...и что такое плохо
Пользуясь затишьем между двумя апогеями угара, я хочу попытаться сказать несколько слов о патриотизме. Адресовано это рассуждение, конечно, лишь тем, кто в состоянии понять логический аргумент, принять его или выстроить разумное возражение. Тех, кто считает разумным возражением флаг, герб или гимн, заранее прошу не беспокоиться во избежание перегрева центрального процессора, а «аргумент» я все равно снесу.
Кроме того, прошу прощения у тех, кому этот трактат покажется тривиальным: я не претендую на открытия в области морали и взялся за перо лишь ввиду дефицита подобных рассуждений в русском дискурсе – традиционного, надо сказать, а не вызванного нынешним имперским кризисом. Я, например, по сей день не уверен, что на русском языке существуют такие классики этической философии, как Мур или Ролз, хотя при царизме, когда сознание было универсальнее, переводились Бентам и Милль. Все это, конечно, британцы или американцы, потому что традиционно (за одним очевидным исключением) современная этическая философия возникла и развивалась именно в «англо-саксонских» странах.
В этой связи я хочу отметить также вынужденную неуклюжесть терминологии: там, где по-английски я употребил бы слово good в частном смысле (в универсальном есть термин «добро»), мне придется оперировать такими терминами как «благо» или даже «добродетель», которые на руинах постмодернизма могут прозвучать несколько старозаветно. Впрочем, это чепуха, было бы понятно.
Тезис, если свести его к нескольким словам, заключается в том, что патриотизм сам по себе не является ни благом, ни добродетелью. Подобно другим социальным конструктам он может быть в конкретной ситуации поставлен на службу благу, но по своему устройству скорее тяготеет к субстанции, противоположной благу, враждебной нравственности.
Начну с того, что если все-таки счесть патриотизм добродетелью, вызывает удивление его отсутствие в моральных кодексах ведущих религий. К религиям я отношусь без уважения, но нельзя отрицать, что этические нормы изначально развивались именно в рамках религии. В частности, десять иудейских заповедей находят нужным регламентировать отношение индивида к ослу ближнего, но не к собственной родине.
Иудейские заповеди, независимо от последующего толкования христианством, адресованы, конечно, евреям, и в этом смысле можно предположить, что патриотические принципы уже встроены. Но их автор трактует евреев как религиозную общину, а не этнос, и представить себе во времена Исхода еврея-атеиста, который был бы, тем не менее, верен каким-то государственным принципам, нелепо.
Павел, фактический основоположник христианства, высказывается уже без обиняков: «в царстве божьем нет ни эллина, ни иудея». Напомню, что под царством божьим Павел имеет в виду не царство небесное, а справедливое социальное устройство на земле, которое воцарится после второго пришествия. Такая точка зрения, между прочим, характерна именно для империи, гражданином которой и был Павел – об этом несколько ниже.
Проблематичнее выглядит архаическая римская этика (тоже, конечно, религиозная), в которой одна из главных добродетелей, pietas, явно включала в себя ценности, которые мы бы сегодня охарактеризовали как патриотические. Так, в частности, история с Горациями и Куриациями и последующим убийством сестренки демонстрирует вроде бы экстремальный патриотизм, стоящий даже выше семейных ценностей. Но на самом деле это все те же семейные ценности в их архаичной клановой модификации, несколько гипертрофированные ввиду того, что Рим на заре своего существования постоянно стоял перед угрозой уничтожения. В период поздней республики эти ценности уже были музейной реликвией.
Я веду речь к тому, что термин «патриотизм» как обозначение идеологии – на самом деле довольно позднего происхождения (в отличие от слова «патриот», достаточно древнего, но идеологии не подразумевающего) и восходит, судя по всему, лишь к первой половине XVIII века. Идеологию эту породила совершенно новая историческая социальная общность: государство-нация.
Проблема нации в русском дискурсе претерпела полный коллапс – настолько, что уже в пору моей юности ни один преподаватель марксистской ерунды ничего не понимал в соответствующих работах Ленина, написанных еще в европейских терминах. Нация – это вовсе не моноэтнизм, а такой тип государства, каждый гражданин которого ощущает себя органической частью государственной общности, независимо от своей этнической или религиозной принадлежности. Нацию скрепляет не этническая чистота, а единство государственной мифологии (которую обычно именуют историей) и символики. Хотя идеальных государств-наций никогда не существовало, приблизительные примеры привести можно. Так, допустим, США – нация, несмотря на свою многоэтничность и многорасовость, хотя и в некоем минималистском смысле, поскольку предполагает лишь верность конституции и флагу (акты сжигания флага в этом смысле утверждают приоритет конституции). Термин «американец» внутри самой Америки применим к любому ее гражданину. А вот внутри России термин «русский» применим далеко не к каждому, поэтому был придуман специальный для включения «неполноценных», «россиянин». Тот факт, что в России также придумали термин «титульная нация», немыслимый в другой цивилизованной стране, неоспоримо свидетельствует о том, что сознание страны остается архаическим, имперским, донациональным.
Тут есть опасность уйти резко в сторону, поскольку судьбы государств-наций сегодня поставлены под сомнение, и такие термины как «британец» или даже «француз» могут вскоре стать чисто историческими. Но я все-таки вернусь в основное русло. Патриотизм стал чем-то вроде органической идеологии государств-наций. Термин, надо сказать, был подхвачен и скептиками без всякого пиетета, достаточно вспомнить известное высказывание Сэмюэля Джонсона: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя».
В любом случае, трудно считать фундаментальной добродетелью такую, без которой человечество обходилось практически на протяжении всей истории цивилизации. Более того, такую, которая не только не универсальна, но подразумевает статус «чужого», а весьма часто и прямо против этого «чужого» направлена. Напомню, что этические принципы всегда универсальны, обязательны и одинаковы для каждого, независимо от принадлежности к группе. Тут, фактически, уже можно считать доказанным, что патриотизм, именно в силу своего партикуляризма, этической категорией не является.
Надо, однако, сказать, что патриотизм был не единственным значительным порождением эпохи государств-наций. Практически параллельно с ним, но не как стихийная идеология, а как плод деятельности лучших умов эпохи, возникла и развивалась теория прав человека. Вот она-то как раз универсальна, и если и не является прямым расширением этики, все же несомненно коренится в ее принципах. И кроме того, она находится в неразрешимом конфликте с патриотизмом любого толка, зачастую в полярном.
Я бы еще сильнее подчеркнул этичность теории прав, отметив, что ее истоки можно найти даже далеко за пределами эпохи национальных государств, по крайней мере в том же древнем Риме. Если Аристотель не видел в рабе ничего, кроме скотины, то уже Сенека, размышляя над самоубийством раба-гладиатора, постулировал наличие у него человеческого достоинства.
Теорию естественного права, человеческих свобод, гарантированных самим фактом рождения, а не принадлежностью к государству или иному подмножеству, заложили Гуго Гроций и Джон Локк, и с тех пор ее развивали многие видные мыслители – в числе последних могу назвать Лео Штрауса. Многие, тоже довольно видные, опровергали ее. Известно, например, что Бентам называл идею прав «чепухой на ходулях», поскольку она не сопрягалась с его этическим критерием максимального удовольствия. Тем не менее, будучи либералом, увернуться от факта существования прав он не мог, рассуждал и действовал так, как если бы они были реальностью, а порой и просто проговаривался. В частности, требуя от революционной Франции эмансипации колоний, он писал: «Вы выбираете свое собственное правительство, почему бы его не выбирать и другим народам? Вы что, всерьез намереваетесь править миром – и вы именуете это свободой? Куда подевались права человека? Разве вы единственные люди, обладающие правами?»
Идея прав человека вскоре перестала быть достоянием кабинетных ученых и прорвалась в политику. Задолго до декларации ООН были приняты такие документы, как британский билль о правах, американская декларация независимости и французская декларация прав человека (хотя практиковала революционная Франция нечто иное). И если британский билль о правах еще ведет речь о правах британских подданных, то декларация независимости уже раздвигает контекст до общечеловеческого.
Между теорией и практикой, конечно, был заметный временной зазор, но нагнала и практика: эмансипация протестантов во Франции, католиков в Соединенном Королевстве и евреев повсеместно в Европе, запрещение работорговли, эмансипация крестьян в России и черных рабов в США, а также запрет на пытки в суде (следственные продолжаются кое-где и до сего дня). И, в конечном счете, повальная эмансипация колоний.
Все эти события (увы, я могу перечислить не только положительные, но таков закон истории) – не стихийный обвал, а результат последовательного применения принципов Гроция и Локка. Мне затруднительно назвать какие-либо сравнимые положительные последствия патриотизма, зато перечислять отрицательные – понадобятся тома. И это – не историческая случайность, а следствие самой природы патриотизма, прямо противоположной идее прав человека.
Тут надо заметить, что в начале XIX века зародилась гораздо более злокачественная разновидность патриотизма, национализм. Национализм возник из безобидных теорий Гердера, но в конечном счете привел к фашизму и нацизму. Иногда национализм и патриотизм выделяют в отдельные категории, но в принципе первый можно охарактеризовать как форсированную попытку патриотизма со стороны тех, кто опоздал к образованию государств-наций – то есть, в первую очередь, этносов бывших империй.
Классическим примером стала, конечно, Германия, родина национализма. Империя, к которой принадлежали ее части, была чисто номинальной еще до Наполеона, нанесшего ей завершающий удар. Но национальное государство образовалось лишь во второй половине XIX века, и попытка обойти Францию и Соединенное Королевство, несмотря на поздний выход на дистанцию, привела к тому, что сегодня всем известно.
Почему патриотизм не просто нейтрален по отношению к этике и идее прав человека, а является для них препятствием, если не противоположным полюсом? Дело в том, что объявить себя патриотом того или другого государственного образования – на практике значит объявить себя чем-то меньшим, чем человек. Это вовсе не значит, что быть, например, немцем, зазорно, если держишь при этом в уме, что немцы – часть глобальной семьи народов и, что важнее, данный немец – такой же человек, как любой другой, с теми же естественными правами и подвластный тем же нравственным законам. Но если, как подразумевает патриотизм, быть немцем с какой-то точки зрения лучше, и эта точка зрения не чисто эстетическая (Бах там, Рильке, то-се), то она аморальна. Потому что нравственная ценность не-немцев автоматически уменьшается, от их устранения родине вреда меньше. Нравственность, которая не одинакова для всех поголовно, перестает быть нравственностью, она становится племенным кодексом.
Теория прав подразумевает, что бушмен в Африке и русский в Бутове – одинаковые и равноправные человеческие существа, и что насильное выселение того и другого с наследственных территорий (реальные истории) – одинаковые нарушения прав, которые должны вызывать у морально полноценного человека одинаковое возмущение. На практике это, конечно, не так: русского больше волнует судьба другого русского, а бушмена – напротив. Это естественно, хотя ничего хорошего я в этом не вижу, ввиду ограниченности человеческой природы в каждом из нас. Но совсем иное дело, когда под рукой есть теория, заведомо завышающая человеческую стоимость... ну, скажем, бушмена.
Патриотизм не обязан быть противоположностью нравственности, он может не скатываться в нацизм, и существуют современные антилиберальные, но вовсе не нацистские теории, пытающиеся даже впихнуть патриотизм в семью добродетелей – коммунитаризм, например. Но этот труд напрасен, поскольку неравенство подразумевается, а ненависть – логический продукт неравенства.
Тут я бы еще добавил, что патриотизм в стране, которая, судя по всему, все еще внутренне ощущает себя империей, не только безнравствен, но и абсурден. Империя не может рассчитывать на искреннюю преданность большинства (в противном случае она уже стала нацией) – в лучшем случае на лояльность, а лояльности этой добивается, как правило, силой, танком, автоматом, омоновской дубинкой. Какая уж тут любовь к родинам.
Я хотел бы завершить этот несколько путаный ликбез самой короткой теорией прав человека, которая мне известна, но и самой для меня убедительной. Иммануил Кант (цитирую по памяти) считал, что человека всегда следует трактовать как цель, а не как средство. Патриотизм есть теория использования человека в качестве средства к достижению целей той или иной бюрократии, института, банды, своры, полагающая ценность своры выше ценности человека. Он уже давно не последнее прибежище негодяя, а одно из первых, если негодяй в государственной должности.