Необязательные мысли: Виттгенштейн и Бродский
ЖЖ развращает: вместо того, чтобы написать эссе станковой работы в стенах ателье и в берете, выдаешь нечто импрессионистское на пленере для широкого читателя. Впрочем, я может быть еще к этому вернусь. А пока вот вам эскиз.
Что-то меня свербит в последнее время, какая-то проступающая общность между двумя людьми, между которыми, казалось бы, ничего общего быть не должно: философом Людвигом Виттгенштейном и поэтом Иосифом Бродским. И дело не в том, что лежит на поверхности: изгнанничество, скажем, или специфическое послееврейство (Виттгенштейн - потомственный выкрест, Бродский - открестившийся). Пусть этим занимаются любители несуществующего, и я охотно не притронусь к их трудам.
Нет, кажущаяся мне общность залегает глубже, но один элемент вполне ярок: это функция пришельца - в чужой монастырь со своим уставом. Виттгенштейн, в отличие от Бродского, был человеком образованным (подробно о необразованности Бродского в постскриптуме), но это было образование инженерное, математическое, архитектурное. В философию он явился без вещмешка и даже без полиэтиленового пакета, просто заинтересовался идеями Рассела и Фреге, как будто они появились на пустом месте. А затем быстро, на 70 полупустых страницах, доказал, что все философские проблемы являются бессмысленными, и что лавочку пора закрывать.
Но философия, пусть ее и потрепало, осталась, а вот от философии самого Виттгенштейна, которого по сей день провозглашают величайшим мыслителем прошлого столетия, не осталось почти ничего. И для этого не надо было проходить времени, потому что Виттгенштейн понимал это уже в пору написания "Трактата" и предупреждал читателей, что они читают чушь. Он правда, применил принцип "чушь чушью вышибают" и уподобил свой трактат приставной лестнице, которую, поднявшись на нужную высоту, можно затем отбросить. Но дотошных это не обмануло: если лестница на самом деле мнимая, то и отбрасывать нечего.
Виттгенштейн был, вместе с Расселом и Муром, основоположником радикального в ту пору направления аналитической философии , а вместе с первым - ее экстремального направления, логического атомизма . Это была традиция английского эмпиризма, совершенно чуждая континентальной Европе, и последняя так и застыла навсегда в фазе финального маразма, которую многие в России принимают за последнее слово философии. Логические атомисты полагали, что мир состоит из бесконечного числа элементарных и не поддающихся дальнейшему анализу фактов, которые не обладают никакой необходимостью и не имеют необходимых связей друг с другом. Самая простая иллюстрация: 2*2=4 только здесь и сейчас, но необязательно завтра и на другой планете, даже в другой комнате. Убедиться, что 2*2=4 и в другой комнате, можно только эмпирически, то есть пройдя туда и произведя акт умножения.
Поразительным образом, попытавшись дать предельно объективную картину мира, Виттгенштейн впал в предельный солипсизм. В отсутствие обязательных связей и законов мир за пределами человеческого сознания (точнее языка), просто исчезает, становится бессодержательной абстракцией. В годы моего студенчества доценты марксизма, ныне впавшие в политологию и либидинозное православное "мыслительство", приводили в качестве примера солипсизма другого эмпирика, епископа Беркли. Но это, конечно, клевета, потому что Беркли верил в Верховного Координатора ощущений, а у Виттгенштейна таким координатором остался лишь язык. Сознание у логических атомистов уподобилось бригаде буддистских лам, собирающих, словно из цветного песка атомарных фактов, мандалы миров, которые послушно рассыпаются со смертью носителей языка.
Поразительно, для тех, кто знаком с фактами замечательной биографии философа, что он зачастую и вел себя именно так, как надлежит солипсисту, в чем Беркли никогда замечен не был.
С тех пор аналитическая философия проделала стремительную эволюцию, оставив логический атомизм в пыльном далеке, но наследие Виттгенштейна наложило на нее печать пораженчества, и сегодня метафизика все смелее поднимает голову, кивая на Аристотеля и даже на Платона. Этих Виттгенштейн никогда не читал, он вообще не читал философов, что было естественно для человека, объявившего философию недоразумением. Насколько мне известно, из великих предшественников он читал лишь Шопенгауэра. Шопенгауэра есть за что любить и предпочесть большинству философов: он ясен, остроумен и проницателен, и "Мир как воля" навсегда останется одной из жемчужин слова. Забавно, однако, что ниспровергатель метафизики так полюбил одного из ее ярчайших представителей. Впрочем, парадокс пропадает, если сообразить, что Виттгенштейн, в процессе сокрушения метафизики, создал свою собственную. "Мир как воля" никакого отношения к реальному устройству мира не имеет - это же, видимо, мы можем сказать и о "Трактате".
Иосиф Бродский, как к нему ни относись, несколько не дотягивает до эмблематичности Виттгенштейна, но он, тем не менее, вполне яркая фигура прошлого столетия, особенно в рамках русской культуры, от которой поэт, писавший по-русски, априорно неотделим. Его пришельничество - несколько иного образца, чем у Виттгенштейна, но сходства, на мой взгляд, достаточно. Хочу обратить внимание на то, что мысли одного поэта о другом в любом случае достаточно произвольны, поэтому хранителям канона тут читать нечего.
Ранние стихи Бродского, на мой взгляд, настолько слабы, что вопроса о его корнях просто не возникает. Откуда пришел - а ниоткуда, и просто интересно. Но со временем появляется страстная и пронзительная тема "петербуржества", явно идущая от Мандельштама. О ней, впрочем, долго говорить тоже незачем - поэт ее быстро придушил, потому что прокладывал себе путь совсем в другом направлении. Я здесь буду говорить о Бродском пика , "Конца прекрасной эпохи" и "Части речи" - и о Бродском несомненного заката.
Кем стал зрелый Бродский и откуда он появился? Уже сложились мнения: дескать, в значительной мере из английской поэзии, из метафизического ее периода и в чем-то из Одена. Это мнение, надо сказать, сложилось в русской критике, где, позволю себе выразиться откровенно, об английской поэзии как не имели представления, так и не имеют по сей день. Ни Китс, ни Уордсуорт, ни Броунинг не присутствуют в русской культурной вселенной, а Шекспир наспех расчленен в мясной лавке Пастернака. Отчетливее всего об этой изолированности от англоязычной поэзии свидетельствуют сегодняшние попытки наступать на импортные грабли, у себя на родине уже практически обезвреженные - об этом очень хорошо написала в недавнем эссе Светлана Бодрунова.
А вот если взглянуть на Бродского с английской стороны, то становится очевидным, что его задолженность английским поэтам минимальна: не то, чтобы ее не было вовсе, но она было довольно поверхностной и на 95 процентов воображаемой. А о том, что в реальную суть английской поэтики Бродский так никогда и не проник, свидетельствуют его собственные стихи по-английски. Кстати, недавно живущий в США английский поэт Глин Максвелл написал стихотворение, посвященное памяти Бродского. Он очень точно скопировал стилистику покойного лауреата, и она безошибочно опознается как отпечаток Бродского, ничего английского там нет.
То есть, возвращаясь к параллели с Виттгенштейном, я хочу сказать, что Бродский изобрел себя сам, и влияние Рассела и Мура, то бишь Донна или Одена, было в его случае минимальным. Параллель заходит дальше. С первого взгляда очевидно, что поэзия зрелого Бродского аналитична. Но она не просто аналитична - она атомарна, то есть он оперирует примерно тем же разноцветным песком, что и Виттгенштейн. Или, коль скоро речь идет об искусстве, удобнее взять в прототипы Жоржа Сера. Бродский складывает мир из мелких деталей, не имеющих обязательности и обязательных связей. Подметив это качество, Эдуард Лимонов в свое время обозвал Бродского "поэтом-бухгалтером". Как бы язвителен ни был Лимонов, надо отметить, что проект в значительной мере удался, иначе мы не могли бы говорить о большом поэте, а я не сомневаюсь, что к Бродскому такой ярлык применим, хотя и на очень специфических условиях. У него, как и у Виттгенштейна, всегда был только один метод - ирония тут заключается в том, что Оден, его герой и прототип, утверждал, что большой поэт меняет свою манеру, и был этому лучшим свидетельством. А вот Бродский ее не менял, и в конечном счете загнал в болото.
Поэт - не философ, и анализом ограничиться не может. Он - творец, а творцу надо проявить себя в синтезе. Бродский, да простят мне этот юмор, выстроил некую картину вроде "Дед Пахом и трактор в ночном", которую старательно выкладывал всю жизнь из овса. То есть, это была некая широкая панорама двух могущественных империй в стадии упадка, и он этот упадок так или иначе воспевал с позиции объективного и отрешенного барда, "осеннего ястреба". Но овес - легко истощимое средство, да к тому же прототип деда Пахома исчез, когда одна из равноценных империй прекратила свое существование. Или иначе: Айвазовский пытался продолжать писать море уже тогда, когда настоящее море исчезло, и все уже забыли, что это такое. Поздние стихи Бродского пусты, неинтересны и ничем друг от друга не отличаются.
Параллель поневоле ускользает, слишком предметы различные, но я еще раз напоследок сведу концы воедино: на одном анализе, пусть самом талантливом, далеко не уедешь даже в философии, а в искусстве такой проект просто обречен.
И еще два слова: так что же осталось от каждого? От Виттгенштейна философии не осталось, да он и сам, судя по всему, не очень этому огорчился бы. Но навсегда остался его беспощадный метод, который больше не позволяет философу нести полную околесицу, вроде Бердяева или Деррида, выдавая ее за мысли. Прежде, чем философа поймет читатель, он должен быть уверен, что понимает себя сам, и отвечать за каждое слова. И как бы не тянуло нас назад в метафизику, мы уже не вправе объявлять мир чем в голову взбрело, будь то волей и представлением, кучей разноцветного песка или тарелкой гречневой каши. Мир - это мир, а не метафора.
С Бродским, казалось бы, проблемы быть не должно вообще: остался некоторый корпус прекрасных стихотворений - что еще требуется от поэта? На самом деле это не так, от поэта всегда остается какая-то аура, послание за пределами стихов, которое минимально можно охарактеризовать как стимул к эпигонству. От Бродского ничего этого не осталось, а Нобелевскую премию аурой не объявить. Был, конечно, период массового подражания, но поэтику Бродского ни в какие другие стихи заподлицо не вставить, каждый поворот словно заверен копирайтом, и я думаю, подражание уже не возобновится. Бродский остался только стихами, тогда как Пушкин, к примеру (и не только Пушкин) еще долгое время после своей смерти был также способом писать стихи. Творец населяет мир потомством. Аналитик - стерилен.
И еще один контраст: от каждого из двух сохранился некий образ "очарованного странника" по жизни, но достоверен он только в случае Виттгенштейна. Умирая, он сказал: "Передайте им, что я прожил замечательную жизнь" . Бродский на оставил посмертных слов, но он писал: "но пока мне рот на забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность". Но этому не веришь, потому что раздавалось и многое другое. Даже в первую очередь многое другое.
P. S. Если бы Бродский ограничился писанием стихов и всякой личной жизнью, мне бы не пришлось добавлять этот постскриптум о его невежестве. Он, конечно же, позиционировал себя как человека высокой культуры, а поскольку был умен и хваток, то на стихи хватало, несмотря на отсутствие университета и даже аттестата. В беседе он тоже вполне мог произвести впечатление - особенно потому, что любил окружать себя людьми достаточно подобострастными, чтобы не копали слишком глубоко.
Беда наступила, когда он начал писать эссе - надо полагать, для каких-нибудь нобелевских нужд. Одно дело, когда он пишет о собственном ленинградском детстве. Но совсем другое - рассуждения об умном , об истории Турции или об античных поэтах. В первом издании стамбульского эссе (в журнале "Континент" ) он ошибся с датой падения Константинополя лет на сто, у меня, помнится, челюсть упала. В нобелевской речи он заявил, что человек, читавший Диккенса, неспособен на убийство, и тем самым выставил себя человеком, не читавшим Ивлина Во. А в своих античных рассуждениях он предстает просто гоголевским Петрушкой, не соображающим, что несет, коль скоро слова представляются умными - то пытаясь бестолково каламбурить на латыни, языке, которого совершенно очевидно не знает, то утверждая превосходство Овидия над Вергилием (было в свое время такое тупое романтическое клише), явно не читав ни того, ни другого. Отвратительнее всего в этом спектакле на само невежество, а авторитетный и безапелляционный тон осеннего ястреба культуры.