

- Я опаздываю, Лера! Очень приятно, Яблонюк, Владимир, - он чуть ли не прищелкнул каблуками, - тоже «москаль». Вечером у меня? – полуспросил у носатого. Приходите, он привезет!

- Чюс! – процедил «Атос» и облил Краева приязнью, - меня только что на два года приняли в Институт истории германо-еврейских отношений, вместо племянницы (он покрасовался фамилией заслуженного германиста). Меня - без диплома! За мой дойч! За красивые глаза! Теперь снимем дом за городом, колонки... Я разбогател! Зюзька, я разбогател!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

9.

 

Худышка Сьюзен («Зюзька») мужа звала безинтонационно: «Вилль». Не «Валера» (чересчур брутально) – и не «Валерочка». «Бил» – если сердилась. Но это ей было запрещено. Перед гостями «Вилля» она стеснялась быть немкой. Нацию «Вилль» презирал за неизменные очки, усы – кайзеровские и усики тоже – велосипеды всей семьей, раздельный выброс по цвету стекла и сорту материала в мусорные баки, за унисексных женщин – поводы размножались почкованием. Периодически по отцовскому животу проползали трехлетняя тощая, названная по-фински, то ли по-индейски «Каюми», ее сталкивал щекастый карапуз, отставший на год, и они охотно начинали драться. Свинство Вилль терпел до перехода отпрысков на муттершпрахэ (материнский язык). «Зюзя!» – вопил он тогда ненатуральным полубасом, - я же просил, чтобы дома звучала только русская речь!!»

«Зюзя» безропотно и с куцым вздохом объявляла оба детских имени. Ее темперамента хватало лишь на обозначение вскинутых рук. Чтобы видел: миссия исполнена. Миссию вершили «бутебуоды» – хлебцы с жидкими листьями салата. Дети мчались к ним, как сдунутые брандспойтом, На Вилля эта «нееда» действовала с точностью до наоборот, зато вопить переставал. Заваливался, посыпая трубочным табаком ковер – на сигаретах многие экономили, сворачивая самокрутки с ароматным голландским - включал минималистов (Филиппа Гласа, Ино) и вкрадчиво заматывал в них новенького. Сам себя разогревая, обрабатывал курицу, часа два, не меньше – смачно и дразняще, жонглируя наркотической замедленностью ритуала и невероятным количеством соусов.

 

Слабая весна января втянулась в пронизывающий март и яблоком от яблони скучного лета выпала осень.

 

За неделю до Рождества Вилль предложил встретить во Франкфурте питерского приятеля-саксофониста. У Краева, который успел сдать на права с первого раза, уплатив за это 2000, заработанные скриптами для «Свободы», «Deutsche Welle», а также уборками полицейского участка и двух почт, под окнами стоял купленный по объявлению «Гольф». Сгонять ночью, по автобану без пробок?

- С тобой – да хоть на край света.

 

Каждую ночь Краев мотался к Яблонюку и назад на велосипеде – машиной было бы некстати: после отличного виски, с крекером и спагетти, приготовленным по всем правилам – на оливковом масле (так учили в детстве итальянские эмигранты). Именно Яблонюк организовал первую поездку Димочки в Кельн и Париж (значит, и Хайнрих с его вызовом - звено той же цепи), но хорошо, что интересовали благодетеля только редакторские советы Краева (что в стихах исправить), личное опять же только своё. Треугольник балкона выводил их на спящее море крыш, кабинет за спиной казался и бунинским, и мережковским, тех самых лет. Но лишь московский фон, точно тормозной парашют на посадке, придавал этому вдохновенному трепу смысл, и всякое суждение оказывалась на небесах, занимая звездные ниши. Вилль к этим «олимпийским» беседам имел свой счет. Краев дружил с ними раздельно. Сокровенное поверялось Лецкому, Яблонюк, упоенный обожанием близняшек и достоинствами жены-голландки, на дельные замечания не обижался, гармония требовала. Отсвет на его пафосные строки со смесью тонких наблюдений, выспренности, с обязательной дневниковой датировкой бросало семейное тепло, за которое ночью, тем более, на бреющем полете вискаря прощаешь многое: усадебное счастье, почему бы нет?

 

- С тобой, - повторил Краев, - хоть на край света (с опозданием чувствуя неуместную игру слов). Где пересечемся?

- Поведу я. Про «край» не надо, сплюнь.

- На пол? Ты дома на пол плюешь?

- В себя, - огрызнулся Лецкий.

- Так полночь же! Без скольки…

- Считай, что я уже за дверью.

 

Он стоял за ней минут через шесть (для этого и 200 в час было бы недостаточно, летел, что ли?). Выглядя уклончиво и смазливо.

Сумасшедшими разворотами выбрались на второй автобан. Из приемника цвинькнул джаз. Сравнение стрельнуло быстрее, чем успел его повертеть всеми сторонами: «Ночь для Запада – состояние врожденное! (на разных уровнях шевелились, перемигиваясь, фары, габаритные огоньки, люминесцентные капсулы по обочинам, подсветка щитов и полосатые указатели съездов). Он растет, как жемчуг!».

 

-…ммчуг, - оттянул звуки германофоб-гурман, - в точку. Не боишься?

- Было бы чего. Я сюда не за этим.

- За чем же? Чтобы страдать?

- А ты?

- Я?! – спародировал Вилль изумление, - я об энтих категориях в словаре читал. Русско-китайском!

 

Он ржал с удовольствием, обычно, первый. Днем давая волю жестам и темпераментной матерщине («козлы-немцы, ездить не умеющие», от агрессии впадали в ступор – и тогда он добавлял «Ш-шайзэ! – это они понимали, только вряд ли переводя на свои действия), а сейчас вкрадчиво, с детской интригой.

 

Шли под 150, занимая среднюю из трех своей стороны полос, и обгоняли даже «левую». Сквозь легкую изморось покрытие выявляло всю классность, скрадывая перепады рельефа.

 

- Нравится? Я за первый же год излазил все автобаны – с десяток, - точно. Молодец, что согласился. Взвоешь, как пить дать.

- В этом загробном мире – выть?

- Уверен, что загробный?

- Космос? – не уставал брать инициативу Краев, - конечно, загробен. Любой. Я это здесь понял. А пожить – почему нет?

- Молодец. Я один могу заснуть. Был случай… ладно. Спешишь?

- Вставать в полшестого.

- Полиция?

- Полицию отобрали. Почта, На Рихенвальд.

- Не угодил ментам?

- Побоялся пустые чашки из-под кофе переставить, когда стол вытирал.

- Зюзька бы не побоялась. Вот, чем хороши немки. Умрут, но все по инструкции. Тайменя с саксом заберем, только ты на заднее пересядь – мы не виделись с моих проводов – и через час дома. Скорость обещаю. Зря ты здесь. Не приедет она.

- С чего ты взял?

- Димочка. Вспомнил его по Киеву. Да и... Он вчера звонил. Как теперь понимаю – из твоей квартиры.

- И ты…, Краев задохнулся (ну, не убивать же проводника плохих известий!)… ты не нашел времени лучшего…

- Погоди. Это не все. Догадываешься?

- Не хочу, я не хочу догадываться!! – заорал Краев, пристегнутый.

- Знаю. Это правда. Он мне прямо заявил: жена-москвичка, и… шестой месяц.

«Всё, – капнуло, - меня больше нет».

- Не хрусти. Сказал: «Была его женой, а теперь другой муж – я»,

«Убью», - согласно капнуло в горле. Но не кровью. Каким-то раздутым пузырьком.

 

Убитые не убивают. Разве ты вампир?

Сам вампир!

 

Саксофонист с черным футляром уже маялся посреди океанического зала.

«Никакой» Краев отметил… отдаленное сходство с собой же, и это отвлекло: густо на висках и сзади, торс «египетского мальчика», но глаза приветливей, прозрачные, с мелкими бирюзовыми точками в зрачке. Хотя и прозвище «таймень» было ему впору – сильная рыба, стоящая вертикально, «свечой». Отчего «таймень», а не «хариус»? Хариус, говорили, тоже силен.

Что же делать? Смысл теперь – гнить в этом соцпансионате. Карьера на радио, а для кого? Возвращаться? Куда? Эта комната, наш июль… Их нигде нет. Их нет никогда. Не хотел, само сказалось. А этого нельзя было предполагать? Никогда ничем не рисковал (опять это «никогда») – дайте же полную ложку. Теперь этот «Форд» мой дом и моя родина.

Молиться? Постриг, не зная молитв, что-то бормотал, силы были. А я? «Богородице Дево, радуйся…» – и кроме начальной строки – пусто. «Яйцо»? («Яйцо такое круглое снаружи…») – тоже, четыре строчки - дальше скользишь, а слов нет.

 

- Сколько надеешься заработать? – донесся прононс Вилля сквозь свист крови в ушах.

- Куска полтора-два.

- Моя месячная.

- На год хватит, если менять потихоньку.

- Отстал я от вашей качки. Если б ты знал… Хочешь, поменяемся?

- Дать «громоотвод»? А кто меня легализует? Социал, квартира…

- А-а… Я бы сиганул отсюда – с «громоотводом», с трубой, в трубу…Но Каюми (пацан поревет и забудет), Каюми будет мять игрушку перед умывальником и спрашивать «где папа?». С моим характером дай Бог продержаться два года – контракт они продлят, жди! Свобода меня съела. Не знаю даже, о чем теперь жалеть.

- Кто у тебя на заднем? – спросил «Таймень», чтобы спросить.

- Я не познакомил? Краевский!! – прорезалась у Вилля интонация старшины, - спит. Отвезти его надо. Полчаса еще потерпишь? Ну, как там Алена? Риздый?

- У Риздого, - «Таймень» помедлил, - концерн. Аптечный.

- Иди ты! А я здесь гнию. Аптечный концерн! Леня Риздый! Носил за мной футляр от гитары!

- Алену…

- А теперь мы с тобой на… и если б не спросил… Что?! – до Вилля вдруг дошло, предчувствуя новый шок, он сильнее вцепился в руль.

- На «Джипе». Ее муж встречал из Кипра – ее и детей. Ровесники твоих. Погодки. Только в обратной последовательности – мальчик и девочка. Из двух «Узи». Дачу выстроил – там и ждали. Может, лучше остановиться?

- Здесь нельзя. Нельзя в этой гребаной…! – он пристукнул по клаксону, - шайзэ! Что же вы наделали, понастроили, невиноватые ни в чем!!!

 

Полетели быстрее.

 

- Скамейка в Летнем – я ведь специально тебя тогда отправил якобы за куревом – а сами на скамейку с ногами … Байрона шпарю, в подлиннике, она мне: «А по-русски?». А по-русски, - значит, в губы. Ни у кого…

- Прости. Два-три «заказника» в день, мы привыкли.

- Я сейчас, - заклинал Вилль, - сейчас…

 

Очнулся - трассу подбросило и переломило. Резкий – как с обрыва – уклон стремительно сближал их с каким-то лохом, занявшим среднюю из трех полос. Полз этот лох максимум 60.

Как же мы его не заметили? Вилль попробовал обогнать справа, не тормозя, но побоялся, что «ползунок» вправо сам сдаст, кретин. А если слева – надо вывернуть руль до отказа.

 

Тормозить двигателем не умел. Слишком сильный люфт – шибануло по рукам. Юзом, как по льду, «Форд» разворачивало к разделительному ограждению. «А утром на почту, - в этот миг машина коснулась правой фарой швеллера, - кто ж меня довезет?».

 

Ветровое вспыхнуло голыми стволами трещин. Метеоритный дождь осколков тронул не замечаемую ранее лысинку.

 

Удар – просто удар – и время стало кашей, кашей вокруг. Точка впереди сияла, а другой свет, капая со лба, был я сам. Я без боли.

 

От его собственной темени отделилась нескончаемая река машин с «габаритками», с фарами на полную мощь. Дверцу перевернутого «Форда» заклинило, ее рвали втроем, всемером, когда это удалось, «содержимое» вытащили, уложили на обочину – для чего? Подлетать ближе не имело смысла. Над его телом колдовали с аптечкой, приводя в непонятно какое чувство по инерции, успокаивая себя же машинальными, беспомощными действиями – Вилль и «Таймень были накрыты безворсовой тканью, попискивали рации, а в это же время абсолютную тишину страховочного билдинга «Lloyd» на одном из этажей за чередой электронных замков прорезал цепкий, мышиный огонь – и папка с договорами – конечная в ряду буквы «К» – начала непоправимо ежиться – вместе с «нужными» бумагами заодно и соседние зашумели синхронно кувырканию, треску и прочим элементам смерти несчастного «Форда-комби».