Чеслав Милош. Долина Иссы. [перевод с польского Н. Кузнецова]. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012.


Давненько я не читала ничего такого, что могу – ни минуты не сомневаясь – порекомендовать большинству своих друзей. Хотя прекрасно понимаю – литературные вкусы у людей очень разные. Когда я встречаю что-то подобное, то чувствую себя безмерно и необъяснимо счастливой! Просто оттого, что живу, дышу, хожу по земле, вижу деревья, птиц, людей, вдыхаю запахи, слышу музыку и разноголосую речь… Что грущу, люблю и, конечно, оттого, что читаю книги и могу прочесть – такое!
Сначала начала читать, вросла в описываемый автором мир, а потом, уже на пике этого пленительного состояния власти книги над собой, узнала о неразрывной связи имен и судеб – Чеслав Милош – Иосиф Бродский… Возликовала – до вскрика!

Даже стесняюсь своего восторга, ну разве имени Бродского и его авторитета не достаточно?
Но все-таки скажу.

На мой взгляд «Долина Иссы» - эталонный образец прозы на все времена, соответствующей всем возможным критериям качества. Проза легкая, глубокая, гармоничная, мудрая, тревожащая… Популярная симфоническая классика действует так же – та, от которой прослезится утонченный меломан и от которой не отвернется девственное ухо какого-нибудь тинейджера из подворотни…

Критики сравнивают этот автобиографический роман о детстве с лучшими образцами русской классики подобного направления – Львом Толстым, Сергеем Аксаковым… Но – при всей любви к ним – это современнее, музыкальнее, легче, ближе по времени…
Как большинство людей, в детстве я пропускала в хрестоматийных отрывках описания природы, а поскольку среди моих близких друзей лишь сравнительно недавно обнаружился охотник, я и от описаний Тургенева бежала… Но Чеслав Милош заставил меня упиваться и охотничьими сценами…

Сюжет сложен и прост одновременно… Почти с рождения до четырнадцати лет прослежены жизнь и развитие мальчика польско-литовского происхождения Томаша Дильбина, дворянина, в начале ХХ века живущего в усадьбе у деда с бабушкой и наблюдающего жизнь своей семьи, соседей, животных и птиц, слышащего рассказы, предания, слухи, взрослые разговоры…

В каждом из нас живут воспоминания о детстве не только как о череде событий и разного рода происшествий, но и память о самом первом, и при этом – главном – восприятии самых важных явлений и вещей мира. Гордость и стыд, увлеченность и ответственность, несправедливость и героизм, красота и уродство, жестокость и милосердие, мгновение и вечность, любовь и смерть… Идя следом за искренним и хрустально прозрачным (таким сделал его автор) Томашем, я одновременно каждой клеточкой чувствовала с той же детской остротой каждую из этих вещей и вспоминала – как и когда это или что-то подобное было со мной!

Поймала себя на странной, невероятной просыпающейся влюбленности в этот характер, в этого человека, который на глазах превращается из младенца в мужчину, но не того, четырнадцатилетнего, с которым прощаешься (это нелегко!) на последних страницах, а в того, из чьей памяти вырастает это огромное и прекрасное дерево… В автора…
Роман тоже похож на раскидистое дерево – одновременно могучее и свежее. Тот росток, которым некогда был автор – можно разглядеть в его очертаниях…

Я влюблена! Увы, мой герой ушел из этого мира в 2004 году.
Но рукописи не горят, а поэты не умирают.

2011 год был объявлен годом Чеслава Милоша (столетнего юбиляра). Но это ничего, что я пропустила юбилей! Главное – я не разминулась с его творчеством, которое открыла для себя – и счастлива!



Прочитать роман «Долина Иссы» можно здесь. http://lib.rus.ec/b/375957/read#t1

Стихи Чеслава Милоша в переводе Иосифа Бродского.



Посвящение

Ты, которого я не сумел спасти,
выслушай. Постарайся понять эти простые слова. Ей-богу,
я не знаю других, говорю с тобой молча,
как дерево или туча,
то, что меня закалило, тебя убило.
Ты конец эпохи посчитал за начало новой
эры. А пафос ненависти – за лирические восторги.
Силу слепую за совершенство формы.

Мелкие польские реки, струящиеся по равнине.
И колоссальный мост, тонущий в белой мгле.
И разрушенный город. Ветер швыряет вопли
чаек тебе на гроб, пока я говорю с тобою.
В неумелых попытках пера добиться
стихотворенья, в стремлении строчек
к недостижимой цели –
в этом, и только в этом, как выяснилось, спасенье.
Раньше просом и семенами мака
посыпали могилы – ради всегда бездомных
птиц; в них, считалось, вселяются души мертвых.
Я кладу сюда эту книгу нынче,
чтоб тебе сюда больше не возвращаться.

Краков, 1945


Элегия для Н.Н.

Неужели тебе это кажется столь далеким?
Стоит лишь пробежать по мелким Балтийским волнам
И за Датской равниной, за буковым лесом
Повернуть к океану, а там уже, в двух шагах,
Лабрадор – белый, об эту пору года.
И если уж тебе, о безлюдном мечтавшей мысе,
Так страшны города и срежет на автострадах,
То нашлась бы тропа – через лесную глушь,
По-над синью талых озер со следами дичи,
Прямо к брошенным золотым рудникам у подножья Сьерры.
Дальше – вниз по течению Сакраменто,
Меж холмов, поросших колючим дубом,
После – бор эвкалиптовый, за которым
Ты и встретишь меня.

Знаешь часто, когда цветет манцанита
И залив голубеет весенним утром,
Вспоминаю невольно о доме в краю озерном,
О сетях, что сохнут под низким литовским небом.
Та купальня, где ты снимала юбку,
Затвердела в чистый кристалл навеки.
Тьма сгустилась медом вокруг веранды.
Совы машут крылами, и пахнет кожей.

Как сумели мы выжить, не понимаю.
Стили, строи клубятся бесцветной массой,
Превращаясь в окаменелость.
Где ж тут в собственной разобраться сути.
Уходящее время смолит гнедую
Лошадь, и местечковую колоннаду
Рынка, и парик мадам Флигельтауб.

Знаешь сама, мы многому научились.
Как отнимается постепенно то,
Что не может быть отнято: люди, местность,
И как сердце бьется тогда, когда надо бы разорваться.
Улыбаемся; чай на столе, буханка.
Лишь сомнение порою мелькнет, что мог бы
Прах печей в Заксенхаузене быть нам чуть-чуть дороже.
Впрочем, тело не может влюбиться в пепел.

Ты привыкла к новым, дождливым зимам,
К стенам дома, с которых навеки смыта
Кровь хозяина-немца. А я – я тоже
Взял от жизни, что мог: города и страны.
В то же озеро дважды уже не ступишь;
Только солнечный луч по листве ольховой,
Дно устлавшей ему, преломляясь, бродит.

Нет, не затем это, что далеко,
Ты ко мне не явилась ни днем, ни ночью.
Год от года, делаясь все огромней,
Созревает в нас общий плод: безучастность.


Чеслав Милош. Дитя Европы.
1

Мы, чьи легкие впитывают свежесть утра,
чьи глаза восхищаются зеленью ветки в мае,
— мы лучше тех, которые (вздох) погибли.
Мы, кто смакует успехи восточной кухни,
кто оценить способен нюансы ласки,
— мы лучше тех, кто лежит в могилах.
От пещи огненной, от колючки,
за которой пулями вечьная осень свищет,
нас спасла наша хитрость и знанье жизни.
Другим достались простреливаемые участки
и наши призывы не уступать ни пяди.
Нам же выпали мысли про обреченность дела.
Выбирая меж собственной смертью и смертью друга,
мы склонялись к последней, думая: только быстро.
Мы запирали двери газовых камер, крали
хлеб, понимая, что завтра — кошмарнее, чем сегодня.
Как положено людям, мы познали добро и зло.
Наша подлая мудрость себе не имеет равных.
Признаем доказанным, что мы лучше
пылких, слабых, наивных, — не оценивших жизни.
2
Цени прискорбное знанье, дитя Европы,
получившее по завещанью готические соборы,
церкви в стиле барокко, синагоги с картавым
клекотом горя, труды Декарта,
Спинозу и громкое слово "честь".
Цени этот опыт, добытый в пору страха.
Твой практический разум схватывает на лету
недостатки и выгоду всякой вещи.
Утонченность и скепсис гарантируют наслажденья,
невнятные примитивным душам.
Обладая писанным выше складом
ума, оцени глубину нижеследующего совета:
вбирай свежесть утра всей глубиною легких.
Прилагаем ряд жестких, но мудрых правил.
3
Никаких разговоров о триумфе силы.
В наши дни торжествует, усвой это, справедливость.
Не вспоминай о силе, чтоб не обвинили
в тайной приверженности к ошибочному ученью.
Обладающий властью обладает ей в силу
исторической логики. Воздай же должное оной.
Да не знают уста, излагающие ученье,
о руке, что подделывает результаты эксперимента.
Да не знает рука, подделывающая результаты,
ничего про уста, излагающие ученье.
Умей предсказать пожар с точностью до минуты.
Затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье.
4
Выращивай древо лжи, но - из семени правды.
Не уважай лжеца, презирающего реальность.
Ложь должна быть логичней действительности.
Усталый путник да отдохнет в ее разветвленной сени.
День посвятивши лжи, можешь вечером в узком
кругу хохотать, припомнив, как было на самом деле.
Мы - последние, чья изворотливость схожа
с отчаянием, чей цинизм еще источник смеха.
Уже подросло серьезное поколенье,
способное воспринять наши речи буквально.
5
Пусть слово твое значит не то, что значит,
но меру испорченной крови посредством слова.
Двусмысленность да пребудет твоим доспехом.
Сошли простые слова в недра энциклопедий.
Не оценивай слов, покуда из картотеки
не поступит сообщенья, кто их употребляет.
Жертвуй голосом разума ради голоса страсти.
Ибо первый на ход истории не влияет.
6
Не влюбляйся в страну: способна исчезнуть с карты.
Ни тем более в город: склонен лежать в руинах.
Не храни сувениров. Из твоего комода
может подняться дым, в котором ты задохнешься.
Не связывайся с людьми: они легко погибают.
Или, попав в беду, призывают на помощь.
Также вредно смотреть в озера детства:
подернуты ржавой ряской, они исказят твой облик.
7
Того, кто взывает к истории, редко перебивают.
Мертвецы не воскреснут, чтоб выдвинуть возраженья.
Можешь валить на них все, что тебе угодно.
Их реакцией будет всегда молчанье.
Из ночной глубины плывут их пустые лица...
Можешь придать им черты, которые пожелаешь.
Гордый властью над теми, кого не стало,
усовершенствуй и прошлое. По собственному подобью.
8
Смех, бывший некогда эхом правды,
нынче оружье врагов народа.
Объявляем оконченным век сатиры.
Хватит учтивых насмешек над пожилым тираном.
Суровые, как подобает борцам за правое дело,
позволим себе отныне только служебный юмор.
С сомкнутыми устами, решительно, но осторожно
вступим в эпоху пляшущего огня.