Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел
          утки, рябчика, вальдшнепа. “Ах, как ты постарел”,
          скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,
          но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.

          И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.
          Но и помимо этого мир вокруг
          меняется так стремительно, точно он стал колоться
          дурью, приобретенной у смуглого инородца.

          Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,
          меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,
          но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
          лишенной конца, начала, рамы и середины;

          не говоря – музея, не говоря – гвоздя.
          И поезд вдаль по равнине бежит, свистя,
          хотя, вглядевшсь как следует, ты не заметишь дыма.
          Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.

          И в горле уже не комок, но стопроцентный ёж –
          ибо в открытом море больше не узнаешь
          силуэт парохода, и профиль аэроплана,
          растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.

          Так прибавляют в скорости. Подруга была права.
          Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,
          очертания облака, голубя в верхотуре,
          плоскую воду, что-то в архитектуре,

          но – никого в лицо. Так некоторые порой
          ездят еще за границу, но, лишены второй
          жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,
          и, не успев улечься от прощального взмаха,

          платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже
          выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе
          зная, что старость – это и есть вторая
          жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,

          уставившись в некоторую точку и не чужды утех
          истории. Потому что чем больше тех
          точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки
          яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.

          И. Бродский