- Эпполе-эт,- прогремела она, - сегодня я видела дурной сон.
   Слово "сон" было произнесено с французским прононсом.

        - Эпполе-эт,- прогремела она, - сегодня я видела дурной сон.
   Слово "сон" было произнесено с французским прононсом.
        Ипполит Матвеевич поглядел на тещу сверху вниз. Его рост доходил до 185 сантиметров. С такой высоты ему легко и удобно было относиться к теще Клавдии Ивановне с некоторым пренебрежением. Клавдия Ивановна продолжала:
        - Я видела покойную Мари с распущенными волосами и в золотом кушаке. От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала чугунная лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными цацками.
        - Я очень встревожена! Боюсь, не случилось бы чего! Последние слова были произнесены с такой силой, что каре волос на голове Ипполита Матвеевича колыхнулось в разные стороны. Он сморщил лицо и раздельно сказал:
        - Ничего не будет, маман. За воду вы уже вносили?
        Оказывается, что не вносили. Калоши тоже не были помыты. Ипполит Матвеевич не любил свою тещу. Клавдия Ивановна была глупа, и ее преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет. Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству. Голос у нее был такой силы и густоты, что ему позавидовал бы Ричард Львиное Сердце, от крика которого, как известно, приседали кони.
        И, кроме того, что было самым ужасным, Клавдия Ивановна видела сны. Она видела их всегда. Ей снились девушки в кушаках и без них, лошади, обшитые желтым драгунским кантом, дворники, играющие на арфах, архангелы в сторожевых тулупах, прогуливающиеся по ночам с колотушками в руках, и вязальные спицы, которые сами собой прыгали по комнате, производя огорчительный звон. Пустая старуха была Клавдия Ивановна. Вдобавок ко всему под носом у нее росли усы, и каждый ус был похож на кисточку для бритья.

        Ему снилось, что он в адмиральском костюме стоял на балконе своего старгородского дома и знал, что стоящая внизу толпа ждет от него чего-то.

        Ему снилось, что он в адмиральском костюме стоял на балконе своего старгородского дома и знал, что стоящая внизу толпа ждет от него чего-то. Большой подъемный кран опустил к его ногам свинью в черных яблочках. Пришел дворник Тихон в пиджачном костюме и, ухватив свинью за задние ноги, сказал:
        - Эх, туды его в качель! Разве "Нимфа" кисть дает!
        В руках Ипполита Матвеевича очутился кинжал. Им он ударил свинью в бок, и из большой широкой раны посыпались и заскакали по цементу бриллианты. Они прыгали и стучали все громче. И под конец их стук стал невыносим и страшен.
        Ипполит Матвеевич проснулся от удара волны об иллюминатор.

        В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу ужасный сон.


        В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре, освещенном керосиновой лампочкой. Сидит  и  знает,  что  его  с минуты  на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно открывается  железная  дверь,  и  оттуда  выбегают  служащие  с криком:  "Хворобьева  нужно нагрузить! " Он хочет бежать, но не может.
        Федор Никитич проснулся среди  ночи.  Он  помолился  богу, указав  ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон, предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного товарища, попал не по  адресу.  Ему,  Хворобьеву,  хотелось  бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора.
        Успокоенный,  он  снова  заснул, но вместо лица обожаемого монарха  тотчас  же  увидел  председателя   месткома   товарища Суржикова.      И   уже   каждую   ночь  Федора  Никитича  с  непостижимой методичностью посещали одни и те же выдержанные советские  сны. Представлялись   ему:   членские   взносы,  стенгазеты,  совхоз "Гигант",   торжественное   открытие   первой    фабрики-кухни, председатель  общества  друзей  кремации  и  большие  советские перелеты.
        Монархист ревел во сне.  Ему  не  хотелось  видеть  друзей кремации.   Ему  хотелось  увидеть  крайнего  правого  депутата Государственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона,  ялтинского градоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенького инспектора  народных училищ. Но ничего этого не было. Советский строй ворвался даже в сны монархиста.
         - Все те же сны! - заключил Хворобьев плачущим  голосом. - Проклятые сны!
   - Ваше  дело  плохо,  - сочувственно сказал Остап, - как говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской стране, то и сны у вас должны быть советские.
         - Ни  минуты  отдыха,  -  жаловался  Хворобьев.  -   Хоть что-нибудь.  Я  уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть хоть  Милюков.  Все-таки  человек  с  высшим   образованием   и монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.
         - Я  вам помогу, - сказал Остап. - Мне приходилось лечить друзей и  знакомых  по  Фрейду.  Сон-это  пустяки.  Главное-это устранить   причину   сна.  Основной  причиной  является  самое существование советской власти. Но в данный момент я  устранять ее   не  могу.  У  меня  просто  нет  времени.  Я,  видите  ли, турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую  починку своего  автомобиля,  так  что  разрешите  закатить  его к вам в сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь.  Я  ее  устраню  на обратном пути. Дайте только пробег окончить.

        На  рассвете  следующего  дня   преображенная   "Антилопа" покинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.
         - Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он так сладко  спал,  что  его  не хотелось будить. Может, ему сейчас, наконец,  снится  сон, которого он так долго ожидал: митрополит Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых.
        И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышался знакомый уже Остапу плачевный рев.
        - Все тот же сон! - вопил старый Хворобьев. - Боже, боже!
        - Я ошибся,  -  заметил  Остап.  -  Ему,  должно  быть, приснился не митрополит Двулогий, а широкий пленум литературной группы  "Кузница  и усадьба". Однако черт с ним!

        Ночью Варваре приснился страшный сон.

        Ночью Варваре приснился страшный сон. Иссохший от высокого чувства  Васисуалий  глодал  белые  шпоры  на  сапогах военного врача. Это было ужасно. На лице врача было покорное  выражение, словно  у  коровы, которую доит деревенский вор. Шпоры гремели, зубы лязгали. В страхе Варвара проснулась.
        Желтое японское солнце светило в упор, затрачивая всю свою силу на освещение  такой  мелочишки,  как  граненая  пробка  от пузырька  с  одеколоном  "Турандот". Клеенчатый диван был пуст. Варвара повела очами и увидела Васисуалия. Он стоял у  открытой дверцы буфета, спиной к кровати, и громко чавкал. От нетерпения и  жадности  он  наклонялся, притопывал ногой в зеленом носке и издавал носом свистящие и хлюпающие  звуки.  Опустошив  высокую баночку  консервов,  он  осторожно  снял  крышку  с кастрюли и, погрузив пальцы в холодный борщ, извлек оттуда кусок мяса. Если бы Варвpapa поймала мужа за этим занятием даже в лучшие времена их брачной жизни, то  и  тогда  Васисуалию  пришлось  бы  худо. Теперь же участь его была решена.