Журнал Андрея Мальгина - Как меня выслали из Польши (часть3)

[Recent Entries][Archive][Friends][User Info]

May 14th, 2008

09:42 am

[Link]

Как меня выслали из Польши (часть3)
Окончание. Начало - тут и тут.

После долгих обсуждений мы пришли к выводу, что о случившемся пока что никого извещать не стоит: ни друзей, ни родственников, ни польских сокурсников, а следует поднажать на Засурского, выдавить из него максимум информации и далее действовать по обстоятельствам.

Наутро мы снова сидели у дверей его кабинета. Кстати, Засурского за глаза студенты называли Зашурским, потому что его секретаршу звали Шура и она бдительно ограждала декана от нежелательных посетителей. Пока Ясен не пришел, мы обрабатывали Шуру, пытаясь пробить ее на жалость. Это входило в компетенцию Бродовского, считалось, что я человек прямой и мог в любой момент сорваться. К тому же Бродовский обаятельнее. Зато, когда мы уже проникли в кабинет, слово взял я.

«Ясен Николаевич, - произнес я заранее заготовленную речь, - не знаю, что вам о нас наговорили, но поверьте нам. Мы действительно в Варшаве у себя на факультете были лучшими студентами. К сожалению, мы не можем этого подтвердить документально, так как наши зачетки и вообще все документы остались там. Мы приехали только с паспортами и зубными щетками, причем паспорта у нас уже отобрали. У нас не было никаких взысканий по комсомольской линии, более того, я был комсоргом, а Бродовский моим заместителем. Должен добавить, что я был награжден медалью Николая Коперника как один из лучших иностранных студентов. Если бы мы знали, что именно нам вменяется в вину, мы бы смогли как-то объясниться, но, к сожалению, с нами никто не встретился и на эту тему не поговорил. Скажите, что нам делать. Мы учились на дневном отделении, нас перевели на заочное в связи с отъездом за границу. Сейчас мы вернулись, и я не вижу препятствий для того, чтобы перевестись на дневное и закончить его, пусть даже с потерей курса».

Насчет потери курса это я сказал умышленно. Дело не только в том, что программа у заочников была более облегченной и многие предметы мы за три (я) и четыре (Бродовский) года учебы не сдавали, и этого добра накопилось уже много. Главная причина была в другом. В 1980-м году мой курс, с которым я начинал учиться в 1975-м, уже заканчивал учебу, а чтобы не пойти в армию, следовало посещать военную кафедру и съездить на военные сборы, а это у наших однокурсников уже было позади.

Засурский вел себя совсем иначе, чем накануне, когда мы его застали врасплох. Он и сам, видимо, думал над сложившейся ситуацией. Кроме того, у него побывала Тимофеевна и пару слов успела шепнуть влиятельная Шура. Засурский заверил нас, что поможет, чем сможет, но не все, увы, зависит от него. Решение о нашем откомандировании принято на достаточно высоком уровне, он попытается на этот уровень попасть, чтобы получить инструкцию, как с нами быть, а чтобы не идти туда с пустыми руками, он посоветовал все-таки постараться в сжатые сроки заполучить из Варшавы зачетку, а лучше характеристику с факультета, а также характеристику из посольства. А насчет того, что вам ничего не объяснили, - объяснят. Сидите и ждите. На вас выйдут.

Ну что ж, после такого разговора можно было наметить план действий. Мы снова отправились в «Славянский базар». Итак, решено: рассказываем о случившемся родителям, подчеркивая, что Ясен Николаевич на нашей стороне, дескать, произошло недоразумение и будем с его помощью это недоразумение как-то расхлебывать. Выцарапываем из Польши документы, для чего мобилизуем наших девушек. Падаем в ноги Юфереву, чтобы написал нормальную характеристику. Последнее нам представлялось весьма сомнительным, вряд ли Юферев в сложившейся ситуации будет нас отстаивать, но попытка не пытка.

Вечером каждый из нас пережил родительские слезы. Не сговариваясь, наши родители решили идти к Засурскому самостоятельно, - они не доверяли нашему красноречию и хотели переговорить с деканом лично. Юферев по телефону выслушал наш рассказ о событиях последних дней молча. На мою просьбу сделать характеристику ничего не обещал. Как-то растерянно спросил: «А кто ж теперь будет комсоргом? И как провести отчетно-перевыборное собрание без отчета за прошедший период?» Я хотел ему сказать, что как хотите, так и проводите, мне что за дело, не я эту кашу заварил, - но вовремя прикусил язык.

После чего мы позвонили девушкам. Роза рыдала и пала духом. Возможно, она решила, что Бродовский что-то недоговаривает и просто решил найти предлог, чтобы ее бросить. Марыля, с которой у нас были скорее дружеские, чем романтические отношения, как настоящий друг вызвалась вытащить из деканата все необходимые бумаги, а также в случае необходимости собрать наши вещи и с какой-нибудь оказией выслать их в Москву. Она была первым человеком, который мне сказал: вас заложил Семенов. Честно говоря, подобное мне даже не приходило в голову. Я не предполагал, что к Семенову где-то могут отнестись серьезно. И она же сказала мне открытым текстом: «Я бы это ваше КГБ сожгла». Не сомневаюсь, что эта фраза была услышана не только мной.

На следующий день кабинет Засурского, сломив Шурино сопротивление, взяла штурмом разъяренная пара родителей: моя мамаша и отец Бродовского. Из-за двери доносилось: «Я как коммунист с двадцатилетним стажем…» (отец), «Как можно верить в идеалы…» (мать). Что отвечал Ясен, было неслышно, но оба родителя остались недовольны беседой. По их отзывам, Засурский – трус, не хочет на себя брать никакой ответственности и ни на один вопрос не ответил определенно. Они решили на него жаловаться. Перспектива приобрести врага в лице Ясена нас ужаснула, мы пообещали родителям, что сами напишем жалобу министру высшего образования.

Дальше события развивались следующим образом. Юферев родил замечательную, положительную характеристику, несколько даже преувеличив наши достоинства. Марыля вырвала у нашего варшавского декана тоже нечто подобное и вместе с зачеткой все это переправила нам вместе с проводником поезда. Не до конца доверяя Засурскому, мы передали ему копии этих документов, оставив себе для дальнейших боев оригиналы.

Далее. Уступив давлению родителей, мы написали министру (кажется, его фамилия была Егоров) заявления, но не с жалобой на Засурского, а с нейтральной просьбой разрешить нам продолжить обучение на дневном отделении. Мы справедливо полагали, что Засурский самостоятельно на себя такое решение не возьмет, но если ему укажут сверху, с удовольствием подчинится. На всякий случай такие же заявления мы написали на имя ректора МГУ.

Далее отличилась моя мать. Ее бывший начальник ушел работать в КГБ, причем в центральный аппарат и, судя по всему, на достаточно высокую должность. Она с ним встретилась, всплакнула и он, по крайней мере, обещал разузнать состояние моего дела (о Бродовском речь не шла) и его перспективы. Через пару дней, не доверяя телефону, он встретился с мамой и сказал, что человек, от которого все зависит, в отпуске, а те, что не в отпуске, посоветовали, чтобы я в письменной форме рассказал как можно подробнее о своем варшавском житье-бытье и желательно чтоб сам покаялся во всех своих грехах. Типа чистосердечное признание облегчит вину.

Это задание поставило меня в тупик. Если бы я знал, в чем меня обвиняют, я бы уж как-нибудь оправдался, а тут… Засурский обещал, что с нами увидятся и все нам расскажут. Наверное, стоило подождать этой встречи? Но мать настаивала, и я подробно, на многих страницах, описал свою польскую жизнь, приложив копии тех самых документов, которые уже отдал Засурскому. Каяться мне было не в чем.

Кстати, насчет Засурского. Он опять начал необъяснимо нас избегать. Поначалу мы встревожились, но потом Шура нам шепнула, что человек «оттуда», с которым он должен был переговорить, в отпуске и ему просто нечего нам сказать. Информация об отпуске совпадала с тем, что было сказано моей матери, и мы успокоились.

Как только мы успокоились, за нами пришли из военкомата. Причем по двум адресам одновременно. Ясно, что это была скоординированная акция. Кто-то хотел во время чьего-то отпуска отправить нас как можно дальше. К счастью, в тот момент нас не было дома, потому что явившийся патруль собирался нас немедленно отвезти «к месту несения службы». Мой отец – военный в отставке, капитан второго ранга, и он прекрасно знает, что к чему. Поэтому он спросил: так ведь весенний же призыв уже закончился, а до осеннего еще далеко. Ему ответили: речь идет о дополнительном призыве. Так что мы с Бродовским перешли на нелегальное положение.

Между тем время шло, а таинственное высокопоставленное лицо все никак не выходило из отпуска. В Варшаве заканчивался учебный год, надо было что-то решать с нашим имуществом.

Юферев обязал Семенова все до последней пары носков привезти нам в Москву, для чего предоставил посольскую машину и лично проследил за погрузкой. Знал бы он о происхождении тех четырех одинаковых коробок из-под телевизоров, в которые Семенов грузил наше барахло. Когда мы встретили поезд на Белорусском вокзале, мы обнаружили, что коробки заняли собой весь тамбур. Семенов был с нами на удивление холоден. Видно было, что поручение тяготило его, хотя он и исполнил его буквально: мы нашли потом среди своего имущества и дырявые носки, и начатые рулоны туалетной бумаги и пустые баллончики из-под дезодорантов, а вот две-три наиболее дорогие вещи таинственным образом исчезли. Мало того: еще на перроне Семенов извлек из ящиков, на которых были крупно написаны наши фамилии, какие-то свертки. Он провез таким образом контрабанду! Страшно подумать, что с нами бы было, если бы это нашли в наших вещах, учитывая наше шаткое положение.

Тема Семенова стала у нас основной в последующие дни. Наконец, вернулся из отпуска таинственный вершитель судеб. Засурский сумел с ним поговорить. Мы снова встретились с деканом. «Ну что ж, сказал он, ТАМ не видят препятствий для вашей дальнейшей учебы. Хотя вы, конечно, оказанного вам доверия не оправдали. Материал на вас накоплен богатый». - «Ясен Николаевич, скажите же нам, наконец, в чем дело, что мы сделали не так. Мы лучше всех учились и…» - «Вот именно, - прервал Засурский, - что лучше всех. Выделились. Вас сколько туда уехало от нас, в Польшу-то? Трое? Вот-вот. Трое. А выслали сколько? Двоих? Двоих! Вот и делайте выводы, от кого и про кого информация. Понятно теперь, откуда ветер дует?» И тут нас как пронзило: Семенов! Как же мы сразу не догадались. То-то он накануне прятал от нас глаза на вокзале.

Семенов… Так-так-так…

Чуть не на следующий день со своим бывшим начальником встретилась моя мать. Бывший начальник своими глазами видел мое дело. Криминал заключался в следующем:

«Располагал большими суммами денег». Господи, это мои честные гонорары не давали фарцовщику Юре спать спокойно. Справедливости ради отмечу, что не только Юре. Информация о «больших суммах» приходила и от «польских друзей» (т.е. от польской госбезопасности).

«Разгульный образ жизни». Видимо, рестораны, где я обедал, и ночные клубы, в которых я слушал джаз. В клубах, где танцуют, я почти не был.

«Планировал бежать в Швецию». Ясно. Это мои уроки шведского языка дали о себе знать и желание поехать на практику вместе с поляками из моей шведской группы.

«Участие в политически сомнительных мероприятиях». Ага. Это дискуссионный клуб, где меня видел Рунов.

«Читал и одобрительно отзывался об «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына» Единственный человек, который знал о том, что у меня есть эта книга, это тот самый студент поляк, у которого я ее купил. Он просто постучался ко мне в дверь и выложил книгу на стол, а потом многократно спрашивал, ну как, понравилось мне или нет. Я сказал, что понравилось («одобрительно отзывался»). Об «Архипелаге» не знал даже Бродовский.

«Общался с иностранцами, находился на грани вербовки иностранными спецслужбами». Вот это меня просто доконало. Спецслужбы! Вербовка! А как, скажите, я мог не общаться с иностранцами, если я жил за границей! С кем я должен был общаться в Польше? С советскими гражданами? Потом мне знающие люди объяснили, что криминал заключался в том, что в Польше я общался не только с поляками. Например, с теми же шведами. Еще у меня был приятель-австралиец. Очень много друзей палестинцев. Вера Колбаска опять же со своим вьетнамцем. Возлюбленная Бродовского - гражданка ГДР, а отец ее гражданин ФРГ! Сплошные иностранцы кругом. Со стороны, наверное, это выглядело подозрительно.

Получив всю эту информацию, я по крайней мере знал, как на все это ответить. Деньги? Это результат моих трудов, пожалуйста, могу предъявить гору публикаций. Иностранцы? Мне как комсоргу по должности приходилось поддерживать интернациональные контакты. Швеция? Я ведь обратился официально в посольство с соответствующим ходатайством. Сомнительные политические мероприятия? Это в рамках учебного процесса: я ведь учился на факультете политических наук. Ну и так далее.

А еще мамин приятель сказал, что в другое время, может быть, вся эта информация спокойно себе накапливалась бы в моем личном деле, но перед Олимпиадой, когда был спущен приказ все и везде подчистить, ей решили дать ход. То есть виной всему Олимпиада, и желание кого-то где-то поставить галочку. «По снятой голове не плачут» - произнес загадочную фразу бывший начальник моей матери. Мы с мамой долго думали, что бы это могло значить. Решили, что это означает одно: в Польшу мне уже не вернуться никогда.

Целыми днями, да и по ночам тоже, в ожидании встречи с теми, кто наконец предъявит мне все эти нелепые обвинения, я прокручивал в голове то, как буду их парировать. Но время шло, нас никто никуда не вызывал. Да и на факультете Засурский не торопился восстанавливать. Дело как будто забуксовало. Наступили предолимпийские дни. На факультет неожиданно повесили замок, на его крыше легли снайперы. Журфак находился в зоне отчуждения вокруг Кремля. Перед Олимпиадой все другие учреждения в центре города также закрылись. Я решил на время Олимпиады (как же я ее ненавидел!) присоединиться к двум моим приехавшим из Варшавы коллегам, которые собрались на Селигер. Мы взяли с собой палатки и все, что нужно для дикой жизни, на месте наняли лодку и обосновались на одном из необитаемых островков.

После трех месяцев нервотрепки это были блаженные дни! Уха из только что выловленной рыбы под водочку. У нас даже была с собой гитара, на звуки которой с соседнего острова приплывали студентки текстильного института (у них там была база отдыха). Обратно мы засобирались, только когда денег у нас осталось ровно на железнодорожные билеты. Когда мы, свернув лагерь, добрались до Осташкова в надежде сесть в поезд, нас ждал страшный удар: все поезда в Москву до середины августа были отменены. Партия и правительство опасались, что столица в дни Олимпиады будет перегружена несанкционированными гостями и отрезали город от внешнего мира. На попутках мы еле добрались домой. По дороге вооруженные патрули у нас несколько раз проверили документы. Надо признаться, за три года жизни заграницей я отвык от этой советской режимности. Я боялся, что где-нибудь фигурирую как уклонист от армии и меня арестуют.

Приехав домой, я первым делом встретился с Бродовским и нашел его в состоянии, близком к помешательству. Роза звонила каждый день и сообщала, что жить без него не может. Бродовский рвался к ней и даже, кажется, готовился к нелегальному переходу границы. На нервной почве у него разыгрались всякие болезни, и вообще-то ему надо было не границу переползать, а ложиться в больницу. В отличие от меня он не знал, что о нем написано в его гэбэшном деле и предполагал худшее. Нас продолжал выслеживать военкомат. От министра и ректора, которым мы писали, не было ни слуху ни духу. Не выходили на связь и те из конторы, которые должны были нам «все объяснить». Все занимались только этой сраной Олимпиадой. Будь она проклята.

Я постарался вселить в Сашу оптимизм. Во-первых, узнал, когда на факультете начнутся вступительные экзамены. Оказывается, уже через десять дней после того, как олимпийский мишка на торжественном закрытии взмоет в воздух. К началу экзаменов здание откроют, и Засурский появится на поверхности. Во-вторых, я узнал в канцелярии минвуза, кому из приемной министра расписали наше письмо. Оказалось, что не Аргуну, а тому самому Новикову, который нас первоначально оформлял на учебу и, как мы считали, нам симпатизировал (каждый раз, приезжая на каникулы, мы заносили ему щедрые дары). Мы посетили Новикова и он нас заверил, что нет никаких препятствий для того, чтобы мы снова оказались на дневном. Засурский, правда, добавил он, хочет, чтобы все было оформлено приказом министра, и этот документ как раз готовится.

Но прошел август, настал сентябрь. Никто с нами так и не встретился. Никаких решений о нашем восстановлении не было принято. Начался учебный год. Засурский снова стал нас избегать. Ничего нового не мог сообщить и мамин приятель, хотя она его энергично бомбардировала телефонными звонками. По-моему, он уже начал раскаиваться, что ввязался в это дело, которое оказалось не таким простым.

Чтобы оторвать от преследований военкомата, я снял на двоих с моим бывшим однокурсником Леней квартиру без телефона и велел родителям никому не сообщать ее адрес. Другой мой приятель, работавший в журнале «Студенческий меридиан», где-то в горах переломал себе руки и ноги и меня временно приняли на его место. Я стал каждый день ездить на работу. Но будущее оставалось темно и непонятно.

Бродовский и того хлеще: устроился дворником и за это получил какую-то конуру.

В Москву в качестве туристки приехала Роза, и они с Бродовским, взявшись за руки, отправились в загс на улицу Грибоедова подавать заявления. Этот загс, точнее целый Дворец бракосочетания, был единственным местом в Москве, где принимали заявления от иностранцев. Им сообщили, что самое раннее, когда их могут сочетать узами брака, - это месяца через три. Они ждать не могли, занесли в загс целое состояние в качестве взятки, и их расписали. Нечего и говорить, что свидетелем на их свадьбе был я. Расписавшись, молодожены отправились в Зеленоградский ОВИР (по месту прописки мужа), чтобы получить разрешение выехать в ГДР, но там им показали жирный кукиш. Выяснилось, что Розе разрешено проживать у мужа только ограниченное время, а самому Бродовскому вообще никак нельзя к ней поехать, потому что он категорически и бесповоротно невыездной.

Забегая вперед, скажу, что второй раз Роза появилась у нас уже с огромным животом. Бродовский решил показать ей Ленинград. Мы поехали втроем. На обратном пути случились морозы, сопровождавшиеся снежной бурей. Поезд вместо восьми часов ехал в Москву сутки. Печка в вагоне не работала. Мы дышали паром. К счастью, окончательно состав застрял в снегах в районе станции Крюково, мы бережно спустили Розу из вагона и они в полной темноте отправились пешком по сугробам к зеленоградским родителям Бродовского. Я смотрел им вслед, и мне казалось, что я смотрю кино о временах гражданской войны. Я все больше скучал по Польше с ее мягким климатом. Все-таки мужественная женщина эта Роза, я очень хорошо к ней отношусь.

Даже когда у Саши появился где-то в Берлине ребенок, его все равно год мурыжили, не разрешая выехать к семье. Кажется, он все-таки нашел на кого-то выход в ОВИРе, и разрешение практически купил. Потом много лет не решался сунуться в Союз, опасаясь, что в любой момент, как когда-то в кабинете Аргуна, у него легким движением руки отнимут паспорт и он уже никогда не увидит свой дом и свою семью.

Но вернемся к сентябрю 1980 года. Все уже учились, а наша судьба была не решена. Про нас все забыли. На дневное нас пока не взяли, но каким-то образом уже отчислили с заочного. Мы болтались между небом и землей.

И вдруг где-то у кого-то невидимого до нас дошли руки. Министр утром подписал приказ, а ближе к вечеру Засурский уже угощал нас чаем с печеньями. Нас восстановили на пятом курсе. Конечно, не на международном отделении, с которого мы уезжали в Польшу, а на общем, - все-таки несмываемое пятно на нас лежало, - но мы и этому были рады. Однако восстановление на пятом курсе означало, что однозначно мы пролетаем мимо военной кафедры, а значит до 27 лет будем, как зайцы, бегать от армии.

Тут уже вступил в дело мой отец. Он нацепил свои ордена и прямым ходом, минуя Засурского, отправился к начальнику этой самой военной кафедры, быстро – как офицер с офицером - нашел с ним общий язык, и мне разрешили посещать занятия по военному делу вместе с четвертым курсом. Как ни трудно мне было совмещать работу в «Студенческом меридиане» с двойной учебой (по средам мне надо было быть на факультете одновременно в двух местах), приходилось как-то выкручиваться. Заглянув летом в пропасть, я прекрасно понимал, где окажусь, если где-то дам маху.

И еще. Все эти события сделали из меня настоящего антисоветчика, убежденного, даже я бы сказал, оголтелого. А ведь как могла бы развиваться биография: закончил бы учебу в Польше, работал бы на собачьей должности в польской редакции на радио, которое никто не слушает, вступил бы в партию, просиживал бы штаны на всех этих собраниях. Спасибо КГБ: показали мне, что есть что, и кто есть кто.

Бродовский, получив диплом, пытался сунуться в ТАСС, который когда-то откомандировал его в Польшу. Ему отказались даже выписать пропуск для входа внутрь. Я же, уже защитив диплом и работая в «Литгазете», отправился на военные сборы и в результате получил заветный военный билет, в котором значилось звание: младший лейтенант, и номер военной специальности. Называлась моя специальность ужасно смешно: специалист по разложению войск противника.

Еще одной критической точкой было так называемое распределение. В Советском Союзе каждому выпускнику вуза полагалось отработать какое-то время (два года, что ли, не помню сейчас) там, куда пошлют. А послать могли хоть на целину, хоть в Сибирь, а хоть бы и в тот же Афганистан. Так как я после истории с нашей высылкой из Польши стал довольно мнительным и мне всюду чудилось внимание органов, мне пришлось разработать целую комбинацию, чтобы снова не попасть в переплет. Я решил подстраховаться.

Я довольно тесно сотрудничал с обществом «Знание». Писал в журнале «Знание- сила», издал две брошюрки в серии «Помощь – лектору» и даже написал книгу за академика Веникова под названием «Транспорт электроэнергии» (гонорар мы с Вениковым разделили пополам). Всю эту бурную деятельность курировал заместитель директора издательства «Знание» Анатолий Федорович Туров, чуть позже, в первый же год перестройки, бежавший в США и получивший неведомо на каком основании там политическое убежище. Туров познакомил меня с ныне покойным Владиславом Андреевичем Старковым, основателем и редактором еженедельника «Аргументы и факты». «АиФ» тогда относился к обществу «Знание» и ютился в двух комнатках на Малой Бронной. Старков написал письмо на факультет с просьбой распределить меня в редакцию еженедельника «Аргументы и факты».

Никто, и Старков в том числе, не знал, что в кармане у меня лежало аналогичное письмо из «Литературной газеты», куда меня брали по протекции

chuprinin@lj и поэта Шкляревского. Причем в «Литгазете» меня считали подающим надежды литературным критиком и я ни словом за весь свой период работы у них не обмолвился о том, что учился в Польше и меня оттуда поперли.

Короче, перед заседанием комиссии по распределению я заметал следы. Заранее было представлено лишь письмо из «Аргументов и фактов». И вот когда уже на заседании специально обученные люди объявили, что несмотря на письмо из «АиФ», туда следует послать на работу другого выпускника, я, как фокусник, извлек из кармана письмо из «Литгазеты». «Литгазета» - это было очень круто, туда с журфака вообще никогда никого не брали, поэтому и возразить им было нечего. Тем более Засурский меня поддержал. Так я обошел все барьеры и рифы и пустился в большое антисоветское плавание. Правда, Старков сильно обиделся, что его так использовали. Но ничего, потом мы с ним наладили отношения, дружили семьями.

Да, чуть не забыл. Я семь лет был невыездным. Бродовский однажды прислал мне приглашение из ГДР. Сходил в посольство и оформил, как следует. Я отнес его в ОВИР. Пришел, как и велели, через месяц. Меня пригласили, в отличие от других посетителей, в отдельную комнату. Там сидел толстый молодой человек самого мерзкого вида. Он взял в руки какую-то бумажку и прочитал вслух: «В настоящее время ваша поездка в ГДР к гражданину Бродовскому невозможна».

«Минуточку, - сказал я. – Я хотел бы точно знать, что вы имеете в виду. Может быть, в настоящее время она невозможна, а если обращусь еще раз, скажем через полгодика, мне разрешат?» «Обращайтесь», - ответил мне молодой человек. «Но мне ведь снова откажут, да?» - «Не исключено». – «А, может быть, вы имели в виду, что мне к Бродовскому нельзя, а к другому кому-нибудь можно?» - «Может быть». Ну и так далее, в таком духе разговор. Я действительно через полгода сделал вторую попытку, и мне зачитали точно такую же фразу, как в первый раз.

Заграницу мне открыл светлой памяти Виталий Александрович Сырокомский. Я уже работал не в «Литгазете», а в газете «Неделя». Сырокомский пошел куда надо, и все утряс. Запрет с меня сняли, и я отправился сразу в США. В Шереметьеве меня ждали, раздели до трусов, разорвали конверт, на котором было написано: «Сергею Довлатову от Юнны Мориц» и отняли у меня все рукописи и даже обычные вырезки из советских газет. Но это уже совсем другая история, которую я расскажу как-нибудь в другой раз.

А когда меня избрали депутатом Моссовета, я попросил другого депутата, кагэбэшника, заглянуть в мое личное дело. Он сказал, что объем этого дела его поразил. Для своего возраста я умудрился стать объектом пристального внимания очень многих информаторов, каждый из которых находил изъяны в моем образе жизни. Разумеется, их фамилий он мне не назвал, но все те абсурдные обвинения, которые перечислил в свое время мамин приятель (располагал большими суммами, попытка вербовки и т.д.), он повторил практически слово в слово. И еще он назвал фамилию человека, чья подпись стояла под решением выслать меня из Польши. Это был Филипп Денисович Бобков.

Большое спасибо вам, Филипп Денисович, что вы сделали из меня человека.

(75 комментариев | Оставить комментарий)

Comments