Антагонизм между левыми и националистами, традиционно присущий западной и отечественной политике, одним из своих главных интеллектуальных следствий имеет не менее традиционное противопоставление категорий «нация» и «класс» в политическом и научном дискурсах. Специально обращаем внимание на характер этой каузальной связи. Не те или иные трактовки национального/этнического и классового или различное понимание их баланса в человеческой истории служат истоком национализма и левой идеи. Дело обстоит ровно наоборот: объяснение движущих сил истории (то есть интеллектуальные схемы) вытекает из дотеоретической, культурной аксиоматики. Мы становимся националистами или коммунистами вовсе не потому, что убеждены в интеллектуальной правоте классового или национального подхода; выбор интеллектуальной парадигмы, способа осмысления человеческой истории в решающей степени обусловлен нашей идеологической позицией, социокультурным багажом и, вполне вероятно, психологическим профилем.
Понимание глубинной, в прямом смысле слова экзистенциальной укорененности левизны и национализма объясняет затруднительность лево-правого (национал-большевистского, социал-национального) синтеза. Не то что он вообще неосуществим — в европейском контексте подобный синтез более или менее удачно реализовался в рамках фашистских движений (не режимов) 20-30-х годов прошлого века, в национальных фронтах оккупированных немцами стран времен Второй мировой войны, в Румынии и Албании социалистической эпохи, — однако нигде так и не стал исторически долговременным и устойчивым.
И уж точно национал-большевистский синтез никогда не был политической реальностью в России — советской и постсоветской, оставаясь не более чем интеллектуальным фантазмом интеллигентских группочек. В политике и идеологии советского коммунизма русский национализм играл исключительно инструментальную роль или, перефразируя знаменитый афоризм доктора Геббельса (кстати, изначально тяготевшего к левому, антикапиталистическому и антиолигархическому нацизму), национализм был клеткой, в которую следовало заманить птичку. Провал любых попыток право-левого, коммуно-националистического объединения в посткоммунистической России со всей очевидностью указывает на субстанциальную несовместимость вступавших в него политических сил — у левых и националистов оказались разные социокультурные коды, разные группы крови.
Однако из невозможности политического объединения левых и националистов вовсе не следует априорная непримиримость интеллектуальных схем и концепций, тяготеющих к классовой или национальной парадигме в объяснении человеческой истории. Более того, даже априори эти подходы пересекаются. Люди как существа социальные принадлежат к социальным группам, включая макрогруппы — классы, но в то же самое время у всех людей имеется национальность. Тем самым эпицентр дискуссии смещается в область выяснения баланса классового и национального — баланса, который ни в малейшей мере не предопределен, а каждый раз определяется контекстуально, то есть исходя из конкретной ситуации.
Не говорим уже, что ни одна из существующих научных парадигм не способна породить такой всеохватывающей интеллектуальной сетки, которой можно было бы объять всю человеческую историю. Объяснительная сила любой из научных парадигм принципиально ограничена, причем пределы этой силы, равно как и возможность применения той или иной парадигмы определяются строго контекстуально.
Приведем лишь один, хотя и весьма важный пример, непосредственно характеризующий соотношение классового и национального подходов. Вскормленный марксистским молоком классовой легитимности советский коммунистический режим в первое двадцатилетие своего существования на дух не переносил русскую этничность и всячески третировал ее, пытаясь вытравить русский дух и само русское имя. Однако в ситуации немецкого вторжения ему пришлось срочно перейти от классового интернационализма к национальной русской легитимности, еще недавно считавшейся «шовинистической и великодержавной».
Классовый подход потерпел сокрушительное поражение и как идеология, то есть вдохновляющий миф, и как квазинаучный способ объяснения действительности. Вступив в пределы «первого государства рабочих и крестьян», одетые в военную форму германские пролетарии вовсе не повернули стволы «шмайсеров» против собственного национал-социалистского правительства, а тени «невинно убиенных» пролетарских «святых» Карла Либкнехта и Розы Люксембург не могли воодушевить русских солдат и вызвать у них готовность «сражаться до последнего патрона, до последней капли крови».
Фронтальная схватка германского нацизма и советского большевизма была не столкновением классового и национального принципов, а сражением двух национализмов — немецкого и русского. По крайней мере тов. Сталин прекрасно отдавал себе в этом отчет: «Некоторые товарищи еще недопонимают, что главная сила в нашей стране — великая великорусская нация... Великая Отечественная война ведется за спасение, за свободу и независимость нашей Родины во главе с великим русским народом». В каком-то смысле Вторая мировая война вообще стала триумфом национализма, дала мощный толчок взгляду на мир сквозь призму национальной дифференциации.
Вышесказанное не стоит рассматривать как попытку доказательства абсолютного приоритета национального над классовым — с неменьшим успехом можно привести примеры, доказывающие прямо противоположное. Даже при небольших интеллектуальных усилиях легко выстроить изощренную классификационную схему, охватывающую различные варианты сочетания, соотношения национального и классового факторов. Однако нас интересует не ars para ars (в данном случае: теория ради теории), а конкретные исследовательские задачи, которые, настойчиво повторим это еще раз, должны решаться исключительно контекстуально, а не вообще.
Для историка России главная из этих задач — соотношение классового и национального подходов в русской истории. Следуя заявленному методологическому принципу, ее решение должно начинаться с определения доминирующего контекста (или принципиальной рамки) отечественной истории. С нашей точки зрения, в течение большей части XIV-XX вв. это была имперская рамка — не важно, в форме самодержавной или коммунистической империи.
Принципиальное отличие отечественной империи от иных имперских политий состояло в ее континентальном характере, что подразумевало опору в первую очередь на внутренние ресурсы, а не на колонии. Хотя Российская империя не была единственной континентальной империей Нового времени, она выделялась среди них наибольшей нормой эксплуатации внутренних ресурсов, причем главным ресурсом был собственно русский народ.
Номинально правящий, он в массе своей не пользовался хоть какими-нибудь льготами и преференциями, зато нес основную тяжесть содержания империи. В имперском контексте русский народ как этническая группа оказался поистине колониально эксплуатируемым, а Россия — внутренней колонией. Такое положение русских дает основание определить их как этнокласс (термин известного социолога крестьянства Теодора Шанина), то есть такую социальную группу, принадлежность к которой определяется не по собственно социальному, а по этническому признаку. Причем эта номинально господствовавшая группа в действительности оказалась объектом самой жестокой и беспощадной, без преувеличения колониальной эксплуатации со стороны имперского государства.
Такова была красная линия имперской политии в ее досоветской и советской формах. Причем при Советах положение русских лишь ухудшилось. Если Старый порядок был нерусским, то новый — последовательно, целеустремленно и открыто антирусским.
Разумеется, подобное утверждение не имеет права оставаться ни тезисным, ни голословным. Мы развернем его настолько подробно, насколько позволяет объем статьи.
Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и, в среднем, хуже обеспечены землей. Накануне крестьянской реформы 1861 г. политические права, уровень образования и доходов среди русских крестьян центральных губерний были ниже, чем среди поляков, финнов, украинцев, сибирских поселенцев и даже, вероятно, ниже, чем среди татар. Если представители «великорусского господствующего племени» легко могли стать крепостными дворян-мусульман и даже дворян-иудеев, то православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало.
Но и после освобождения русские продолжали нести основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX — начале XX века у жителей русских губерний оно было в среднем на 59% больше, чем у населения национальных окраин. То была целенаправленная стратегия перераспределения ресурсов в пользу национальной периферии: «Правительство с помощью налоговой системы намеренно (курсив наш. — Т.С., В.С.) поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживавших в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами».
Вот характерные факты. С 1868 г. по 1881 г. из Туркестана в Государственное казначейство поступило около 54,7 млн рублей дохода, а было израсходовано 140,6 млн, то есть почти в 3 раза больше. Разницу, как говорилось в отчете ревизии 1882-1883 гг., Туркестанский край «изъял» за «счет податных сил русского народа». По сведениям хорошо информированного Александра Суворина, в 1890-х гг. государство тратило на Кавказ до 45 млн рублей в год, а получало только 18 млн, дефицит в 27 млн опять-таки покрывал великорусский центр.
В то время как в официальном дискурсе слово «колония» не употреблялось в отношении Финляндии и Ингерманландии, Польши и Закавказья, немецкие, голландские, армянские и проч. поселенцы в великорусских губерниях официально именовались «колонистами»! По парадоксалистскому определению историка Василия Ключевского, в России центр находился на периферии.
Показатели детской смертности среди великороссов были почти в два раза выше, чем у латышей, эстонцев и молдаван, почти в полтора раза выше, чем у украинцев, белорусов и евреев, и существенно выше, чем у татар, башкир и чувашей.
На православных русских не распространялась имперская веротерпимость, они не имели свободы религиозного выбора.
В конце XIX в. доля грамотных среди русских составляла около 25-27%, что было втрое ниже, чем у народов Прибалтики и финнов, значительно ниже, чем у поляков. Впрочем, стоило ли этому удивляться после беспрецедентной деградации России и русского народа, вызванной политикой Петра I. По точной характеристике Сергея Сергеева: «В социокультурном плане Петр произвел настоящую консервативную революцию». Если в допетровской Руси уровень грамотности был довольно высок, составляя даже среди крестьян 15%, то в конце XVIII в. он уже не превышал 1%. Между тем как Австрийская империя в это время уже планировала введение всеобщего начального образования.
Поскольку самодержавная власть сознательно избегала значительной доли инородцев в армии, то, даже перестав быть количественным большинством в империи, русские все равно поставляли больше всего рекрутов в имперскую армию, 86% корпуса которой составляли восточные славяне. При этом по причине физической непригодности в России освобождалось от призыва на действительную службу от 15 до 20% призывников, в то время как в Германии только 3%, а во Франции — 1%.
Краткое, но емкое резюме положению русских в империи дал автор капитальной работы по ее социальной истории: «В целом индекс человеческого развития у нерусских был выше, чем у русских, и положение нерусских в целом было более предпочтительным».
Совершенно очевидно, что материально небогатая, чрезвычайно обширная, этнически и культурно гетерогенная континентальная сухопутная империя существовала исключительно благодаря эксплуатации русских этнических ресурсов. При этом ни в одном из государств современного ей мира этническое ядро не находилось столь длительное время в столь ущемленном положении, как в Российской империи. Виной тому была не русская слабость, а русская сила — было что эксплуатировать. В исторической ретроспективе хорошо заметно, что эксплуатация русских этнических ресурсов превосходила все мыслимые и немыслимые размеры, что людей не жалели (знаменитое «бабы рожать не разучились»), что русскими затыкали все дырки и прорехи имперского строительства, взамен предлагая лишь сомнительную моральную компенсацию — право гордиться имперским бременем.
Со стороны это бремя выглядело почетным и ответственным, но вряд ли оно импонировало низовому люду. И совершенно точно не принесло счастья русскому народу. «Победные парады в Берлине и в Париже, в Вене и в Варшаве никак не компенсируют тех страданий, которые принесли русскому народу Гитлеры, Наполеоны, Пилсудские, Карлы и прочие. Победные знамена над парижскими и берлинскими триумфальными арками не восстановили ни одной сожженной избы».
Таким образом, главное, системообразующее противоречие империи составлял принципиальный конфликт между русским народом и имперским государством.
Это утверждение оппонирует традиционной точке зрения, что именно социальные конфликты, разогретые войнами, попустительствуемые безволием и некомпетентностью верховной власти, привели к крушению Старого порядка в начале XX в. Действительно, в горниле Великой русской революции русский народ и русская знать оказались по разную сторону баррикад, что, казалось бы, служит главным аргументом в пользу классового подхода для объяснения ее причин и характера.
Однако этот подход упускает из виду, что конфликт между народом и элитой в старой империи носил не только социальный, но и, в неменьшей мере, социокультурный характер. Простые русские воспринимали элиту и сравнительно немногочисленные образованные слои общества в целом именно как другой народ — другой в культурном и этническом отношениях. Вполне стихийно и инстинктивно они придерживались, говоря академическим языком, исключающей концепции русской нации: из нее исключались образованные слои in toto. Исключались, ибо отождествлялись с угнетавшей народ империей.
В этом ракурсе революционная динамика начала XX в. оказывается национально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему в социальном, культурном и этническом смыслах правящего слоя и ненавистной империи. Русские выступали против старой империи именно как этнокласс — макрогруппа, для которой социальное и этническое измерения если не полностью, то в значительной мере совпадали.
Пришедшие к власти на титаническом порыве русского народа к справедливости и свободе большевики извлекли уроки из гибели самодержавной империи. Один из главных состоял в недопустимости масштабного культурного размежевания, способного привести к разделению единого народа на противостоящие друг другу социокультурные группы — фактически, разные народы. Результатом большевистской модернизации стала социокультурная гомогенизация отечественного общества. Даже самые яростные критики коммунистической номенклатуры на исходе советской эпохи не могли вменить ей в упрек, что она говорит со своим народом на разных языках, как то было в начале XX века, зачастую в прямом смысле слова. В культурном смысле правящий слой СССР ничем существенным не отличался от массового советского среднего класса, а социальные различия в советском обществе не были чреваты социальными антагонизмами.
Характерно, что ни одна из серьезных (да и несерьезных, кажется, тоже) теоретических моделей не объясняет падение советской сверхдержавы в духе классовой парадигмы, то есть аналогично объяснению гибели старой империи. А между тем сходство этих двух катастроф рельефно проступит, если сравнивать их именно сквозь намеченную нами интеллектуальную призму.
В самом деле, что связывает самодержавную Россию с коммунистическим СССР? Конечно же, организация власти и пространства по имперскому типу! Преемственность состояла и в том, что обе империи жили и развивались за счет русского мужика. Причем в «красной» империи норма его эксплуатации, тяжесть выпавшей на русский народ социальной и антропологической нагрузки не просто превышала тяжесть дореволюционного груза, а вообще зашкаливала. Русские в прямом смысле слова оказались рабочим скотом и пушечным мясом социалистического строительства и коммунистической экспансии, а их номинальная родина — «социалистическая Россия» — внутренней колонией.
Английский историк Джеффри Хоскинг в своей фундаментальной книге убедительно показал, что советская мощь была куплена ценой колоссальных жертв со стороны русского на-рода. Американский автор вообще называет Советский Союз «империей наоборот» — государственной конструкцией, где номинальная метрополия ущемлялась и дискриминировалась в пользу периферии, а русское ядро — в пользу этнических меньшинств. И чем могущественнее становилась страна, тем больший объем ресурсов перекачивался, перенаправлялся от ее ядра на окраины. В сущности, сами русские — их сила и жертвенность — и составляли главный ресурс нового строя. В этом отношении коммунистическая эпоха довела до логического завершения заложенную еще старой империей тенденцию.
Естественно, сохранялось и кардинальное противоречие имперской политии — противоречие между имперским государством и русским народом, чье положение зависимого этнокласса еще более усилилось. Поэтому Советский Союз был обречен точно так же, как была обречена самодержавная империя. Правда, в отличие от последней, он просуществовал буквально историческое мгновение, что указывает на фундаментальную внутреннюю слабость «великого и ужасного» СССР.
В некотором смысле первопричина его гибели лежит на поверхности, и если глубокомысленные аналитики ее игнорируют, то именно в силу самоочевидности. Фундаментальный факт состоит в том, что русские не вступились за советское государство — ни имперская элита, включая военную и спецслужбистскую (намеренно, кстати, комплектовавшихся почти исключительно восточными славянами), ни общество в целом. А ведь именно готовность проливать кровь — свою и чужую — служит решающим доказательством жизнеспособности государства и политической системы. «Дело прочно, когда под ним струится кровь».
В этом смысле Российская империя оказалась жизнеспособнее своей преемницы, ведь ее гибель спровоцировала свирепую Гражданскую войну. В 1950-е годы французы воевали за «французский Алжир», в 1990-е сербы сражались за «великую Сербию». Но русские не подняли знамя борьбы за «единый и неделимый СССР», не попытались раздуть пламя «советской Вандеи». А это значит, что «великую советскую Родину» они уже давно ощущали не матерью, а мачехой, что СССР не был для них ни ценностью, ни сферой реализации ощутимых преимуществ и материальных интересов. И в этом отношении все русские без остатка—снизу доверху и сверху донизу — впервые в отечественной истории оказались едины. Как говорится, на хорошее не допросишься, а на плохое всегда рады.
Казалось, что кардинальная смена рамки отечественной истории, трансформация империи в национальное государство откроет перед русским народом столбовую дорогу, что русские из этнокласса имперских «терпил», вынужденных обслуживать интересы нерусской и даже антирусской империи, превратятся в суверенную демократическую нацию — общество людей, свободно живущих и хозяйствующих на своей земле. Впервые за последние несколько сот лет национальной истории у русских появился реальный шанс превратиться из народа для других в народ для себя. Но не тут-то было.
Но, хотя контекст изменился (Россия перестала быть империей), положение русских как приниженного этнокласса не только сохранилось, а даже усугубилось в «национальном и демократическом» государстве Россия.
Взамен чаемой свободы национальной жизни, свободы распоряжения собственной судьбой и богатствами своей страны они очутились в еще более тяжелом и мерзком рабстве. По крайней мере таково массовое, преобладающее самоощущение русских, чувствующих себя этнически униженным и социально подавленным большинством.
Объяснение колониального отношения правящей элиты РФ к русскому народу якобы этнически нерусским характером правящей элиты и крупного бизнеса подкупает своей простотой, но как минимум не точно. Подавляющее большинство правящей элиты, равно как и основную часть крупного бизнеса составляют этнические русские. Однако национальность никак не предрасполагает их к позитивному и сочувственному отношению к соплеменникам. Норма эксплуатации на предприятиях «Роснефти» ничуть не ниже, чем в «ЛУКойле», а потогонная система в империях Дерипаски и Доронина не гуманнее, чем в оных Вексельберга и Фридмана. Ага, воскликнет в этом месте доморощенный марксист: капиталист не имеет национальности, а капиталистическая эксплуатация интернациональна.
Но дело ведь не только в выросшей социальной нагрузке. Русские ежедневно и ежечасно подвергаются культурному и морально-психологическому унижению по этническому признаку, то есть потому, что они русские. В отношении только и именно русских в отечественных массмедиа доминирует классический колониальный дискурс, концептуализированный знаменитым Э.Саидом. Хотя вслух сейчас и не заявляется, как это было в прошлом десятилетии, но подразумевается, что «каждый русский — фашист»; правда, находятся «гуманисты», придерживающиеся точки зрения, что «не каждый русский фашист». Это нисколько не преувеличение: контент-анализ федеральных российских СМИ выявил тенденцию к смысловому отождествлению слов «русский», «национализм» и «фашизм».
Таково преобладающее настроение журналистской братии и немалой части интеллектуального класса вне зависимости от национальности. Специально подчеркиваем, что в фокусе депривации находятся русские в целом, русские как этническая группа. Мало того, что их горбом создано национальное богатство, расхищенное правящим классом, мало того, что русские служат главным объектом социальной эксплуатации, их еще постоянно упрекают и унижают за то, что они русские.
И не надо ссылаться на квазипатриотический официальный дискурс. Ведь он не подкреплен аналогичными социальными и социокультурными практиками, точнее, официальные практики прямо противоположны дискурсу.
В начале XXI в. восстановлена ситуация столетней давности, когда наложение социальных и культурных барьеров, превратив народ и элиту в де-факто разные народы, вызвало тяжелейший антагонизм между ними. Сейчас ситуация усугубляется еще и очевидным антропологическим размежеванием: отношения низов и верхов все больше напоминают отношения между различными биологическими видами. Это не просто красивая метафора, а научная гипотеза, получающая подтверждения в том числе из биологии человека.
В «пространстве свободной охоты», как назвал Россию наиболее откровенный и концептуально мыслящий отечественный олигарх, русский народ оказался дичью, преследуемой хищной элитой. Дилемма проста: русские будут уничтожены или дичь превратится в охотников.
Валерий Соловей, Журнал «ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА»
Опубликовано 18 Апр, 2011 |
![[info]](http://lj.rossia.org/img/imported-profile.gif){kind=small}