Apologia pro vita sua
Нижеприкрепленное послание – ответ на реплику старого друга, которому в беседе его друг, вполне благосклонно ко мне относящийся, заметил, что я пишу слишком много и высокотехнично, и что это мешает восприятию моих гипотетических «шедевров», они в этом теряются. И вот какой я сымпровизировал ответ.
Мысль твоего уважаемого собеседника, с которой ты соглашаешься, на первый взгляд кажется, как выражались в старину, «дельной». Но вот как она выглядит, если урезать ее до короткой и по возможности точной формулировки. Я пишу слишком много и в целом хорошо, что мешает восприятию лучших моих вещей. Это уже довольно странно. И на правду непохоже. Попытаюсь разобраться - вначале на чужих примерах.
Вот поэт, которого, я думаю, мы оба ценим примерно одинаково высоко: Пушкин. В целом он писал хорошо, и есть у него ряд шедевров. Не ярче ли бы сияли для нас эти шедевры, если бы остальное было написано несколько хуже? Или если бы его было написано меньше?
Заметь, что Пушкин прожил гораздо меньше меня, а написал заметно больше – я имею в виду только стихи, и вряд ли я опережу его по количеству, о чем ниже.
Или другой поэт, которого я не очень люблю – Блок. Тут вообще патология, писчий спазм наоборот. Написано много и в основном плохо. Отражается ли этот объем и качество на нашем восприятии нескольких относительно неплохих стихотворений, которые у него есть? Ты, конечно, этот пример упоминаешь, но я не хотел бы, чтобы он послужил для меня ни оправданием, ни порицанием.
А вот несколько иной пример – тут ты необязательно согласишься, но для меня он особенно важен. Это Мандельштам. На мой взгляд, уровень стихов «второго плана» у него необычайно высок, даже до такой степени, что разница между «первым» и «вторым» планами иногда просто стерта. Некоторые – так просто варианты одного стихотворения, чуть лучше и чуть хуже. Так, по крайней мере, его воспринимаю я. С какой стороны применить к нему наше правило?
Но довольно сваливать на других, отвечу от своего имени. Мне без малого 60, и, оглядывая свое стихотворное наследие, обширным я его назвать не могу. Это я по поводу подразумевающегося «упрека» в плодовитости. Я молчал 17 лет, потому что, в силу многих соображений, полагал, что так нужно. А теперь я, возможно, пишу несколько чаще, чем принято. Кем принято? И кто мне объяснит, почему я должен был распределить свое творчество равномерно на все протяжение жизни – до первой зари Альцгеймера и за ее пределы?
В любом случае, как я уже отметил, написано немного. Об этом я могу говорить вполне авторитетно, потому что хорошо знаю, сколько. Когда я возобновил это занятие, я дал себе нечто вроде зарока, что это будет проект, ограниченный во времени, и время это уже истекает.
Но дело даже не в этом, а в том, с какой целью я все это предпринял. Не могу сказать, что цель была сформулирована заранее, так жизнь не устроена. Но теперь я могу говорить об этом определеннее, хотя и не обязательно внятно. Я просто почувствовал, что у меня есть, что сказать. И, перепробовав за годы «молчания» другие жанры, понял, что сказать это я могу только стихами.
Тут я вовсе не имею в виду, что у меня были какие-то замыслы, которые предстояло отлить в шедевры. Я вообще редко пишут на изначально заданные темы. И, тем не менее, я отлично понимаю, что хочу сказать, хотя изложить не могу. А если бы смог, прекратил бы писать стихи немедленно и выкинул бы все написанные. Потому что наверняка получилось бы нечто отвратительно тривиальное.
Скорее всего, я так никогда и не скажу то, что хочу сказать – так, как я хочу это сказать. Поиски абсолюта обречены на недосягаемость искомого результата. Но пока я пишу, я обречен предпринимать попытки. И я никогда не в состоянии предугадать, получится шедевр или нет, не так это ремесло устроено – мне, с моей субъективной позиции, очень трудно судить, где шедевр, а где пробная попытка, дай бог разглядеть явные неудачи. И в любом случае, для меня гораздо важнее с максимальной полнотой выразить то, что я хочу сказать, чем даже создать шедевр. В этом плане я чувствую гораздо больше близости к Мандельштаму, с его «Неизвестным солдатом» за гранью членораздельности, чем к Пушкину с его соразмерными и завершенными формами.
И вот еще какой вопрос: как мне реагировать на подобный упрек, даже если он выдвинут из самых лучших побуждений, в чем я не сомневаюсь? Выбросить большую часть написанного, оставив в живых лишь несомненные «шедевры»? Но кто определит для меня эти шедевры – не голосованием же решать вопрос, даже среди самых благосклонных и просвещенных? И у меня есть подозрение, что большинство из таких шедевров будут отобраны как раз за их «пушкиноподобие», тогда как мне самому куда дороже попытки моего поиска, пусть и обреченного.
Другое решение, которое как бы напрашивается – писать меньше. Но это бессмыслица, потому что частоты шедевров это никак не обеспечит. Лучше меньше, да лучше – но как? Получится то, что получится, и если получится «Рабочий и колхозница», то никакой шлифовкой «Пьеты» из этого не сделаешь.
Вся эта проблема будет решена вполне радикальным способом уже в ближайшие два-три месяца, когда я сложу инструменты. Читателям, если им интересно, останется сравнительно небольшой корпус стихотворений, из которого они вольны будут отбирать, что им понравится, а может и ничего. Но пока я пыхчу в этой мастерской, а времени убывает, я вовсе не намерен сидеть и ожидать гипотетического вдохновения, я не затем взялся за это дело, да и не интересует меня вдохновение. И уж конечно я не могу понизить общее качество продукта, чтобы эффектнее оттенить шедевры – боюсь, что на качестве шедевров это отразится в первую очередь.