Светолов
 
 [Most Recent Entries] [Calendar View] [Friends View]

Tuesday, August 25th, 2009

    Time Event
    10:11a
    Вуду Пипл (I)
    Светлой памяти родителей

    Партизаны взрывают мосты,
    взрывы нежно звенят в тишине.
    И звенит тишина,
    только слышится мне,
    как партизаны взрывают мосты
    и стреляют, стреляют по мне.
    Все во имя победы,
    все – во имя победы…
    Глеб Самойлов «Искушение маленького Фрица»

    Сцена представляет собой джунгли. Из динамиков квакают лягушки и поют птицы. Фарнсворт в юности лежит ничком на песке. Али ебет его, а Фарнсворт корчится, медленно барахтается, обнажая зубы в развратной улыбке. На несколько секунд гаснет свет. Когда свет зажигается снова, Фарнсворт одет в костюм аллигатора с вырезом на жопе, Али продолжает ебать его. Али и Фарнсворт скачут прочь со сцены, Фарнсворт показывает зрительному залу перепончатый средний палец, а оркестр морской пехоты играет «Семпер Фи». Занавес.
    Уильям С. Берроуз
    «Города Красной Ночи»

    Пластмассовый мир победил.
    Игорь Летов

    1.

    Игрушечная армия твоего детства была разрозненной и пестрой.
    Здесь были плоские гусары, уланы и красноармейцы – почему-то всегда с обгрызенными сабельками.
    Разборные индейцы – отдельно зеленая подставочка, отдельно ноги с круглыми копытцами, которые вставлялись в углубления на подставке, отдельно обнаженный торс, отдельно голова на пластиковом стебельке, отдельно скальп, отдельно перья. Неизвестно, кто придумал такую расчлененку, зато ты отлично помнишь, как весь ковер в комнате был усеян частями индейских тел.
    Предполагалось, наверное, что это развивает мелкую моторику.
    Ты же упражнялся в соединении голов, торсов и ног в самых невозможных комбинациях, под самыми невозможными углами.
    Краснокожие мученики продавались в коробочках с целлофановым окошечком. Изнутри на стенках, вроде диорамы, были нарисованы оскаленные Cкалистые горы, кактусы-мустанги-вигвамы и прочие детали дикарского быта, а равно и сами дикари. Как обычно, нарисованные выглядели симпатичнее настоящих.
    Изредка попадались также германские индейцы (кто знает, тот поймет) – у них ничего не отваливалось, это были тугие самодовольные сгустки раскрашенной резины. К каждому прилагалась лошадь, плюс лассо или копье. Нечего и говорить, что ноги у фигурок были согнуты в коленях, а в сжатых кулаках имелись специальные пазы для оружия.
    Этих импортных красавцев было днем с огнем не сыскать даже в московском «Детском мире». Их полагалось выменивать у приятелей, неся при этом невосполнимые потери. Откуда, в свою очередь, приятели добывали германских индейцев, навсегда останется для тебя загадкой.
    Прямо беда, хоть пиши письмо Гойко Митичу.

    2.

    Еще был набор пехотинцев, который являлся предметом твоей гордости и, соответственно, зависти всех товарищей.
    (Солдатики, помимо того, что были просто хороши, были тебе дороги еще по одной совершенно особенной причине. Их привез твой несчастный, слабый, раз от раза все сильнее запивавший отец из своей последней командировки. Он часто ездил в командировки и всегда привозил тебе что-нибудь этакое, зная твои вкусы.)
    Оловянные бойцы, числом десять, были родом из города Чистополя. Видимо, там, в Чистополе, вдалеке от ширпотребного мэйнстрима, существовала совершенно своя – мощная, хотя и несколько мрачноватая – культура изготовления детских игрушек. Может быть, имеющая какие-то магические, ритуальные корни.
    Такой игрушечный андеграунд, что ли.
    Местная пехтура – того же пошиба, что буденовцы на тачанках и обгрызенные уланы – была на один фасон: плоская, почти двухмерная, легонькая и непрочная.
    Чистопольские солдаты производили впечатление штучной работы и приятно оттягивали ладонь. Сама эта увесистость уже внушала почтение. Они казались налитыми темной сосредоточенной печалью. Никто не принимал условных надуманных поз, якобы бросая под танк бутылку с зажигательной смесью, все застыли по стойке «смирно», ожидая приказа.
    И в этом ожидании тоже чувствовалась особая, сдержанная и темная сила.
    Одна деталь: погоны отсутствовали. Это был взвод советских солдат начала Великой Отечественной, когда наши отступали по колено в крови. Возможно, даже штрафники или власовцы.
    Командир взвода, в гимнастерке со шпалами и ромбиками, прятал за спиной пистолет. То есть на самом деле до подъема в атаку –

    …УРРРРРРААААААААААА!

    – оставались считанные минуты. Сейчас вынесут знамя погибшей дивизии, и не все вернутся из боя.
    Хмурые, собранные, готовые ко всему власовцы-штрафники оказались незаменимыми при проведении всяких секретных операций: взорвать мост, перекинутый с дивана на кресло, похитить и запытать до смерти вождя апачей, отравить колодец. С их одинаковыми застывшими лицами, в каждом из которых ты научился различать индивидуальные черты, оловянные ландскнехты были просто созданы для подобных дел.
    Да они, пожалуй, и отлиты были вовсе не из олова. Какой-то другой, неизвестный науке сплав.

    3.

    Двумя этажами выше жил симпатичный улыбчивый хоббит. Твоих примерно лет или чуть младше. Вы никогда особенно не общались («привет-привет», сбегая по лестнице), но вот неожиданно сошлись ненадолго. «Пойдем, посмотришь моих, может, поменяемся». Сработал механизм, по которому все сумасшедшие – коллекционеры кактусов, изобретатели вечного двигателя, поэты, серийные убийцы – мгновенно опознают друг друга в какой угодно толпе.
    Рыбак рыбака видит издалека.
    Армия соседа квартировала на полках книжного шкафа. Там были надменные древние римляне с мускулистыми икрами; какие-то другие, южноамериканские, что ли, индейцы в невозможных головных уборах; штатовские морпехи в тяжеленных ботинках; ковбои в широченных кожаных фартуках.

    Все это добро было свалено в одну пеструю кучу, сляпано грубо и наспех, с торчащими в разные стороны заусенцами от формочек.
    Десятки обнаженных, полуобнаженных, одетых в сказочное рванье тел,
    синих,
    красных,
    оранжевых,
    желтых,
    застыли в долгой судороге dance macabre.
    Твердолицые трапперы в меховых шапках эпохи Покорения Фронтира, сжав зубы, уходили на запад, шатаясь от потери крови, отстреливаясь от наседающих на пятки враждебных ирокезов.
    Косматые неандертальцы с тупой звериной яростью крушили друг другу черепа дубинами.
    Самураи с выбритыми лбами, совершали сэппуку.
    Китайские пешие и конные ратники – точные копии воинов глиняной армии, закопанной жестоким императором Ши Хуанди в желтую глину – спустя сорок веков улыбались все так же.
    И беззвучно умирала на третьей полке, в снегах под Москвой, рота героев-панфиловцев. Один, голый по пояс, с занесенной над головой гранатой, откинулся назад для броска, да так и замер на подставке, прошитый фрицевской очередью.
    …Ничего у вас тогда не вышло. Мерзкий бесенок, светло улыбаясь, наотрез отказался расстаться даже с малой частью своих сокровищ, как ты ни уговаривал. Твой обменный фонд – все те же жесткоскулые красноармейцы да собранные из дубликатных запчастей краснокожие воины – нимало его не прельстил. У тебя о ту пору была модель желтой гоночной машины с кабиной, откидывающейся вверх, и турбинным двигателем. Но и гоночную машину с негодованием отвергли. Не купился сосед и на другие, куда более, на твой взгляд, соблазнительные посулы.

    …………………………………………………………………

    Лирическое отступление: МИР УВЛЕЧЕНИЙ. Интересно пишет популярный американский автор Ричард Бахман (у нас он больше известен под псевдонимом Стивен Кинг) в романе «Салимов удел» (в другом переводе – «Жребий»).
    Там у него некий молодой человек по имени Марк Питри вечерами трудится в своей комнате над моделью Франкенштейна. «Марк приклеил левую руку чудовища… в выемку плеча. Это была особым образом обработанная «авроровская» модель – в темноте она светилась зеленым, так же, как пластмассовый Иисус, которого Марк получил в воскресной школе в Киттери за то, что от начала до конца выучил одиннадцатый псалом». У Марка Питри, на минуточку, этих фигурок хуева туча: «Монстры фирмы «Аврора» занимали целый стол – Марк составил из них живописную сцену, которую менял каждый раз, как добавлялся новый элемент».
    Попутно мы узнаем, как выглядит молодой человек, увлекающийся настольным моделированием, как к нему относятся окружающие и что он вообще думает о жизни.
    «В свои двенадцать лет Марк Питри был чуть ниже среднего роста и выглядел несколько субтильным. Несмотря на это, двигался мальчик с грацией и гибкостью, присущими далеко не всем его сверстникам, которые с виду состоят сплошь из локтей, коленок и заживающих болячек. Кожа у Марка была светлой, почти молочно-белой, а черты… казались чуточку женственными».
    Отец Марка тем не менее уверен, что «мальчик крепко стоит на ногах».
    Ну, еще бы: «Что такое извращенцы, Марк знал. Сделав свое черное дело, они душат тебя (в комиксах малый, которого душат, всегда говорит «а-ррр-гхххх») и закапывают в гравийном карьере или под досками заброшенного сарая. Если бы когда-нибудь извращенец предложил конфетку Марку, тот пнул бы его в яйца и пустился наутек».
    Или вот еще: «Плакать – то же самое, что вылить все свои чувства на землю с мочой».
    И напоследок: «Понять смерть? Конечно. Это когда чудовища наконец добрались до тебя».
    «Он быстро оглянулся на стол, где расположилась живая картина, его монстры: Дракула, разинув рот, угрожал клыками лежащей на земле девице, Сумасшедший Доктор тем временем пытал на дыбе какую-то даму, а мистер Хайд подкрадывался к идущему домой старичку – и, гибко двигаясь, спустился вниз поцеловать родителей и пожелать им доброй ночи».
    Читателю трудно не полюбить этого грациозного, вдумчивого, немного чудаковатого юношу.
    «Марк немножко расслабился и приклеил чудовищу вторую руку».

    4.

    Ты отлично помнишь день, когда ощутил – ногами, как при землетрясении – неясный гул. Будто бы твой игрушечный мир тряхануло слегка – балла на три, не больше. Разлом прошел дальше, но в привычном окоеме появилась зияющая прореха, и оттуда повеяло смрадным холодком.
    В город приехала Выставка (!) Оловянных (!!) Солдатиков (!!!) «История военного костюма от древности до наших дней». Некий человек отлил из олова десять тысяч изящных фигурок – каждая не больше мизинца – и раскрасил тончайшими беличьими кисточками конскую сбрую, застежки в виде львиных морд, доспехи и плюмажи, доломаны, эполеты, аксельбанты, ментики и кивера.
    Несколько часов ты, как в стеклянном лесу, бродил по историческому музею среди колб, замкнутых на сигнализацию – солдатики Мастера имели очень большую ценность, их уже много раз пытались украсть. Легионы безупречных лилипутов внушали тебе восторг, смешанный с грустью, смешанной с разочарованием, смешанным со страхом.
    (Германские апачи и семинолы здесь выглядели бы деревенскими придурками.)
    И все-таки страха в этом сложном коктейле было больше.
    Все-таки твои пластмассовые Следопыты были еще живы, еще боролись, еще вбирали простреленными легкими горячий воздух.
    Эти, надменно смотревшие в никуда сквозь витринное стекло, были уже мертвы. Выряженные как на парад, с бутафорскими сабельками и ликторскими пучками, они были бы мертвы в первые минуты любой из твоих комнатных баталий.
    И как вообще взять в руки такое вот хрупкое чудо?
    Можно ли играть терракотовой статуэткой?
    Ты понял, что до сих пор ничего не знал о солдатиках.
    Крохотные оловянные мумии. Возможно, каждый солдат, павший в каждом бою каждой войны, обретает бессмертие в новом игрушечном теле, которое не чувствует боли.
    Ночью после похода в музей ты почти не сомкнул глаз. Когда на рассвете все же уснул, тебе приснилось, будто какой-то злобный джинн заключил твою слабую душу в оловянный цилиндрик размером с мизинец.

    5.

    А потом детство кончилось.
    И вскоре началась новая жизнь – подъездно-дворовая, тычущаяся мокрыми мальчишескими губами в щеку, пахнущая дешевыми сигаретами и «Агдамом» – о чем ты ни грамма не жалеешь. В жизни будет еще много вещей, о которых придется жалеть куда горше.
    И забывать куда основательнее.
    Ослабленный иммунитет, предрасположенность к душевным соплям, вечное опасение подхватить какую-нибудь особо опасную страстишку. Радость и грусть – вот две статьи в бюджете души, безусловно подлежащие списанию. Плакать – то же самое, что вылить все свои чувства на землю с мочой, совершенно точно, Марк, дорогуша.
    Горестные минуты в ванной – изучение собственного члена и мысленное сопоставление с образцами из фильмов типа «Stop My Ass Is On Fire» или «Anal Introduction». Подлежит списанию.
    Маленькие приятные открытия, вроде той, что если голую женщину на журнальном развороте тронуть вот здесь и вот здесь красной акварельной краской, имитируя кровоподтеки, эрекция сильнее и оргазм ярче. Подлежит списанию.
    Подозрительно тонкая и нежная чистая кожа с проступающими голубыми жилками. Ты весь – слишком близко к поверхности, отсюда и склонность краснеть по самому пустяковому поводу, как будто внутри включается лампочка. Из-за чего, ясное дело, сверстники дразнят тебя бабой и целкой. (Ты даже был согласен на прыщи. Прыщи в твоем представлении придавали некую мужественность, уверенность в том, что там, в глубине зреющего тела, все идет как надо, даже если временно взбесились гормоны. И обещание того, что их обладатель вот-вот превратится из нечистого нагловатого подростка во взрослого мужчину, фактически в прекрасного принца, живущего насыщенной половой жизнью, и тогда эти ужасные маленькие болячки отпадут сами по себе, как шелуха. В школе самые крутые парни ходили с чудовищными прыщами. Но твоя кожа оставалась по-девичьи гладкой и нежной.) Подлежит списанию.
    Твое беспомощное изумление, нет, раз-и-навсегдашняя окостенелая оторопь перед мерзкой тайной женского лона, из каковой тайны, как хищный цветок, произрастает в свою очередь еще более мерзкая – и лживая, лживая, лживая – тайна соития. Подлежит списанию.
    Первый взрослый партнер – все началось вроде бы в шутку, по пьянке, чуть ли не на спор, на чужой даче, в темноте ты не различал его лица, и только-то и осталось, что удивление: зачем он бреет волосы на груди, с волосами же прикольнее, а еще найденная наутро в постели разорванная серебряная цепочка с крестиком – в какой-то момент этот крестик оказался у тебя во рту. Подлежит списанию.
    И дивный мраморный «Мальчик в бане» (опять забыл фамилию скульптора) бесстыдно оттопыривающий круглый зад посреди чопорного холода Третьяковки, и как удар по лицу – да это же я сам, двенадцатилетний, с выгоревшими на солнце волосами и загорелой дышащей кожей, стою по колено в Азовском море, криво улыбаясь не в меру общительному пожилому фотографу, и последующий побег сломя голову в гостиничный номер, и бешено-счастливая дрочка на свою, десятилетней давности, несуществующую, истлевшую в семейном альбоме фотографию.
    ПОДЛЕЖИТ СПИСАНИЮ.
    …Бедное детство. Бедное, бесстыдное, скаредное и лживое детство, будто бы сбежавшее со страниц страшной сказки «Щелкунчик».
    Ну кто бы, кто о нем пожалел, ведь правда?
    10:13a
    Вуду Пипл (II)
    7.

    Когда-то ты мечтал стать писателем.
    Нет, кроме шуток, ты сочинял книги про мореходов и шпионов. Их единственной читательницей была твоя добрая, безутешная, ныне, увы, покойная, мать. Она сшивала эти книги суровыми нитками наподобие тетрадок. Ты рисовал виньетки и иллюстрации.
    Дальше четвертой главы дело, как правило, не доходило.
    Ты еще чуть-чуть подрос и, подобно множеству неудавшихся комнатных писателей семнадцати лет от роду, встал перед выбором: куда податься? Выбор оказался невелик. В твоем родном городе всюду были расклеены объявления, приглашавшие:
    а) в педагогическое училище, и
    б) в медицинский колледж.
    Пораскинув мозгами, ты пришел к выводу, что педагогом начальных классов тебе не бывать. Чуть-чуть подросший ребенок, ты еще не научился ненавидеть других детей. Говорят, это приходит с возрастом, приходит с опытом и стажем. Оставался медицинский колледж, по окончании которого тебе выдали корочки фельдшера «Скорой помощи».
    О работе, какой бы она ни была, либо хорошо, либо ничего. Твоя работа – не исключение. Да и что можно сказать, когда твое повседневное занятие – вытаскивать неудавшихся самоубийц из остывших ванн? Твои коллеги, из года в год наблюдая эти дела, обзавелись необходимым защитным слоем цинизма, и всякий знает, какого он сорта.
    Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы допереть до мысли: люди – всего лишь заводные куклы-трансформеры, совокупность простейших рефлексов и нервных импульсов.
    Плюс латинские названия всех мышц тела, которые ты знаешь назубок.
    И даже если порой не удается приладить детальки на прежнее место, всегда можно сказать:
    «Да хрена ли, так и было».
    Или:
    «Мне лучше знать, йопт».
    И НИКТО ДАЖЕ НЕ ВЯКНЕТ.
    Имена врачей в переводе с греческого в одной из комедий Мольера:
    Томес – выпускающий кровь,
    Мокротон – говорящий медленно,
    Баис – лающий,
    Дефонандрес – человекоубийца.
    Люди становятся очень сговорчивыми, заискивающе-сговорчивыми, когда речь идет о жизни и смерти. Когда дело касается их драгоценного здоровья. Какой-нибудь сраной зубной боли даже. Здесь ты – полубог и шаман в несвежем халате. А шаману ведь и полагается быть немного страшным, немного полоумным. Иногда делающим немного ай-яй-яй.
    «Потерпи, братан, сейчас я освобожу твой член, который ты так защемил молнией брюк, что головка посинела. А потом расскажу в комнате отдыха, и все посинеют от смеха».
    «Извини, сестренка, это колечко в твоем разорванном клиторе все же придется удалить хирургическим путем. Вместе с клитором. Вы бы так не увлекались куннилингусом в следующий раз, ребята. Девчонки в регистратуре попадают со стульев».
    Это и называется «профессиональный юмор».
    (Как-то под Новый год в Тугаринском родильном доме парочка молодых анестезиологов – двое из ларца, одинаковых с лица – так усердно принялась за дело, что у роженицы месяц не сходили синяки от маски с хлороформом. А вот ребеночка спасти не удалось. Ничего, замяли. Демонов-весельчаков даже не сослали в какую-нибудь отдаленную область ада, где пожарче.)
    Ощущение могущества подкрепляют курсы мануальной терапии, которые ты начал посещать.
    Короче: профаны, пройдемте.

    8.

    Магическое заклинание От Всего Сразу:

    ТОМЕС-МОКРОТОН-БАИС-ДЕФОНАНДРЕС.

    Повторите это девять раз по четырнадцать, перепишите и разошлите всем друзьям, ответные письма съешьте и запейте кипяченой водой.
    И хворь как рукой снимет.
    А еще ты (шурх-шурх-шурх – шурша серебристыми конволютками где-то заполночь) убедил себя, что станция «Скорой помощи» - отличная школа жизни, где ты накапливаешь багаж впечатлений. Чтобы потом выдать на-гора увесистый том под названием «Долгая измена Варфоломея Гиппократова», ага.
    С другой стороны, и Антоша Чехонте, и Миша Булгаков, и даже – не к ночи будь помянут – Саша Розенбаум тоже ведь из наших.
    Вообще это хорошее, хлебное место – для человека с острым, безжалостным, да, острым и безжалостным взглядом на вещи. Подсекай, Петруша. И если с утра ты плотно закинулся барбитуратами, можно представить, что все упомянутые ранее выдающиеся личности трудятся с тобой рядом, бок о бок, вот в этом приземистом кирпичном здании на окраине спального района. Слева от входа – регистратура, справа – аптека с дешевой перцовой настойкой, а водилы постоянно скулят про отсутствие бензина, а все твои коллеги, как на подбор, золотые люди:
    добродушные мясники,
    кухонные ценители старого доброго русского рока,
    карманные алкоголики,
    заслуженные работники здравоохранения,
    тихие семейные маньяки, тире латентные петухи с грустно-мечтательными выражениями бедер,
    дзен-буддисты с до сих пор не вынутыми из ушей колечками,
    просто Нормальные Пацаны,
    неудавшиеся писатели etc.
    Деталь: грудная клетка некоей женщины, преждевременно поседевшей от горя и только что перенесшей очередной инсульт, проламывается под пальцами так же легко, как фанерный фюзеляж самодельного планера.
    (Кстати, тебе на вызов.
    Быстрее хватай свою расшитую кухлянку, бубен, испещренный загадочными знаками, медвежью маску, и вперед.
    В салоне «Скорой» всегда стоит тяжкий табачный перегар, хотя курить здесь строго воспрещается. Наверное, тени прежних узников этой жестяной коробки – такие же Безымянные Фельдшеры, как и ты – забираются сюда по ночам, чтобы всласть посмолить «Примы», злорадно хихикая над обманутым начальством. Шофер, вечно небритый добряк Минотавр Петрович, лихо крутит баранку и, как полагается всем шоферам, поет отвратительным голосом:

    Ай-я в весе-е-еннем садо-о-оу
    пи-и-ил беррре-е-о-озовый со-о-ук…

    – а ты грустно трясешься на кочках и ухабах и думаешь о том, что вот позавчера видел в игрушечном киоске другую «газельку», разрисованную красным по белому, чистенькую и сверкающую, и вдруг представил себя внутри – с мизинец величиной, ручки-ножки из ангельского воска – и хотел было купить, чтобы одинокими вечерами катать по ковру, да застеснялся.)

    9.

    Что нужно для культурного отдыха в субботний вечер?
    Ингредиенты и приспособления:
    1 знакомый пушер,
    1 приятель, с которым не виделся достаточно давно, чтобы найти темы для разговора
    1 небольшой (0,5 – 1 г) серо-зеленый камешек, на ощупь как замерзший пластилин,
    1 клочок фольги от сигаретной пачки,
    и 1 обычная медицинская пипетка, которая от оседающих на стенках масел стала совсем черной.
    К пипетке прилагается мундштук из пластмассы, чтобы не обжечь губы, когда вдыхаешь.
    Щелк-щелк зажигалкой.
    Получайте удовольствие.
    Ночная смена выдалась особенно скучной. На твои ламентации приятель однообразно отвечает четырехстопным ямбом:

    МОН ШЕР, НА КАЖДЫЙ ХУЙ С РЕЗЬБОЙ
    НАЙДЕТСЯ ЖОПА С ЛАБИРИНТОМ

    Это изречение высекут на твоем надгробии.
    Надо думать, приятель знает, о чем говорит. У приятеля хорошая работа – он продает унитазы. Поэтому, в отличие от тебя, он может позволить себе такую роскошь: купить грамм гашиша, купить новый мобильный телефон, просто потому, что старый остоебал, купить в подарок сыну (которого у тебя, кстати, нет и никогда не будет) китайский пластмассовый АК-47, на вид почти настоящий. И, в конце концов, он может позволить себе отдохнуть культурно.
    Правда, в какой-то момент вы все же оказываетесь в неопознанном подъезде, а у тебя стойкое ощущение, что по дороге ты потерял свой дежурный чемоданчик со стетоскопом, аптечкой, связкой сушеных леммингов и пятьюстами граммами чистого кокса, и это обстоятельство тебя несколько смущает.
    Приятеля не смущает уже ничего. Он расстреливает резиновыми пульками подъездные лампочки и дверные глазки, спустив штаны до колен. Куда уходит детство, в какие города?
    Обитатели подъезда, разбуженные шумом, видят то, что они видят. Подъезд, между прочим, образцового содержания, с занавесками на окнах и цветами на подоконниках. На сцене появляются люди в камуфляже и черных масках, а эти суровые астральные мужики сначала кладут лицом вниз на ступеньки, а потом разбираются, какой там, ебать-колотить, был внеочередной День медика и почему «калаш» как настоящий, но все же не совсем настоящий.
    Сразу вслед за этим ты оказываешься в смрадной чеченской яме, в американском лагере для военнопленных под Басрой, в отделении травматологии центральной городской больницы.
    Телесные повреждения средней тяжести,
    перелом ключицы,
    сотрясение мозга,
    трещина в коленной чашечке.
    Строгий постельный режим.
    Приятелю повезло чуточку меньше. Он пытался вызвонить по новому мобильнику подмогу с Марса, только забыл, что еще не вставил «симку».

    10.

    Ирония судьбы в том, что в последний раз угодил ты в больницу лет этак десять назад, когда наелся циклодола.
    Двойная ирония в том, что ты, без пяти минут бригадир «Скорой», полубог и авгур в масштабах одного отдельно взятого микрорайона, валяешься теперь кверху брюхом на скомканных серых простынях.
    Приятеля на днях переведут в общую палату из реанимации.
    Возмутительные вообще безобразия творятся в больницах.
    Рядом лежит и смердит, как мешок с костями, девяностолетняя бабка с переломом бедра, страдающая к тому же провалами в памяти. Иногда она ходит под себя.
    У окна – глухая девушка с нежной бледной кожей, не признающая лифчиков. Ну, с этим еще можно смириться.
    Зато прямо по курсу – золотозубый тип с черными пятками, торчащими из-под одеяла. Он, как нанятый, день-деньской смотрит переносной телевизор, врубив на полную громкость. И исключительно – умрудский канал новостей.
    Новостей у этих ребят всегда дохерища.
    Золотозубого навещают разнообразные и разновозрастные дети. О чем-то подолгу толкуют по-своему, всегда на повышенных тонах. Еще деталь: в отличие от других посетителей, эти не покупают одноразовые полиэтиленовые бахилы у нянечки за пятерку, а приносят с собой – каждый одну-единственную собственную пару, от частого использования совершенно истлевшую и кое-где подклеенную скотчем. Умруды – очень хозяйственный народец.
    В палату также наведывается некий весьма самостоятельный малый. У него забавная щелочка между передними зубами. Лет ему что-то около семи. Он не расстается с красным пластмассовым Человеком-пауком. Он – ходячий фэн-клуб Человека-паука. Об этом замечательном персонаже он знает все-все-все:
    имена сценаристов, режиссеров, камера-мэнов, постановщиков спецэффектов, главных и второстепенных героев в каждой экранизации,
    содержание всех серий и комиксов (естественно),
    адреса Интернет-форумов для поклонников Человека-паука,
    приблизительную цену, за которую ушел костюм Человек-паука из единственной бродвейской постановки на последнем аукционе Sotheby’s,
    а еще – точную стоимость джентльменского набора Человека-паука (короткий меч, резиновая полумаска, два лазерных пистолета, моток паутины, присоски etc) в соседнем магазине игрушек.
    (Однажды на улице его остановит добрый лысый Санта-Клаус в потертом пальто и спросит: сладкий мой, какое твое самое заветное желание?
    И вот тогда…)
    Просто удивительно, на что способна истинная и бескорыстная любовь.
    Малый часами шепчется с девушкой у окна. А та, даром что глухая, прекрасно его понимает. И на прощание всегда достает из прикроватной тумбочки большое, красное, будто бы из воска, осеннее яблоко – и смотрит на мальчика долгим-долгим, грустным-грустным, странным-странным взглядом.
    Малый оделяет девушку чудесной щербатой улыбкой.
    Кладет яблоко в карман.
    Подхватывает фигурку Человека-паука так, чтобы она не мешала управляться с легкими дюралевыми костылями. И уходит, волоча между костылей пустоту в подколотой правой штанине.

    11.

    Тебе приснился страшный сон. Больница вообще отличное место для страшных снов. Медсестрички в коротких халатиках оставили включенной настольную лампу в коридоре и зачем-то заперлись в ординаторской. Оттуда пахнет сладким дымом и слышатся взрывы молодого здорового смеха.
    И вот будто бы к тебе приходит кто-то коричневый: Поль Баньян, Великий Змей, Гойко Митич или Верная Рука-Друг Индейцев. Он двигается, как фекалоид в «Догме». Усаживается в ногах и спрашивает:

    А ПОМНИШЬ?

    Нет, не помню, ни черта я не помню, кричишь ты и просыпаешься в ледяном поту – за мгновение до того, как Поль Баньян вынет из тебя свой толстый занозистый обвитый плющом присыпанный коксом или крысиной отравой небывалый истекающий волчьим млеком обоюдоострый фосфоресцирующий суставчатый голографический перепончатокрылый долгий как путь до Типперери долгий как тихий час в старшей группе долгий долгий долгий долгий.
    Шунтированная бабушка: храпит,
    глухая девушка: подвизгивает, как щенок,
    Золотозубый: угомонился и спит беззвучно.
    (Что почему-то пугает больше всего.)
    Умруд открывает один глаз – там нет зрачка, все залито коричневой пластмассой – и шепчет:

    А ПОМНИШЬ
    А ПОМНИШЬ
    А ПОМНИШЬ

    …………………………………………………………………

    Еще одно лирическое отступление: МОЛИТВА ДИКОГО МАЛЬЧИКА. В первобытных племенах, постоянно враждующих друг с другом вон за ту пальмовую рощу, нефтевышку или черепа девственниц, есть освященный древней традицией социальный институт детей-убийц. «У детей, как известно, нет тормозов, зато присутствует огромный запас здоровой, неразбавленной жестокости и жизнерадостного интереса к тайнам бытия», комментирует этот факт нигерийский детский психолог доктор Н’Геле-Ме из университета Папайи.
    Что заставляет маленьких экспериментаторов отрывать крылышки мухам?
    Распинать на сколоченных крест-накрест досках бездомного котенка?
    Или, выстроив пластилиновый замок, напускать туда красных древесных клопов, а затем поджигать пластилин?
    Чисто исследовательское любопытство.
    Насчет разных там заповедей дети, к их счастью, тоже пока не в курсе.
    «Дайте такому пытливому пацану мачете или автомат «Узи», влейте ему тыквенную чашку дрянной местной водки, покажите ему черного петуха с отрезанной головой – и получите идеальную машину, запрограммированную на массовое уничтожение», убежден венгерский писатель Аттила Чик, автор бестселлера «Папкины тетехи, мамкины бебехи» («Naszratuzschki naszratt», Peszt, 1999).
    Первым европейцем, додумавшимся использовать здоровую детскую агрессию в военных целях, был Джироламо Савонарола. В каком-то Сером году от Рождества Христова он отправил в Святую Землю несколько десятков тысяч невинных мальчиков. Детей нарядили в белоснежные одежды, научили петь красивые гимны и посадили на галеры. Мальчишки, должно быть, очень гордились возложенной на них миссией и босиком скакали по палубам. В Средиземном море их всех до единого изловили безбожники-мусульмане, третью часть пустили ко дну, третью часть продали в Египет, третью часть оставили для развлечений.
    Впрочем, у независимых экспертов Т. Онтонова (София) и М. Акутова (Нижний Тагил) свой взгляд на эти давние заплесневелые дела. «Злые языки поговаривают, что вся фишка заключалась в острой нехватке мужчин призывного возраста. К тому времени Европа была порядком истощена всеми этими прогулками к гробу Господню» – вносят жесткий корректив эксперты, написавшие в соавторстве монографию по проблемам альтернативной истории «Евангелие от Ли Харви Освальда: Кто пришил Крошку Енота?» (в первом издании – «Тортилла как архетип Великой Тьмы, а план был хороший»).
    Добавим от себя: поговаривают также, что монах Джироламо, экипировавший агнцев в крестовый поход, просто не догадался выдать им оружие.
    Зато потом были: Неуловимые Мстители
    и Красные Дьяволята,
    детдомовцы-смертники в годы Второй мировой,
    румяные сговорчивые бойскауты с пушистыми икрами,
    отряды нежно-розовых кхмеров, не брившихся ни разу в жизни,
    несовершеннолетние бойцы Вьетконга,
    смуглые мученики интифады и прочие отморозки.
    Большой Папа, о, Большой Папа Джа, выдай мне автомат, настоящий кожаный автомат с тридцатью плевками огня в обойме.

    12.

    Ирония в том, что во дворике больницы, где положено гулять до обеда, находится приземистая кирпичная избушка без окон и с одной-единственной дверью. У этой двери очень интересное выражение – вроде и приглашающее, и отталкивающее одновременно.
    Двойная ирония в том, что больничный дворик облюбовали молодые мамашки с колясками. А рядышком собачки всех мастей грызут какие-то вываренные кости – пожалуй, не стоит и вглядываться, чтобы аппетит не испортить.
    Однажды, купив у строгого старика в стеклянной будке, что у входа в приемный покой, газету «На здоровьице!» и свежий детектив Олега Лукойенко (жаль, что туалетная бумага кончилась прямо передо мной), выходишь подышать свежим воздухом и видишь такую картинку. У мусорного контейнера лежит нечто, накрытое куском рубероида. Вроде как манекен, который списали по причине некомплектности.
    Ну да, манекен и манекен. Если бы не страшные черные босые пятки. У манекенов таких не бывает. На большом пальце левой ноги – картонная бирка.
    Это на днях твоего притихшего соседа, быстро и невнимательно переложив на каталку, отвезли в какой-то особый бокс, как сказала старшая сестра.
    (Интересный… как это?.. эвфемизм, думаешь ты, глядя на приоткрытую дверь избушки.)
    Поблизости не видно никого из умрудских детей.
    Зато мамашки гуляют,
    и водители больших гладких авто переговариваются оживленно и мелодично,
    и собачки с любопытством принюхиваются к тому, что недавно было Золотозубым.
    10:13a
    Вуду Пипл (III)
    13.

    Из тех колес, что тебе здесь дают три раза в день в располовиненной коробочке от киндер-сюрприза вместо стаканчика (две белых, синенькая и красненькая: красную или синюю? Красную или синюю? Обе, милейший Морфиус, и еще три раза по столько же, чтобы вставило), все равно не сварганить, не смикшировать ничего путного – даже при всем твоем нехилом опыте общения с медицинскими препаратами. Поэтому ты несказанно рад, когда коллега с работы, которого отрядило начальство, выдав казенных денег на покупку килограмма яблок и полкило мандаринов – чек сохранить – приносит тебе две стандартные (10 шт.) пластины галопиридола и одну упаковку циклодола.
    Галопиридол в больших количествах рекомендуется употреблять ТОЛЬКО вместе с циклодолом, иначе вы рискуете получить спонтанный гипертонический криз плюс припадок эпилепсии. В сочетании же препараты дают ровное беспечальное опьянение, чуть колышущийся молочный туман, где лишь изредка вспыхивают стробоскопы и галогенные лампы да проскакивают шустрые овечки Долли-Циклодолли. Для остроты ощущений можно позволить небольшой временной разрыв между приемами: закидываешься галопиридолом, ждешь, когда тебя начинает штырить – и быстро догоняешься циклодолом.
    Все вышесказанное ты имеешь в виду, когда, вернувшись в палату (коллега, этот Нормальный Пацан, этот милый заботливый Медленно-Говорящий-Убийца-Кровопускатель-Иногда-Ни-С-Того-Ни-С-Сего-Принимающийся-Лаять, не скрывает своего недовольства тем, что его оторвали от привычного время препровождения, то есть распивания настойки перцовки во дворе соседнего со станцией «Скорой помощи» дома – он потом еще предъявит начальству за сверхурочные), вылущиваешь на ладонь содержимое обеих серебристых пластин. Хули мараться-то.
    Держишь в уме, когда, приготовившись заглотить все двадцать колес, слышишь в коридоре приближающийся голос сестры-хозяйки – этот голос расталкивает локтями все прочие звуки.
    Четко представляешь себе опасность передозировки галопиридола, не смягченного циклодолом, когда сестра-хозяйка врывается в палату и начинает проверять простыни на койках с таким остервенелым выражением лица, будто ей в задницу вставили любопытное приспособление из арсенала средневековых следователей, называемое испанской грушей. (В каком-то смысле так оно и есть: накануне во время ритуального обхода главный врач обратился с каким-то вопросом к шунтированной бабушке, а та, не спуская с него глаз и улыбаясь дрожащей беззубой улыбкой, вытащила из-под одеяла пригоршню спелого дерьма, стекающего между пальцами, и сунула это дерьмо прямо под нос главврачу, как редкий артефакт.)
    Трезво оцениваешь ситуацию, когда заглатываешь колеса, улучив момент.
    Очень трезво оцениваешь ситуацию, когда чувствуешь, что язык разбухает от крови, прилившей к голове, и наполняет собой весь рот. Через какое-то время он вылезет и повиснет чуть не до подбородка, и у тебя будет очень интересный вид. А сестра-хозяйка все не уходит.
    Пиздец как трезво оцениваешь ситуацию, когда пальцы на руках начинают выгибаться, как будто кто-то невидимый выламывает их. А сестра-хозяка собачится с прибежавшими на ее рык медсестрами и нянечками, а упаковка циклодола лежит в тумбочке – только протяни руку, а в висках херачит кузнечный молот, и через несколько минут тебя порвет на кусочки, вот так: трах-тибидох, и все.
    Наверное, все обойдется, наверное, ты не умрешь такой нелепой смертью (фельдшер, схвативший ураганный приход от таблеток – что может быть нелепее?), наверное, это клавиша

    14.

    залипает, просто клавиша залипает, окей?
    Глухая девушка Кора говорит будто по слогам: пойдем ко мне. Она говорит: я что-то тебе покажу. Ты говоришь: сейчас, только заскочу в регистратуру закрыть больничный. И вообще, говоришь, может быть, в другой раз? Говоришь: посидим где-нибудь культурно, то-се, а потом уже к делу.
    А самого гложет любопытство – что еще она может показать, кроме дряблой груди, которую ты за три недели успел рассмотреть во всех нюансах, включая родинку у левого соска?
    Девушка Лара напряженно и как-то плотоядно вглядывается в твое лицо. Как все глухие, она слышит по большей части глазами. Ты поспешно киваешь: конечно, пойдем.
    Пока вы поднимаетесь по лестнице, ты пытаешься занять ее светской беседой: вы не замечали, Линор, что оловянные солдатики нашего детства – те, у которых в наличии только профиль, как у египетских богов – все, как один, маршируют слева направо? Она продолжает идти с каменным выражением спины. Запоздало спохватываешься, касаешься ее руки, чтобы привлечь внимание. Она молниеносно оглядывается и вновь упирается напряженным взглядом в нижнюю часть твоего лица. Ты повторяешь вопрос, она смеется: ну, это ведь с какой стороны посмотреть. Ты замолкаешь, восхищенный таким поворотом сюжета: ты никогда не думал об изнанке египетских папирусов. То есть, может статься, у всех этих Аменхотепов и Пта действительно есть второе ухо, и второй глаз, и вообще все как у людей.
    Квартира большая, старая и запущенная. И не догадаешься, что здесь живет девушка девятнадцати лет, пусть даже инвалид. Прошу прощения, с ограниченными возможностями. Лепные потолки, ага. Вековые отложения мохнатой пыли. На полках тяжелого резного шкафа – Блавацкая и Папюс, «Разгром» Фадеева, хроники Николая Пселла, «Радуга и Змей», полное сочинение собраний Василя Быкова, Берроуз, Лавкрафт и «Новый Щелкунчик».
    Пол вместо ковра зачем-то застелен огромным куском парниковой пленки.
    В углу стоят маленькие костыли.
    В комнате пахнет мочой и страхом.
    А посреди комнаты на круглом столе, накрытом выцветшей скатертью, лежит мальчик.
    Да-да.
    Представляешь?
    Тот самый.

    15.

    Кстати, на нем красная полумаска из набора Человека-паука, превращающая его лицо в чудовищную харю с выпученными глазами.
    Больше на малыше ничего нет.
    Он лежит голенький, со связанными руками и дрожит от холода и понимания того, что сейчас произойдет.
    Культя его правой ноги уже затянулась новой розовой кожей.
    Да ведь он – всего лишь красивая фарфоровая кукла штучной работы, говорит Лера. Полая терракотовая статуэтка, которую слепили из кладбищенской глины и смеха ради начинили протухшей папиной спермой. С годами увеличиваясь в размерах, он превратится в грязного и вонючего, покрытого жесткими волосами голема, жрущего пельмени и насилующего самок, в одного из штампованных солдат бессчетной подземной армии жестокого китайского императора. В одного из тех, которые всё ебут-и-ебут-и-ебут меня без остановки, меняясь местами и лицами, на пустой веранде детского сада, пока провонявший сиренью вечер благоразумно отводит взгляд.
    Для блага этого мальчика, во спасение его бессмертной детской души, ради той единственной чистой слезинки лучше остановить процесс сейчас, говорит Зара.
    Упс, да он снова описался.
    Мирра говорит: вот гаденыш.
    Говорит: сейчас этот чертов ссыкун все-все-все нам расскажет.
    Она говорит мальчику: представь, что ты сын полка, юный разведчик Коля Перебздо из шестнадцатой школы для имбецилов города Нопасаранска-на-Клязьме, и вот ты попал в плен к нехорошим космофашистам.
    Ты запоминай, Коля, запоминай все, что я скажу, потому что больше ты от меня ни слова не услышишь. Ты вообще больше ничего не услышишь. А вот мы тебя послушаем, и даже очень.
    И достает из пыльной коробки под креслом шило, испачканное чем-то ржавым. Таким вот шилом с деревянной ручкой, отполированной миллионами прикосновений, удобнее всего протыкать барабанные перепонки.
    И мальчик рассказывает все, что знает о шифровках из Центра (она берет ножовку по металлу). О школе подготовки бедуинов-парашютистов в Абу-Даби (в ход идет электродрель). О тайном проекте запуска кевларовой капсулы с мозгом Филипа К. Дика на планету Юдифь (появляется газовая горелка). О том, что находится у некоторых людей с той стороны сердца.
    Он бы еще много чего порассказал, но больше не в состоянии говорить.
    Позже, когда и ты закончил свои дела с мальчуганом, Кора, которая Вера, которая на самом деле радистка Кэт, приказывает: протяни руку. Она говорит: ладонью вверх. Ты повинуешься и чувствуешь легкий укол в мизинец. Капелька твоей крови отправляется в небольшой фигурный флакончик, вроде как для духов. Еще вы будто бы пьете чай в кафе «Элефант», и она говорит: ну, до скорого. Говорит: кстати, прихвати с собой вот этот большой пластиковый пакет. И чтобы подальше от дома и без лишних глаз.
    Ты спускаешься по облупленным лестницам, разочарованный и отчего-то смущенный.
    Что здесь не так?

    16.

    А ПОМНИШЬ?
    В тот день родители уехали на дачу, наказав в их отсутствие сделать уборку и купить хлеба. Сжимая в ладони новенький юбилейный рубль с памятником Солдату-освободителю на аверсе, ты бежишь вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки.
    И само собой, у подъезда ошиваются Славные Ребята С Нашего Двора – Базз, Дазз и Газз (по кличке Тормоз).
    Конечно, их зовут как-то по-другому. Но эти имена, придуманные тобой давным-давно, как нельзя лучше подчеркивают их безликость и взаимозаменяемость. А во снах они и вовсе сливаются в одно отвратное целое – ржущее, рыгающее и сплевывающее под ноги.
    Впрочем, на этот раз Славные Ребята вовсе не собираются вести тебя на строительный пустырь, усеянный кирпичными обломками, где ты опять будешь долго-долго стоять на коленках, гадая: вырвет тебя на этот раз или не вырвет, а если да, то на чьи именно брюки? Базза, Дазза или все-таки Газза (что было бы предпочтительнее)?
    Они заняты важным делом.
    Издали кажется, что Славные Ребята просто лупят обломками кирпичей по асфальту. Подойдя ближе, ты видишь, что у них есть цель. Живая цель. На асфальте извивается уж, неизвестно где пойманный. Кончик хвоста у него отбит.
    Дальше в твоих снах было два варианта развития событий:
    а) Славные Ребята убивают ужа, и
    б) ты несколькими молниеносными отточенными ударами убиваешь Славных Ребят и произносишь над их бездыханными телами какую-нибудь коронную фразу вроде «Берегите природу, мать вашу» или (гораздо лучше) «…Потому что маленьких обижать нельзя!».
    На самом деле ты тогда сумел договориться со Славными Ребятами. Уж отошел в твою собственность в обмен на новенький блестящий юбилейный рубль. Кто-то, Базз или Дазз, спросил с гнусной пиратской ухмылочкой: «А не боишься, что мы и денежку заберем, и змеюку… того?». Ты помотал головой – это была проверка на вшивость. Даже у таких ублюдков, как Славные Ребята С Нашего Двора, существовали какие-то представления о порядочности – примитивные, но все же.
    Свежекупленный уж разместился в недавно опустевшем аквариуме (на днях ты собственноручно вылил в унитаз мутную воду с трупиками гупешек, давясь слезой). Был он красивый, но какой-то грустный. То ли не мог оправиться от потрясения, то ли предчувствовал реакцию родителей. А реакция была бурной. Мама, хорошо загоревшая, с порога заявила, что никаких ползучих гадов в доме не потерпит. Папа вздохнул и, какой ни был умотанный после отбывания садово-огородных повинностей, завел машину и повез тебя, безутешно всхлипывающего, с аквариумом на коленях, за город, на опушку леса. Там с аквариума сняли крышку, и уж скользнул в траву.
    Собственно говоря, ты обладал им неполных четыре часа.
    10:15a
    Вуду Пипл (IV)
    1666645513433577777777777777.

    Бам.
    БАМ-БАМ.
    Бам-БАМ-бам.
    БАМ.
    Это переговариваются тамтамы, бамбамы и бимбомы перекликаются посреди тропической ночи, бумбумы.
    И с каждым колдовским ударом ты уменьшаешься в размерах. Ну, чего ты, как целка в коротком платьице из педофильской сказки. Или, может, просто грибов надо меньше жрать, dear Alice?
    Ты превращаешься в пасхального сахарного ангела, тающего на глазах. В резинового курчавого пупса, оттраханного во все дыры. В жестяного хоккеиста из настольной игры. В хитрого-прехитрого ушастого лепрекауна, держателя акций Золотого холма. В заводного робота, разобранного на запчасти. В Мальчика-Со-Средний-Пальчик – fuck of fuck off fuck off fuck off fuck.
    В куклу вуду, которую тычут раскаленными иголками и эрегированными членами, разрезают на кусочки, прижигают свечами и газовыми горелками до тех пор, пока ей это не надоест и она не начнет раскручивать спираль симпатической магии в обратную сторону, что бы это ни означало, что бы это ни означало, что бы это ни означало.

    15.

    (А ПОМНИШЬ?
    Да, папа, конечно, теперь вспомнил. Я слепил из пластилина тетеньку с хуем, затем накалил иголку на газовой плите и начал расспрашивать мою новую, мою настоящую, мою послушную маму, откуда берутся дети. Мы жили долго и счастливо. Другую, поддельную маму я терпел еще с десяток лет, пока наконец, приехав в собственную квартиру по вызову, не сломал ей ребра. И ни одна живая душа ничего не заподозрила. Йопт, бывает при дефибриляции.)
    Меньше.
    Еще меньше.
    Еще чуточку меньше тебя здесь.

    14.

    «Я в весе-е-еннем аду-у-у
    пил берро-оузовый со-о-ок…»

    Ты – в весеннем саду. В каком, нафиг, саду? Это мокрый лес с тысячей ловушек: заостренными кольями на дне замаскированных ям, бревнами на цепях, что норовят ударить в висок, засадами-камнепадами и прочими индейскими хитростями. Где, где твой длинный гладкий карабин в замшевом чехле, а лучше – заветный рабочий чемоданчик со стетоскопом и пятьюстами граммами чистого кокса? Может быть, еще отобьемся? Но тысячелетние секвойи трещат и ломаются, как прутики, под пятой Кинг-Конга, и уже слышно его тяжкое дыхание, и бедный воздух здешних мест дрожит и плавится от миазмов, источаемых каждой порой его непотребного волосатого тела.

    13.

    (А ПОМНИШЬ?
    Ну как такое забыть, папа. Вы ведь редко наказывали меня, поэтому и запомнилось. Однажды утром ты опаздывал на работу, а тебе еще надо было отвести меня в садик. А я капризничал чего-то, кривлялся, перекручивал лямки у комбинезона. Ты просто был не в настроении в то утро, наверное. И вот, значит, ты чистил ботинки – ты тогда еще пижон был, папа, все эти запонки, отложные воротнички – а я давай передразнивать звук щетки: шурх… шурх…
    ШУРХ.
    ШУРХ-ШУРХ.
    И тут ты взял меня в охапку, потащил в комнату, повалил на диван и начал расстегивать ремень. Кто знает, может быть, сначала ты и вправду хотел меня выпороть.
    Я запомнил навсегда, какое у тебя было при этом лицо. Какое, ты спрашиваешь? Да веселое. Веселое и деловитое. С этим веселым лицом ты меня и наказал – на всю жизнь. Чтобы не передразнивал взрослых, сучонок.
    Ну, достал я тебя. Все тебя достало в то похмельное утро.
    А сам-то ты помнишь, папа? Помнишь вкус того бутерброда с плавленым сыром, салями и невъебенным количеством болгарского кетчупа – его продавали в таких симпатичных стеклянных бутылочках с рифлеными горлышками. Ты отметил необычный вкус этого бутерброда. Еще бы. Там был один ингредиент, который редко добавляют в пищу: растертый в белый прах шарик крысиной отравы из того пакета с надорванным углом, что я нашел в кладовке.
    Приятного аппетита, папа, сказал я, подавая тебе бутерброд, когда ты открывал бутылку пива о край кухонного стола.)

    12.

    А вот и она, нежная Белая Скво. Вплывает в комнату, как айсберг, заслоняя собой жалкое солнце в 150 ватт. Зачем-то держит в руке стеклянный флакон с бледно-красной каплей на самом донышке. Смотрит на свет, щелкает по стеклу ногтем. Жидкость бурлит.
    Между прочим, это твоя кровь.
    И между прочим, учитывая твои теперешние габариты, это чуть ли не вся твоя кровь.
    Еще меньше.

    11.

    Нет, если вы чего подумали – женщины всегда мне нравились, честно. Моей первой возлюбленной вообще была копия Венеры Милосской из буклетика «Эрмитаж». Отсутствие рук только возбуждало. А в школе я зачитывался «Молодой гвардией». Да, особенно то место, где ефрейтор Фогель развлекается с Ульяной Громовой. Этот парень, Фадеев, явно был из наших.
    Потом я обзавелся сразу двумя старшими американскими сестренками – Синди и Барби – и мои познания в женской анатомии значительно расширились.
    Впрочем, аисты все так же курсировали в черном предгрозовом небе между сафари-парком «Джамбола» и старинным городом Тугариным, пронося контрабандой в стальных клювах маленькие пищащие свертки, и в капустных грядках перед рассветом зловеще потрескивали и перемигивались голубоватые электрические разряды, и служанка фараона шла к реке, раздвигая перед собой прямые стебли тростника.

    10.

    Белая Скво – раз-раз-раз – раздевается и ложится на тахту. Колебания атмосферы при этом такие, будто где-то с гор сошел ледник. Паркетная твердь под ногами вибрирует и стонет.
    Белая Скво с обожанием смотрит на плотно закупоренный стеклянный флакончик, гладит его наманикюренным пальцем…
    (кого-то сейчас точно вырвет)
    …и заталкивает между дряблых ляжек.
    Начинает работать стеклянным дилдо, по-дурацки всхлипывая. Контрапунктом – бумажный шелест: шурх, шурх-шурх, который издает ее сухая шершавая пизда, не способная производить на свет ничего, кроме спутанных клубков могильных червей, как и всякая пизда на свете.
    (БЕ-Е-Е-ЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!!! Все-таки какие они, ты подумай, а? И еще чего-то хотят от нас.)
    Тебя совсем мало.

    9.

    Натешившись со своей игрушкой и вконец изнасиловав твой слух лавиной совершенно непотребных звуков, Белая Скво вынимает из себя флакончик и снова смотрит его на свет. Странно, жидкости вроде добавилось, и она стала ядовито-зеленой.
    Белая Скво откупоривает флакончик…
    (нет-нет, не думай даже)
    …и выпивает содержимое одним махом.
    И умирает, напоследок с грохотом испустив газы, отчего ты едва не теряешь сознание.
    Потом открывает глаза, говорит: ну вот. Говорит: теперь все сошлось. Умирает вторично, и на сей раз окончательно.

    8.

    А ТЕБЯ ПОЧТИ УЖЕ НЕТ.
    Эта сука выпила практически все, что оставалось.

    7.

    Лейтенант Диев-Клочков, ростом не больше наперстка, говорит: ничего-ничего, рядовой, наши заняли вокзал, почту и телеграф. Сейчас я тебя перевяжу, и все путем. Ты, рядовой, если по совести, всех заебал своими лирическими отступлениями. Забыл разве – отступать нам некуда.
    Позади сам знаешь что.

    6.

    Поддерживаемый Клочковым-Диевым, вступаешь на брусчатку привокзальной площади. В глазах двоится и прыгает, но в целом то, что ты видишь, тебе смутно знакомо: бетонная коробка вокзала с жестяными буквами по верху фасада: тэ, у, гэ, а, эр, и, эн –

    ТУГАРИН

    пустые ладони перрона, мертвые электронные табло, дальше – аккуратные алюминиевые рельсы и вагончики со слюдяными оконцами, прицепленные к электропоезду. Этот электропоезд ты однажды разобрал своими руками, когда тебе для каких-то нужд понадобился моторчик. Ну, конечно, это гэдээровская железная дорога, подаренная тебе на восьмой день рожденья.
    Как опытный агент абвера, прошедший спецподготовку, тайком от Клочкова вынимаешь карманное зеркальце и проверяешь: нет ли хвоста позади?

    5.

    Нет, все в порядке, перрон по-прежнему пуст, ни единой живой души. Эшелоны стратегического назначения пересчитаны, значит, им туда дорога.
    Ни единой. Живой. Души. Только слепленные из дерьма Славные Ребята С Нашего Двора, все на свете Нормальные Пацаны: Следопыты-Лесорубы-Могикане-Делавары-Лилипуты-Гулливеры-Модельеры-Пидарасы-Президенты-Бейсболисты-Ветераны-Репортеры-Астронавты-Киберпанки-Инженеры-Некроманты-Богословы-Свинопасы-Наркоманы-Терапевты-Гомофобы-Адвокаты-Порнозвезды-Звездочеты, а с ними
    взвод оловянных власовцев, а с ними
    разведчики-пластуны, а с ними
    белозубые негры в синих касках с аббревиатурой UN, а с ними
    Дикие Мальчики и горячие новобранцы, а с ними
    Человек-паук
    и еще черт-те знает какая мультяшная нечисть приближается отовсюду сразу, на ходу перестраиваясь тевтонской свиньей.
    Вот, значит, и подкрепление подоспело. Смерть – это когда твои чудовища наконец добрались до тебя. Жизнь – это короткий промежуток времени, в течение которого они до тебя добираются, только и всего. Твои милые, ручные чудовища, каждое из которых ты давным-давно знаешь по имени и отличаешь от прочих по цвету глаз.

    4.

    Кто сказал, что детство кончилось?
    Я только вхожу во вкус.
    В конце концов я превращусь в ушного клеща – ядовитую инфузорию – раковую клетку – вирус бешенства – молекулу Чистой Смерти. Я проникну в ваши системы водоснабжения и вентиляционные системы, обоснуюсь в ваших кондишенах и желудках. Я взорву нахуй ваш гормональный баланс, я разрушу состав воздуха, которым вы дышите, я

    3.

    буду находить вас по жирным отпечаткам на оберточной бумаге, по смазанным взглядам в зеркалах, распутывая хитрые дактилоскопические узелки, выжигая сетчатку белым фосфором Судного полдня. Я буду убивать вас еще и еще, в рабочее время и по выходным. В постели и в ванной комнате, на воде и в небе, за вечерней мастурбацией и утренним кофе. На лестничной площадке, в кабине лифта, на платной автостоянке, по дороге в офис, на перекрестке у светофора, в вагоне метро, в очереди за газетой, за ланчем, на совещании у шефа, в курилке, на углу у табачного киоска, в обеденный перерыв, по дороге домой, на перекрестке у светофора. В школьной раздевалке и на детской площадке, на лужайке для гольфа и в кабинете дантиста. В больничных палатах и на съемных квартирах. В подземных переходах и при ярком дневном свете, я

    2.

    раскрашу ваши мужественные лица разноцветной кровью:
    оранжевой,
    синей,
    лиловой,
    любой. Really, это доставит удовольствие как вам, так и мне.
    КАТОМ БУДУ.

    1.

    (Еще минуточку внимания: нас много. Нас целый народ – voodoo people. Вашей ошибкой было считать, что мы – ваша уютная, теплая и пищащая неотчуждаемая собственность. Вашей самой большой ошибкой было считать, что вы вообще имеете какое-то отношение к нашему существованию. Что случайное трение двух потных тел на скомканных простынях способно вызвать искру чуда. Наша родина – планета Юдифь, мы являемся вам ненадолго, лет на пять-семь, как раз хватает, чтобы разобраться с глупыми фантомами, придуманными вами – всеми этими Зубными Феями, Санта-Клаусами и Котами-В-Сапогах, и понять, как подло вы нас обманули, оставив задыхаться в чудовищных кроватках и манежиках один на один с этим миром. Тогда мы седлаем прирученных волков-оборотней и уносимся по твердому лунному лучу. Но время от времени мы возвращаемся. Опущенные просто так, для вашего сытого удовольствия, размазанные по горячему асфальту, обреченные на чужие нелюбимые жизни, лишенные права дышать и совершать ошибки, маленькие, ненужные и безжалостные, плачущие кровью – нерожденные вами, никогда не рождавшиеся, не могущие быть рожденными вами – теперь мы возвращаемся в ваши города с изнанки ваших сердец, чтобы собрать жатву.)

    0.

    Спасибо, все было так странно и так прекрасно.
    Спасибо,
    спасибо,
    спасибо.


    P.S. Новое сообщение для пользователя системы:

    ИНИЦИАЦИЯ ЗАВЕРШЕНА УСПЕШНО.

    ТРРРАХ-
    ТИБИДОХХХ!
    10:59a
    Приближения к Богову
    Отрывок из романа "День Бойца"

    1.

    Если видишь во сне дерьмо – это к деньгам. И чем больше дерьма, тем лучше.
    Если во сне выпадают зубы, это может означать, что кто-то из родственников тяжело заболеет или умрет.
    Лошадь во сне – к большой лжи.
    (Первая примета построена по принципу «от противного». Рядышком с ней стоит утверждение о том, что деньги – это мусор. На заднем плане проезжает верхом на бочке, в которой что-то плещется, человек с редкой профессией «золотарь». Сиречь говнюк.
    Вторая иллюстрирует принцип работы симпатической магии. Не вполне ясно, как связаны зубы и родственники. Наверное, все дело в том, что и те, и другие имеют обыкновение ныть, и тогда от них совершенно одинаково сводит челюсти.
    Третья, основанная на случайном созвучии, дает понять, что сонники все на свете – ерунда.)
    А вот если видишь себя, забрызганного дерьмом с ног до головы, в дерьме барахтающегося, выплевывающего сгустки дерьма, с оскаленными лошадиными зубами – это, скорее всего, означает, что ты уже не спишь.

    ***
    Никита Богов укладывает в тележку шматки мяса. Пункт назначения – колбасный цех, где шматки будут проглочены Большой Мясорубкой. Кстати, надо будет напомнить Саше-Ветерку насчет крыс. А то уже приелись шуточки, мол, когда покупаешь в магазине колбасу, смотри на этикетке не столько месяц и число – здесь, в «Мясной избушке», понятие свежести оч-чень относительно – а час сдачи партии.
    А это никакие не шуточки. В утренние часы крысы еще голодны и буквально сами прыгают в гигантский раструб Мясорубки.
    К вечеру крысиные страсти малость поутихают.
    Крупный план: руки Богова, перебирающие кровоточащие ломти. На одной руке пальцы шевелятся с трудом и как бы постоянно складываются в щепоть. Отъезд камеры: Богов воровато озирается, лезет за пазуху спецовки и достает пригоршню земли. Совершает какие-то пассы с облюбованным куском мяса, что-то бормоча.
    (В идеале, конечно, лучше это проделывать сразу с целой тушей, и иногда Богову такой трюк удается, но тогда и крика больше, если обнаружат. )
    Примечание: С мелким промышленным терроризмом, описанным в «Бойцовском клубе», ритуал Богова не имеет ничего общего.

    ***
    Камера объезжает разделочный цех. Люди заняты обычным делом, то есть режут, пилят и кромсают чью-нибудь плоть. Перебрасываясь замечаниями о погоде, анекдотами и цитатами из вчерашнего эфира «Русского Радио», прогнозами насчет аванса и квартальной премии.
    Боговских манипуляций никто не замечает. Он перекладывает испачканный кусок другими и выкатывает тележку за двери.
    Богов бредет, толкая тележку, нагруженную мертвой плотью, в странном белесоватом тумане – этот туман окружает его всегда, и ему уютно в этом тумане. Богов бредет и становится все меньше, с каждым шагом скидывая один год жизни…

    2.

    …Теперь ему двенадцать лет.
    Он идет по заснеженному переулку. В конце переулка живет бабушка – отцова мать – а у бабушки живет хряк Борька, флегматичный сибарит с крошечными умными глазками и чуть синеватым отливом шкуры. Богов помнит его с младенчества, когда Борька был розовый и верткий, и Никита со слезами упрашивал родителей тоже взять поросеночка, а он будет за ним ухаживать, честное слово.
    Сегодня Борьку будут убивать.
    Свиней в переулке убивает человек, которого тоже зовут Борька. Борис Иваныч – мастер на все руки и к любому делу относится с душой. Убивает он за чисто символическую плату – бутылка водки и кило свежей печенки. Отец Богова вызвался быть на подхвате.
    Когда маленький Богов заходит во двор, все уже кончено. В ранних молочных сумерках он видит отрубленную свиную голову, торчащую из сугроба пятачком вверх. Бывший хряк по имени Борька, кажется, улыбается невысокому пристальному небу.
    Отец бледен и странно молчалив.
    Человек по имени Борька – Борис Иваныч – подносит к губам алюминиевую кружку, до краев наполненную теплой, только что спущенной кровью. Только тут до Богова доходит, что нынче – оттепель. Как будто весь снег в мире подтаял от крови.
    Борис Иваныч протягивает кружку отцу: «Будешь?». Даже в сумерках заметно, что Богов-старший бледнеет еще больше. Борис Иваныч берет паяльную лампу. Никита отворачивается.
    Потом свежая печень ворчит и плюется соком на огромной сковороде, а отец с Борькой, разгоряченные водкой, вспоминают армейские анекдоты.

    ***
    Ракурс меняется, теперь Богов, наоборот, приближается к нам, идет прямо на камеру. Отрочество (быстрая прокрутка): если у тебя в кармане есть пачка сигарет, то ты, не иначе, Виктор Цой, что совсем не так уж плохо на сегодняшний день.
    Если по дороге ковыляет серая собачка на трех лапках, это к какой-то мелкой неприятности, вроде привода в мусарню.
    А вот если увидишь пса о пяти ногах, это уже серьезнее. Это значит, где-нибудь на обочине жизни тебе попадется Виктор Олегович Пелевин собственной персоной в позе лотоса или кактуса.
    Если встретишь вампира, обычного пятидесятилетнего кровососа-работягу, с сеточкой сизых жилок на щеках и неиссякаемым запасом грубоватого народного юмора – вбей ему в глотку головку чеснока, а в сердце осиновый кол.
    Если встретишь Будду – убей Будду или хотя бы отмудохай хорошенько и забери кошелек и мобильник.
    А если ты с компанией отморозков, еще не протрезвившихся после трехдневных проводов, загружаешься в микроавтобус, который раскачивает орда таких же отморозков у военкомата одним ранним осенним утром, когда в воздухе разлито белесоватое свечение – это значит, что жизнь, какая ни была, кончилась и просыпаться поздно.

    ***
    БЛИЖЕ. Богов видит его, как если бы видел в зеркале самого себя: пятнистая шкура, желтые, как бы прокуренные рога. Один чуточку обломан. Могучая холка – по плечо взрослому двуногому. Богов говорит:
    «Привет, брат».
    «Привет, брат», откликается двойник, помахивая хвостом. Над деревянным, очень, очень, очень дурно пахнущим помостом вьются большие зеленые мухи. Странно знакомый запах, но не могу вспомнить, с какой он планеты.
    «Куда это нас?».
    «Так надо, брат».
    «Так надо?».
    «Да, так надо»
    «Хуйня война, надо так надо».
    Богову становится немного страшно и – да, немного радостно.
    «Как там наши?».
    «Пока держатся. Ждут подкрепления с воздуха».
    «Чехи молчат?».
    «Какое там молчат… Перехватили частоту, опять давят на психику».
    «Гребаные чехи».
    «Гребаные чехи».
    Они поднимаются все выше по деревянному помосту. Разреженный горный воздух, легкая романтическая дымка окутывает гордые очертания саклей, про которые сейчас можно не знать, что в них живут на верхнем этаже, высматривая в узкие окна-бойницы соседей-врагов, а внизу держат скот и рабов и туда же срут и выливают помои. Вот они уже среди кафельных стен, измазанных чем-то бурым. Тут напарник снова меняет обличье, но Богова не проведешь – он снова узнает в нем себя, да и как может быть иначе?
    «Эй, Никита, ты мужик?», слышу он свой голос.
    «Да, я мужик».
    «Не, ты не мужик».
    «Я – мужик, нах».
    «Тогда рубани мне руку. Топором. На спор. За всю хуйню. За пацанов».
    «Не, брат, не могу».
    «Я ж говорю – ты не мужик».
    «Бля буду, я мужик».
    Все происходящее кажется шуткой. Боговы здорово пьяны. И топор вдруг сам прыгает кому-то из собеседников в руку.

    ***
    «Кому и что ты хотел доказать? – с пеной у рта допытывался бывший взводный Таращенко, хороший пацан и толковый, справедливый командир, только вот заводился всегда с пол-оборота. – Кому? И что? Типа, вот этой рукой ты убивал, да? Так ведь я тоже убивал, и обеими руками. Муд-дак ты, Богов, мудаком был и мудаком помрешь». Тарас презрительно сплевывал в белую горячую пыль, поворачивался и закрывал за собой дверь маленькой мазанки на окраине Козлыюрта, которую полчаса спустя разнесли из подствольного гранатомета практически в упор вместе с двадцатью засевшими там сопляками.
    Сухожилия на правой сшили, но пальцы слушались с трудом и все норовили сложиться в щепоть, как будто Богов вот-вот осенит себя крестным знамением на какой-то немыслимый манер.
    С головой тоже что-то случилось – теперь слова, звуки, краски проникали в нее словно сквозь плотную стену изоляционной ваты. За три недели, проведенные в травматологии, Богов стал другим человеком. Он скинул двадцать килограммов веса, из накачанного быковатого жлоба (стиль: «дембель форевер») превратившись в тощего жилистого меланхолика с внимательными глазами. Он часами валялся на койке, разгадывая кроссворды, хотя раньше к ним и близко не подходил. Часами стоял в больничном коридоре у окна, наблюдая, как вдоль опушки белого-белого леса бежали лыжники, совершая руками одинаковые плавательные движения.

    ***
    Из частного охранного предприятия «Тонтон», ясное дело, он уволился. И с бухлом пришлось подвязать – немолодой хирург, оперировавший боговскую руку и похожий на утомленного серийного убийцу-маньяка, не иначе как из вредности заставил Богова пройти полное медицинское обследование, а потом строго сказал:
    - Ты, Богов, наверное, думаешь, что у тебя две поджелудочных железы, да? Слыхал такое слово – панкреатит?
    - Взрывчатка, что ли? – хмуро спросил Богов, которому в голову пришла аналогия с пластитом.
    - Ага, - сказал врач. – Она самая. У тебя внутри. Тебе даже никакой торпеды в жопу вшивать не надо. Ты сам торпеда. А взрыватель – здесь.
    Он больно ткнул Богова в низ живота. Потом вынул из-под стола бутыль с прозрачной жидкостью, вынул бумажную затычку, налил в чайную чашку на три булька.
    - А это – запал. Хочешь попробовать?
    - Спасибо, братан, - сказал Богов. – Пей сам.
    - Твои братаны все там остались, - врач глянул поверх кружки круглым больным глазом. – Может, так и лучше… Непонятно только, для кого – для них или для нас.
    Посмотрел куда-то наверх, сказал тихонько: «Ну, со свиданьицем, Сережка» и выпил.

    ***
    Позже, когда врач опьянел и разговорился, Богов понял, что его внезапный служебный интерес к боговскому организму был оправдан. Врач и сам не мог до конца поверить, что ему удалось спасти практически отрубленную руку, болтавшуюся на лоскутках кожи. «На мне, как на собаке», усмехался Богов. «Это все херня, - отмахнулся от него врач. – Я вот что хочу понять: откуда в нас – в вас – такая живучесть? Состав крови, что ли, такой? Или вы с другой планеты? Вас из огнеметов поливают, танками утюжат, в ямах гноят, а потом всю оставшуюся жизнь раком ставят – а вам хоть бы хер». «Ну, я ж десантник», сказал Богов, неизвестно почему чувствуя себя виноватым. «Ага, вы все тут десантники. При выполнении боевого задания. «На мне, как на собаке»… «Нас дерут, а мы крепчаем»… Русский парень в огне не тонет, русский парень в огне не горит! Нет, с таким генофондом мы далеко пойдем. И уже идем не первое тысячелетие – ох, как далеко…».
    Богов-то знал, в чем дело: тогда, осатанев от боли и водки, не помня себя, он выскочил на двор и прижал к дымящейся ране комок глины. Зачем? Остановить кровь? Хотел, чтобы вовсе наглушняк? «Кому и что ты хотел доказать?», как в очередной раз спросил бы взводный.
    Любой другой на его месте умер бы от столбняка. А Богов – ничего.

    ***
    ЕЩЕ БЛИЖЕ: странно, но с тех пор его жизнь начала потихоньку налаживаться, вернее, вошла в ту колею, которая нынче представляется единственно возможной, не подлежащей обсуждению. И он знал, почему так происходит: он просто перестал напрягаться.
    Если в разгар самого тяжелого кошмара хочешь проснуться, надо ущипнуть себя за руку. Если не помогает – полоснуть ножичком.
    Если не помогает и это, тогда пригодится топор.
    А если на протяжении десяти последующих лет каждую ночь рубить одним и тем же топором одну и ту же руку – результат гарантирован.
    Оказалось, что он барахтался в липком кошмаре, состоящем наполовину из дерьма, наполовину из крови. Он вынырнул – и оказался в знакомой еще до рождения ватной пустоте. Теперь он сам был частью этой пустоты. Ну и что? Разве может, как было сказано однажды, пустота напрягаться по поводу того, что она – пустота стольки-то лет от роду по имени Никита Богов?

    4.

    Со своей будущей женой он познакомился при забавных обстоятельствах.
    Тогда в районных центрах еще доживали последние дни дискотеки при домах культуры разных предприятий и учреждений – теперь они все стали ночными клубами и казино, в сущности мало изменившись.
    В эти бедные очаги развлечений Никита с приятелем, серьезные, рабочие, но вот покамест неженатые люди, наведывались с одной-единственной целью. На пятачке у дощатой сцены под самодельную светомузыку копошились бабочки неярких расцветок, капустницы и крапивницы родной средней полосы из рабочих кварталов. Частенько сталкиваясь, соприкасаясь крыльями в дешевой пыльце, наступая друг дружке на хоботки и лапки. Время от времени тяжеловато взлетали, кого-то высматривая, и приземлялись обратно.
    Деньги и жизненный опыт давали Богову и его приятелю преимущество перед другими охотниками на бабочек (как правило, эти охотники были все как на подбор прыщавыми и тонкошеими). Боговская однокомнатная квартира, купленная на те деньги – двойное преимущество.
    В одном из таких заведений с пещерной акустикой и туалетом, как бы сейчас сказала четырнадцатилетняя дочка, open air, молодые энтомологи познакомились с двумя студентками пищевого техникума. Вспомнили монолог Хазанова из уже тогда архаичной телепередачи «Вокруг смеха», посмеялись, выпили украдкой из принесенной приятелем бутылки. Богов не пил: тот врач, может быть, хреново разбирался во взрывчатке, но убеждать умел. Лара и Зара хотели потанцевать, Богов с приятелем хотели продолжить знакомство в более уютной атмосфере.
    Возникла обычная для поселковых дискотек запутанная схема, когда мальчики должны были выйти раньше и ждать девочек в условленном месте, не привлекая внимания шестерок какого-то Арслана или Руслана – он якобы неровно дышал к одной из девушек.
    - Плевать, - сказал приятель, когда Зара и Лара ушли попудрить носики. – Давай посидим, потрем за жизнь, у меня еще осталось чуток. По моему, какие-то мутные бабы… Хорошо с тобой гулять, Богов. Никогда на хвост не упадешь. Все мне достается.
    - Не волнуйся, даже если б я пил, тебе на хвост не упал бы, - сказал Богов, глядя, как приятель судорожно глотает, обхватив губами горлышко. – И паленую водку не покупай у дагов больше – отравишься. А то и хуже.
    - А что – хуже? – беззаботно спросил приятель.
    - Ослепнешь, - сказал Богов. – Все, хорош сосать, на выход.

    ***
    У выхода было нехорошо, мало-помалу скручивалась воронка небольшого, но долгоиграющего скандала. В центре кружка из пяти-шести человек некто в светлом костюме держал Лару – или Зару? Богов до сих пор не мог их различить – за волосы и размеренно бил ладонью по щекам. При этом он приговаривал с знакомым акцентом что-то вроде «будешь знат, с-сука… будешь знат…». Вторая девушка всхлипывала, прислонившись к стене и держа снятые туфельки в руках (зачем?).
    Прятель завопил и бросился вперед, на какое-то мгновение разрушив целостность замкнутого круга. К нему повернулись, коротко рубанули ладонью… и все продолжалось.
    Богов подошел, встал рядышком, скрестив руки на груди. Человек в светлом костюме азартно посмотрел на него и ударил девушку.
    - Будеш знат, сука, как Арслана наебыват.
    - Ну и что? – спросил Богов, ни к кому в особенности не обращаясь.
    Светлый костюм ударил еще раз. На губах Лары-Зары выступила кровь.
    - Ну и что? – снова спросил Богов. - Дальше-то что, я спрашиваю?
    Те, что в круге, посмотрели на него, как на больного. Тогда Богов напряг память и в пяти-шести предложениях на родном языке Арслана объяснил ему, в чем его ошибка.
    Арслан разжал руку и отпустил волосы девушки.
    - Так ты говоришь, из-за… бодаемся? – переспросил он почти весело.
    - Из-за…, - подтвердил Богов.
    - Спасибо за науку, брат. Извини, брат, - сказал Арслан, вновь переходя на русский. – У меня ларек на рынке, знаешь, где «Всё из мяса» написано. Заходи в любое время, я тебе поляну накрою.
    Когда чехи ушли, Богов поднял и отряхнул мычавшего приятеля и отправил его провожать избитую девушку в общежитие. Богов тоже собрался уходить, но в спину ему сказали:
    - Ты такой смелый. - Та, вторая, все еще стояла у стены, прижимая к груди босоножки. – Они нас всех убили бы. Запросто.
    - Так уж и всех, - сказал Богов с сомнением.
    - Нет, правда… Что ты им сказал?
    - Так. – Богов передернул широкими худыми плечами. – За жизнь. А ты зачем туфли сняла?
    - А я бы им каблучками – в хари. По шарам… - и девушка выдала порцию брани, которой сегодня позавидовал бы и Юриваныч. Все-таки рабочий квартал.
    - Ну-ну, - сказал Богов. – Так и надо. Молодец.
    Девушка вздохнула и вдруг разревелась в полную силу, будто только и ждала этого момента.
    - Эй, ты чего? – спросил Богов.
    - Твари, чурки… они и меня зацепили… - Девушка подняла лицо, и в свете одинокого фонаря Богов увидел наметившиеся синячки и пару ссадин, которые завтра расцветут в полную силу.
    - А ты земли приложи, - сказал Богов.

    ***
    - Я думаю, ты ужасно сильный, - возбужденно говорила девушка, когда они подходили к его подъезду. – Ты, наверное, их с одного удара мог вырубить…
    Богов встал так, чтобы на него падал свет из окон, и поднял правую руку – вывернутую в локте, с намертво сведенными в щепоть пальцами.
    - Ну и что. Хотя бы и одной рукой... А у тебя видик есть?
    Она осталась у него до утра, а через две недели они подали заявления в загс. Когда жена закончила учебу в пищевом, ее по распределению направили в «Мясную избушку™» технологом. Через полгода туда же устроился простым грузчиком Богов. Еще через полгода у них родилась дочь.
    Кое в чем Богов так никогда и не признался жене. Первое: он и не собирался заступаться ни за ее подружку, ни за нее саму. То, что он мог – сломать ребром ладони шею Арслану, вырвать кадык близстоящему, а другого заставить проглотить зубы – его не интересовало. Его вообще больше не интересовало сослагательное наклонение. Все, что с частицей «бы». Его интересовало – и тоже постольку-поскольку – то, что он уже сделал в своей жизни.
    И второе: он до сих пор иногда не мог точно сказать, как ее зовут, Лара или Зара. И потому использовал старинный прием, который известен большинству счастливых супругов: называл то лапкой, то котенком, то еще как.
    Еще одна примета: если ваш спутник (спутница) на таком-то году брака вдруг воспылал (а) любовью к уменьшительно-ласкательным кличкам, почерпнутым из животного или сказочного мира – значит, ваше имя просто забыли, вот и все.

    5.

    На работе Богова ценили за исполнительность и невздорность. А это было обыкновенное равнодушие. Как может пустота повздорить с другой пустотой? Жена тоже привыкла, что на ее упреки – грузчик, ну что это такое, второй десяток лет грузчик и грузчик, только позоришь меня – Богов смотрел сквозь нее пустым белесым взглядом.
    БЛИЖЕ, БЛИЖЕ, СОВСЕМ БЛИЗКО. На самом-то деле он был на бойне Самым Главным. Потому что имел возможность совершать Ритуал. Ритуал его и удерживал до поры-до времени здесь, на этой адской планете, где взрослые мужчины убивают чужих детей только за то, что их отцы по-другому молятся одному и тому же Богу – ну, например, иначе складывают пальцы, крестясь.
    …Кстати, тот приятель-энтомолог, любитель паленой водки, действительно потерял зрение. Ему помыли глаза опасной бритвой дагестанские урки тем же летом, на автостоянке, темной ночью. Приятель вздумал им сказать, что во времена написания «Корана» среди кочевых арабов была очень распространена традиция заводить наложников из числа смазливых мальчиков, взятых в плен при очередном набеге на соседнее племя.

    ***
    Ритуал был похож на кроссворд. Богов полюбил разгадывать кроссворды еще в больнице, потом стал составлять их сам, а с годами дошел до такого уровня мастерства, когда произведение другого мастера привлекает в лучшем случае красотой замысла, вызывая ревнивое уважение. Пустота, которая съела большую часть того, что вокруг и частью которой давным-давно являлся он сам, в кроссвордах была разбита на равные клеточки. Эти крошечные неопасные пустоты можно было заполнить, используя интеллект или смекалку.
    Итак, не было смысла бороться со всей вселенской пустотой. Чтобы сдержать ее наступление на данном участке фронта, надо было выполнить свое личное задание – проводить в путь-дорожку Отсюда Туда несколько слабых душ и постараться облегчить им боль. Богов знал совершенно точно – на собственной шкуре – что помазание прахом снимает боль и выпускает душу из тела.
    Куда отправлялись души закланных скотов, останки которых он причащал грязью и нечистотами, собранными прямо под ногами – Богов не знал точно. Допустим, из мира молочного тумана – в мир, где этого тумана нет (опять же допустим). Этого уже было достаточно.
    Сколько клеточек ему еще предстояло заполнить – этого Богов тоже не знал. Ему был известен лишь механизм.
    Прах к праху.
    Плоть к плоти.
    Смерть к смерти.
    Это был действительно кроссворд, огромный и невероятно запутанный. Разгадывая его, можно было буква за буквой заполнить главную строчку. Она таилась где-то в самом сердце кроссворда, и в ней было зашифровано

    Одиночное восхождение на Крышу Мира, чтобы увидеть
    Синее июльское небо за пять минут до бомбежки, когда еще существует
    Вероятность того, что танки чудовищ никогда не войдут в этот город, потому что
    Облако имени Лены Руфовой на картине, которой она никогда не писала, похоже на
    Белку в городском парке, удравшую из колеса и шмыгающую под ногами пьяных прохожих, испытывающих
    Острое чувство де жа вю при взгляде на рекламные плакаты всех на свете туристических агентств – глянцевые общие места, где можно было бы прожить
    Жизнь без стыда и гнева, как полет птицы с серповидными крыльями, если бы не этот
    День, похожий на пасхальное яйцо, раскрашенное слепым ребенком, тот самый
    Единственный день в году, когда разрешается поджигать сухую траву и лгать любимым, и видеть
    Нимб над головой своей тени, когда идешь по росе, и постигать простую
    Истину колодцев и минаретов, которая заключается в том, что у нас всегда остается
    Еще один шанс вернуться сюда – в любое время и в любом обличье, стоит сказать «сим-салабим».
    11:39a
    Стихотворения, написанные во сне
    Вообще лучшие тексты имеют обыкновение сниться. И радуешься, когда это происходит. Эти два стиха - не исключение. Первое посвящено Игорю Куберскому, второе, очевидно - Николаю Гумилеву, потому что как-то перекликается с его "Сказкой", посвященной, в свою очередь, Тэффи.

    Сад прогульщиков


    I.

    Есть в тайном городе запретный сад,
    где птицы странные в каком-то отрешенье
    целуют собственные отраженья
    в тугой воде – и медленно скользят

    под шатким мостиком. Там есть еще
    скамейки с выраженьем виноватым,
    и пестрые лотки с дешевой сладкой ватой
    (потом не оберешь со щек

    липучий этот прах).
    Сутулые деревья
    стоят и ангельской побудки ждут,
    как батальоны, взводы, отделенья
    немых солдатских душ.

    II.

    Сюда приходишь всякий раз
    то с книжкой, то с воспоминаньем
    о том, что где-то, может, жизнь иная
    живет себе, не поднимая глаз.

    То – сад прогульщиков, лентяев вечных сад,
    чудес грошовых, леденцовой стружки
    и мокрых детских губ, что тянутся друг к дружке
    вслепую, наугад.

    III.

    И ты так беззаботно обречен
    (совсем как в детстве, улизнув с уроков,
    от изъязвленных стен, от окриков суровых –
    НЕ ВЫУЧИЛ, НЕ ВЫЧЕЛ, НЕ ПРОЧЕЛ)

    блуждать сомнамбулой в казенных коридорах,
    потом слететь по лестнице, и вот –
    запретный сад, чужой и милый город,
    где счастье тихоглазое живет,

    где все твое, ты слышишь – ВСЕ ТВОЕ:
    и лебеди, и розовые хлопья
    на палочке, и разве это плохо –
    стряхнуть себя с себя, как школьное тряпье,

    и, всю-то смерть на пустяки угрохав,
    на липкие грешки –
    (однажды дверью – хлоп!) –
    как пятиклассник, что сбежал с уроков,
    глазеть на Божьи чудеса взахлеб.



    ***

    Колдовское кресло карлика Крейга
    обито истертым красным плюшем,
    украшено замысловатой резьбою
    кресло карлика Крейга.

    Это мерзкое богопротивное кресло
    сработал мастер Иоахим из Вены
    и снабдил его одним механизмом
    по просьбе карлика Крейга.

    Тот отсыпал десяток лишних цехинов
    и сказал, усмехнувшись темно и криво,
    что молчание – золото, но забвенье –
    чистый алмаз о двенадцати тысячах граней.

    Колдовское кресло карлика Крейга
    было устроено дьявольски хитро:
    когда в него садился ребенок,
    он переставал быть ребенком.

    Словно некая темная злая воля
    выпивала его глаза и улыбку...
    Глядь – и в кресле уже не Йенс или Марта,
    а сморщенный, злобный, бесполый карлик.

    Говорили мамы своим дочуркам,
    говорили папы своим сынишкам:
    «Не садись в колдовское кресло Крейга!» -
    но напрасны были их уговоры.

    Чертов карлик все рассчитал верно
    (а помог ему старый мастер из Вены):
    нет на свете силы, которая бы сдержала
    детское любопытство.

    Что наделал ты, мастер Иоахим из Вены!
    Неужели задумал мстить всему миру
    лишь за то, что прошлой промозглой весною
    похоронил малютку-первенца Ларса?

    Но молчит суровый седой мастер,
    будто в рот набрал золотых цехинов,
    а на рыночной площади есть палатка,
    а у входа в палатку стоит зазывала.

    И идут, идут в палатку детишки
    и садятся, садятся в проклятое кресло…
    …………………………………………
    Вы и я, конечно же, тоже там были,
    надо только все хорошенько припомнить.

    Оттого-то земля давно поменялась местами с небом,
    что обито кроваво-красным плюшем,
    изукрашено дьявольскою резьбою
    колдовское кресло карлика Крейга.

    << Previous Day 2009/08/25
    [Calendar]     		Next Day >>

My Website   About LJ.Rossia.org