Еще о Бродском
Данный пост следует рассматривать как реплику в ответ на инициативу Бориса Херсонского (вот тут и тут), пафос которой мне очень понятен и близок, как и сам автор инициативы. Просто есть опасение, что я могу выехать за рамки жанра комента, да и уже выезжаю.
Самое главное скажу с самого начала и буквально в нескольких словах. Я очень люблю стихи Иосифа Бродского (не все, о чем ниже, и не эссе, о чем здесь не буду), считаю его одним из крупнейших русских поэтов и уверен, что без в него в русской поэзии была бы огромная дыра. Русским поэтом я считаю такого, который пишет по-русски, независимо от этнического происхождения, религиозных убеждений, сексуальной ориентации и планеты проживания.
Поскольку я был знаком с Бродским, сразу заявлю о возможных конфликтах интересов. Бродскому я очень обязан лично. В свое время Саша Соколов привез мои стихи в мичиганское издательство «Ардис», а напечатаны они были по рекомендации Бродского. Со слов покойного Карла Проффера я знаю, что Бродский отозвался обо мне как о «настоящем поэте» и рекомендовал опубликовать книгу, что и было сделано. Стихи для этой книги («Сборник пьес для жизни соло») отобрал сам Бродский из большой машинописной пачки, которая была мне возвращена с его пометками. Все, что в книгу не вошло, я впоследствии просто выбросил.
Второй (и последний из известных мне) отзыв покойного о моем творчестве был несколько иного свойства. Общая знакомая, американка, навестившая Бродского в Лондоне, спросила его, есть ли еще хорошие современные русские поэты (кроме респондента, то есть). На что он ей ответил: «Все говно». Зная о его предыдущем отзыве, она спросила его: «А Цветков?» «И Цветков тоже». Не доверять этой женщине у меня нет оснований, хотя есть подозрения, что в этом втором отзыве были замешаны кое-какие посторонние мотивы.
Наши дальнейшие отношения не были построены на взаимной сердечности. Тем не менее, мы иногда встречались и беседовали, однажды я был у него в гостях, а еще как-то раз он пытался оказать мне помощь в одном важном деле, и если не оказал, то лишь потому, что я перестал в ней нуждаться.
У меня, однако, есть свойство, которое мне лично кажется положительным: я не формирую мнение о чужом творчестве в зависимости от мнения автора этого творчества о моем. Мне всегда казалось, что это вполне естественно и не подразумевает особых заслуг, но жизнь убедила в обратном. Доказывать не буду – см. выше.
А теперь – собственно о Бродском.
До эмиграции мое знакомство с его творчеством было основано на обрывках в пересказах, цитировании и вое под гитару, затем на его выступлении в МЭИ, где я побывал с Губановым и другими «смогистами», а в конечном счете на книге «Остановка в пустыне», которую мне удалось заполучить на вечер. Хотя я понимал, что поэт, видимо, незаурядный, ранний Бродский не зажигал мое воображение. Тогда это была просто рефлекторная реакция, сегодня более осмысленная. Некоторые из сохранившихся и, увы, доныне публикуемых стихов просто слабы, их публикации оказывают плохую услугу поэту, и я в этом смысле счастливее благодаря самому Бродскому.
Но в числе этих стихов есть, тем не менее, просто замечательные, а есть и такие, которые, при всей их хитрой структуре, вызывают у меня чувство, близкое к отвращению. Пример первого - «Ни страны, ни погоста», второго – поэма «Зофья», которая кажется мне написанной нечеловекообразным роботом в погоне за эффектом, произвести который на распространенную форму существования белковых тел принципиально невозможно. Мне приходилось сетовать на то, что сентиментальный мотив, прозвучавший в первом, не стал у зрелого Бродского доминирующим, но теперь я от этой мысли откажусь, потому что в таком случае Бродского, которого я по-настоящему люблю, просто не случилось бы. Он в конечном счете стал сплавом робота и певца городских романсов. Результатом было чудо.
Вот это чудо снесло мне крышу во второй половине 70-х, когда Проффер прислал мне из Мичигана в Сан-Франциско «Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи» - эти книги я и по сей день, несмотря на обойму последующих шедевров, считаю у Бродского лучшими. Реакция, насколько я теперь в состоянии ее восстановить и вычленить из тогдашнего экстаза, была примерно такой: во-первых, как радостно, что такие стихи вообще возможны; во-вторых, если они вообще возможны, то и для меня еще не все потеряно.
Чистота этого сплава, как мне кажется, под конец жизни была утрачена, и механически-риторическое начало в поздних стихах слишком часто доминирует.
Я вижу, что начал здесь изыскания, которые без конкретных примеров оборачиваются схоластикой, а поскольку сейчас ни времени, ни места, сверну эти работы в надежде вернуться к ним на более полноценном досуге. Скажу лишь два слова о том, почему Бродский представляется мне не просто прекрасным поэтом, каких я наскребу в памяти десятка два, а выдающимся, единичным.
Бродский показал дорогу – не обязательно ту, по которой всем идти, достаточно было доказать, что она существует. Каждый, кто затратил какие-то усилия на силлабо-тонику, понимает, насколько она может набить оскомину и связать руки, тогда как свободный прыжок в верлибр (по сей день не имеющий реального канона в русской поэзии) порывает с традицией, вынуждает начинать с чистого листа, чего в истории стиха никогда не бывало, за все тысячелетия, и глупо полагать себя умнее всех. Модификация дольника, введенная Бродским в оборот – это как бы контрапункт прозы и стиха, и автор за кулисами играет с читателем, выдвигая на первый план то прозаический аспект, то стихотворный. Некоторым это кажется простой суперпозицией, за что они Бродского и поносят (это, как раз, один из немногих «умных» аргументов против Бродского, в отличие от тех, которые процитировал Борис). Против этого спорить так же бессмысленно, как и против критики Сталина в адрес Шостаковича – кто не слышит гармонии, тому ее не объяснить разъятием на элементы. Я слышу.
И под конец – несколько слов о визге нечисти, который у Херсонского приведен. В принципе я считаю ниже своего достоинства спорить с такого рода недотыкомками. Из всех их аргументов вразумителен, но и глуп, только один – о якобы привнесенной Бродским в русскую практику английской поэтике. Херсонский, собственно, отчасти уже на это ответил: для того, чтобы рядить об английской поэтике, надо хоть чуть в ней разбираться. Поэтика Бродского – исключительно его собственная, авторская, как в шедеврах, так и в неудачах. Попытка импортировать (а не реэкспортировать) ее в английский кончилась провалом – QED.