Дело тут не просто в просьбе – обычно я от таких просьб уклоняюсь. Но в данном случае просьба совпала с намерением. Мне кажется, что эта короткая вещь – посильнее многих, появившихся в последнее время в российской периодике, независимо от жанра.
Я хотел бы для начала остановиться на стиле, хотя многие скажут, что стиль здесь не очень важен. То есть, некоторые, пожалуй, усомнятся, что стиль как таковой вообще присутствует,  поскольку стилем прозы сегодня принято считать изыск, заслоняющий, а чаще подменяющий содержание, маскирующий его отсутствие. Между тем, содержания здесь через край, и чем больше о нем думаешь, тем невероятнее, что все это уместилось в несколько страниц. Автор не поддался искушению лишний раз припугнуть нас, давно ставшему общим местом в журнальной прозе. Он просто рассказывает. В нужном месте мы испугаемся сами, и мне все больше кажется, что это место лежит за пределами эссе.
Так, собственно, писались лучшие эссе в англо-американской литературе, где этот жанр имеет историю во много столетий, и критики все чаще сетуют на то, что это искусство утрачено, что оно уступило место ложной высокопарности и изощренности, для чего в английском языке существует термин purple prose или overwriting, а в эпоху античности этот стиль именовали «азиатским» - лучше не скажешь.
А если искать параллелей в России, то надо оглядываться на середину XIX века с тогдашним «физиологическим очерком», когда грамотные люди впервые обратили внимание на остальных. Что-то подобное пытался воссоздать на заре перестройки Каледин «Смиренным кладбищем», но получилось слишком художественно, в конечном счете тоже «страшилка».
Собственно, автор понимает, что делает – он упоминает о Петрушевской, которой все эти сюжеты и эпизоды пришлись бы по руке. Но сам в искушение не впадает.
Стиль здесь важен, поскольку в противном случае мы приняли бы написанное за одну из навязших в зубах страшилок, мы впихнули бы его в знакомый ряд и не поверили бы. То есть, вопрос верить – не верить просто не возник бы.
У меня нет такого острого и специального опыта, каким обладает Осипов, но я верю, потому что убедительность его письма накладывается на мой собственный опыт, давний, но незабываемый. Я провел в «глубинке» года два, целую эпоху назад, но многое узнаваемо до сих пор. Правда, я был не врачом, а советским журналистом, и поэтому писал не вполне о том, что видел, а чаще о том, чего не видел никто никогда. Но запомнил, и теперь это всплывает.
Люди, среди которых я жил тогда (правда, намного дальше от Москвы, чем Осипов), существовали примерно так же, доминантами в их прозябании были водка, болезнь и смерть, а место нынешних денег занимали кумовство и родство, которые были в их воображении ключом к тем немногим выгодам жизни, которые они были в состоянии вообразить. Часть своего «хождения в народ» я провел в Казахстане, где изоляция этих человеческих кораблекрушений была особенно острой еще и потому, что большинство из них не имели там никаких корней, это были ссыльные и бывшие заключенные или их потомки, русские, украинцы, эстонцы, поляки, чеченцы, а если и казахи, то отчасти уподобленные этому племени, поскольку прожили годы среди него.
Договоримся, что речь, как и у Осипова, идет не об «интеллигентах», то есть не о людях «нашего» круга. Меня, как и автора эссе, особенно поразило тогда отсутствие такого явления как «дружба» в этом мире. У него там не было ни места, ни функции.
То есть, в принципе, мир, изображенный автором, не должен бы меня удивлять. Удивляет скорее то, что вести оттуда доходят сегодня так редко: реже, чем при советской власти, хотя тогда они были насквозь лживыми (но интерес к объекту был выше), и намного реже, чем, скажем, в XIX веке, когда судьба «народа» была интеллигенции небезразлична. И, конечно же, в эпоху, которой я был свидетелем, существовали проблески искреннего интереса к жизни «наверху» - помню, как в больнице небольшого города в Казахстане простой рабочий подробно расспрашивал меня об Андрее Сахарове. Не думаю, чтобы этому сейчас были параллели, чтобы в мире, из которого ведет репортаж Осипов, особо интересовались деятельностью, скажем, Гарри Каспарова.
Интересно, что у меня есть другой опыт, с которым хотя бы приблизительно можно сравнить российский. Примерно четыре года я прожил в маленьком американском городке (16 тыс. нас.). Уже давно идет речь об «атомизации» западного общества, об изоляции и одиночестве индивида, и эти наблюдения охотно приводятся в российской печати ради противопоставления им русской «соборности». Мои собственные наблюдения ничего подобного не показали. Жизнь американского общества в «глубинке» пронизана различными довольно тесными связями вне пределов семейного круга: тут и церковные приходы с их богатой общинной жизнью, и многочисленные клубы вроде Rotary и Lions – эти для среднего класса, но и «синие воротнички» имеют свои ложи, такие как Elks или Moose. А вот в описаниях Осипова и в собственных российских воспоминаниях я ни следа гипотетической соборности не нахожу.
Хочу особо отметить, что Максим Осипов не только не старается сгустить краски в литературных целях, но напротив, ищет поводы для оптимизма. Ему, как врачу, гораздо понятнее, допустим, ситуация в области российского здравоохранения, которая мне, по моим отрывочным сведениям издалека, представляется куда более катастрофичной. Сплошь и рядом слышишь о людях, успешно оперируемых, допустим, по поводу перитонита,  но не избегающих опасности ввиду дороговизны современных антибиотиков. Но тут я спорить не собираюсь. В любом случае, картина российской жизни, которую выносишь из очерка, странным образом гораздо шире, чем то, что там изображено явно. Эта апатия и отсутствие каких-либо надежд на улучшения за пределами узкой сферы личной жизни, это безразличие к ситуации в стране и в соседнем доме приводят на ум соображения из области истории – достаточно тривиальные, но неутешительные.

* * *
К Арнольду Тойнби и его теории циклов цивилизаций, от возникновения до гибели, профессиональные историки сегодня относятся скептически, и в целом я этот скептицизм разделяю. История не наука, и из нескольких не слишком сходных случаев закона не выведешь. Тем не менее, это не отменяет ценности некоторых заключений, сделанных на основе огромной профессиональной эрудиции.
Согласно Тойнби, в истории любой цивилизации наступает момент кризиса, после которого ее закат становится бесповоротным. Один из симптомов такого кризиса – неспособность элиты духовно мобилизовать народ и вести его за собой. Ленин, мыслитель куда более мелкого калибра, скорее прагматик, чем мыслитель, сформулировал в свое время этот симптом так: «низы не хотят, а верхи не могут». Но это неверно и слишком примитивно. Низы в любом случае не порождают идей и идеологии, они делают это опосредованно, через элиту, которая выполняет в обществе функции головного мозга. В действительности нынешнюю, а на самом деле довольно давнюю ситуацию в России можно описать так: верхи не могут, а низам никто не подскажет, чего они хотят.
Вопрос об элите особенно острый. Мне кажется, что никогда еще в истории человечества термин «элита» или любой его эквивалент не применялся к такому откровенному отребью и ничтожеству, к какому он применяется сегодня в России. Вернее, он этим отребьем просто присвоен, хотя оно едва в состоянии выговорить это мудреное слово и пользуется таким забавным прилагательным как «элитный», существующим для коров или кур (правильно «элитарный»), а народ с таким словоупотреблением не спорит, поскольку само понятие элиты в его народном мозгу так и не сложилось – он никогда не видел настоящих образцов.
Кризис напоминает отчасти ситуацию в армии, командующий которой бежал после сокрушительного поражения. Такая армия попросту рассеивается, хотя для многомиллионного народа временные рамки шире. Яркий пример – исчезновение огромного войска Марка Антония после того, как, потерпев поражение при Акции, он спасся бегством вместе с Клеопатрой и военной казной.
Реальная элита, по крайней мере ее плодоносный слой, покидает страну уже много лет, то есть, на самом деле, десятилетий, и бегство это, вопреки ложному впечатлению последних лет, не только не прекратилось, но становится более интенсивным. Среди советников предыдущего президента были, судя по всему, люди, понимающие остроту кризиса, но их советы вылились в конечном счете в смехотворный призыв к созданию «общенациональной идеи». Президенту и его советникам, было, видимо, невдомек, что нацию нельзя создать из постимперского конгломерата с помощью проекта кремлевских политтехнологов. Нация – это не идея и не территория, это общее дело, то, что в Риме именовали res publica. У людей, предстающих перед нами в очерке Осипова, общего дела категорически нет.
Что же касается нынешней элиты, то она импонирует кое-кому умением удержаться от дирижирования оркестром и членораздельно говорить. Почему-то люди начинают автоматически подозревать в таких персонажах интеллект. Для меня лично неочевидно, что в среде этой кремляди есть хотя бы один человек, с которым я мог бы поддерживать разумный разговор в течение хотя бы пяти минут.
Но дело, конечно, не во мне, а в том, что даже дурацкий проект «общенациональной идеи» давно заброшен. «Элита» не может оторвать глаз от трубы, в которой видит смысл или цель своего существования, а от народа отмахивается несусветным законодательством. Придурки с дипломами, пританцовывающие вокруг, иногда суются с лежалым товаром вроде православия или евразийства, и их принимают благосклонно, хотя эти вечные двигатели давно не работают. В действительности же идиотизм тех, кто считает себя элитой, достиг сегодня почти истерических масштабов, и в эту сторону можно просто не смотреть.
Тут волей-неволей приходится вылить ушат холодной воды и на голову собственных единомышленников, «демократов». Демократия возможна только там, где уже существует нация, в чем убедились ценой огромной крови американцы в Ираке – хотя, видимо, убедились не все. Скульптуру можно ваять из глины, но не из песка.
Я уже не буду рассуждать здесь об опасности прихода к власти харизматического популиста, который может вообще повести к страну к гибели, прецеденты известны. Так что вообще непонятно, что можно считать в данной ситуации оптимальным исходом. В лучшее я верить не могу, мешают факты, в худшее просто не хочу.
Надо сказать, мне самому кажется странным, что небольшое эссе подвигло меня на рецензию, не уступающую ему по размерам. Оно коснулось болевых точек, на которые обращается внимания все меньше. И не совсем понятно, что выиграешь если обращать внимания больше. Разве что времени на побег.