Людмила Павлова, совершенно прекрасная, хотя, может, вы и знакомы. вас Коломенский не знакомил ?
Пышным цветом уже зацветает в косе седина.
Не беда, выбор все-таки есть: или хна, или басма,
Или старый, как мир, и к тому же поклонник вина,
Донжуан Иванов, у которого, к прочему, астма.
Чтоб подняться на пятый, однажды ты вызовешь лифт,
Размышляя о том, что все чудом должно измениться,
Лишь наступит весна. Но, колени свои оголив,
Ты себя ощутишь не девчонкой уже, но девицей.
Слава Богу, до этого срока лет шесть. Или пять.
Можно верить в тот мир, что тебе был поэтами навран,
И, закончив свой день, в супермаркете жадно искать
Запах ночи, по книгам знакомый, – лимона и лавра.
* * *
Вот сказки, заменявшие игрушки:
Сам Лев Толстой и две его лягушки.
Одну из них мне ставили в пример –
Ту, что из молока творила масло.
И был рассказ о чуде достовер-
ным (ведь могла бы и запрыгать
по молоку, как по воде!). Неясно
Мне было лишь – не разъясняла книга –
Зачем туда несчастная полезла
И сколько дней пришлось ей там одной
Барахтаться в прокисшем липком зельце.
А смерть подружки, видимо, полезной
Была, когда фундаментом на дно
Легло ее безжизненное тельце…
Я видела, что старшие боятся
Моих вопросов глупых за столом,
Где утром с аппетитом ели яйца
С зародышами птиц, но не со злом.
Нет места затаившейся обиде:
Они любили просто, без затей
Ребенка, полюбившего свой угол,
Упрямо не играющего в кукол,
Наивно не желающего видеть
В большеголовых пупсиках детей.
* * *
Вот триптих жизни заоконной:
Всё низкорослые хрущобы —
Типично здешние растенья,
С утра машинная возня в
Краю хранителя закона,
Что выбирал: кого еще бы
Сюда сослать на поселенье,
С квартирной очереди сняв.
Вот вдаль уходит тополиный,
Но редкий клин: земля то пылью
Ему, то льдом; блестя жеманно,
Уж не синеют небеса:
Обычно цвета белой глины,
Незрячей пеленой застыли,
Лишь по привычке сея манной
Крупой и хлопьями овса.
Вбирают все оттенки цвета
От мокрой пемзы до цемента
Осадки, выпавшие за день,
И клонит целый день ко сну…
В две тысячи второе лето
Все веришь в слякоть перемен ты.
В теплеющий стеклянный складень.
В оконной рамы белизну.
* * *
Финские волны, холодные, словно ножи.
Корчится в море купальщицы смелое тело.
Ветер такой, что, не выдержав, даже моржи
Греются в баре, а чайки орут оголтело.
Мы, наблюдая за морем, привычно молчим,
С детства набегами волн уподоблены рыбам.
Штиль - и вода покрывается сетью морщин,
Шторм - и вода, озверев, поднимается дыбом,
Звоном в ушах; пробегает по коже озноб,
Кровь заглушает размеренный пульс метронома.
Время прилива - покрытый испариной лоб.
Время отлива - разлитая в теле истома.
* * *
Оловянное солнце зимы;
Серый снег – прошлогодний? вчерашний?
Вавилон с покосившейся башней
Петропавловской бывшей тюрьмы.
Как знаком этот город-альбом
Пожелтевших от времени фото:
Тот же чувствуешь холод горбом
И чахоточный кашель до рвоты.
Черный ветер, ослепший январь –
Не поднять без усилия веки.
Что за улица? Снова фонарь,
Как бельмо, при дежурной аптеке,
Где аптекарь, сухой старичок,
Неизменно торгующий ядом,
Устремляет свой птичий зрачок
На зевак, оказавшихся рядом.