Над танцплощадкой зазвучала новая песня — женщина печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то — последнее слово было неразборчивым, но это не имело значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
        — Нравится? — спросил Митя.
        — Ничего, — сказал Дима. — Но главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто табличку в коридоре повесил — "Уходя, жалейте свет". Ведь это же не огонь идет в ночь, а он сам уходит от огня.
        — Это не мой приятель, — сказал Митя.
        — Ну и правильно, — сказал Дима, — я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха — он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу. А завтра сам раздавит десять мух. Впрочем, таких же точно мертвых, как и он сам.
        — Выходит, и я тоже мертвый? — спросил Митя.
        — Конечно, — сказал Дима, — а какой же еще? Но тебе это хоть можно объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.
        — Спасибо, — сказал Митя.
        — Пожалуйста.

        В. Пелевин. "Жизнь насекомых"