О, она сносила все достаточно стойко – со своего рода изумленным весельем. Впрочем, однажды, ни с того ни с сего, она принялась вдруг рыдать посреди соболезнующего вагона.<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

- Собака, - говорила она, - мы бросили собаку. Я не могу забыть несчастной собаки.

Неподдельность ее горя поразила меня, потому что собаки у нас не было.

- Я знаю, - сказала она, - но я попыталась представить, что мы все же купили того сеттера. Только подумай, как бы он теперь скулил за запертой дверью

И о покупке сеттера никогда разговоров никаких не велось.

…

В конце концов ее мать, Анна Владимировна потребовала, чтобы подали ее трость с резиновым наконечником, тяжело, но решительно вытащила свое крупное тело из любимого покойного кресла и отвела меня в сад. Здесь она сообщила, что, будучи вдвое старше меня, она имеет право сказать, что я хам и подлец.

Я уж было ушел, когда Анна Владимировна, несколько поутихшая и даже протянувшая мне пять пальцев для поцелуя, вдруг вспыхнула снова, ударила тростью о гравий и произнесла глубоким и сильным голосом:

- Но одного я вам никогда не прощу – ее собаки, несчастного существа, которое вы удавили своими руками, прежде чем покинуть Париж.

 

В. Набоков. “Как-то раз в Алеппо…”